SOVIET HISTORY LESSONS

Ален Безансон только что покинул нас в возрасте 91 года. Он не мелькал на экранах телевидения, предпочитая уважение избранных друзей эфемерной славе тех, кто ловко приспосабливался к текущей интеллектуальной моде. Сегодня многие историки, исследующие СССР и Россию, обязаны ему, даже не прочитав его книг и не признавая его заслуг. Потому что многие его новаторские исследования стали мейнстримом, благодаря безмолвному и разборчивому отсеву времени, который отбрасывает ложную славу и академическое шарлатанство, медленно поднимая во весь рост тех, кто умел возвыситься над своим временем благодаря свободе духа и дару мощной интуиции.

 

Ален Безансон, сын известного врача из богатой семьи, принял решение в 1951 году, о котором будет сожалеть всю жизнь. Он вступает в Коммунистическую партию. Отслужив в армии, он женился, учился на историческом факультете и вышел из партии в 1956 году, после секретного доклада Хрущева, вскрывшего преступления сталинизма, и — что важно отметить — в отличие от многих французских коммунистов, до вооруженного вторжения советских войск в Венгрию. “За одну ночь я стал либеральным консерватором, кем и остаюсь с тех пор. Когда я встретил Рэймона Арона в 1968 году, я счел вполне естественным считать его своим учителем.” (Ален Безансон, “Маршруты”, журнал “Commentaire”, номер 105, весна 2019 г.)

 

Позже, в автобиографическом рассказе, он так объяснил решение покинуть партию: “Я излечился от коммунизма, потому что среда, которая способствовала его возникновению (как болезнь), изменилась и перестала его питать. Главной причиной моего протеста был семейный конфликт. Этот конфликт исчез, потому что я перешел из одной семьи в другую, и та, где я теперь жил, была той, которую я создал сам.” (Ален Безансон, “Поколение”, Париж, 1987 г., стр. 322).

 

В 1961-1962 годах, в возрасте 28 лет, он провел год в СССР в качестве стипендиата. Он учит русский язык, уже интересуется революционным феноменом в России и изучает интеллигенцию XIX века. “Невозможно подытожить все, чему меня научил тот год. Это был один удар за другим, которые я не мог осмыслить на месте, и которые продолжали звучать еще долго после того, как я вернулся в Париж, и до сегодняшнего дня…”. (Ален Безансон, “Маршруты”, журнал “Commentaire”, номер 105, весна 2019 г.)

 

Безансон старается понять, как он мог стать коммунистом, и как многие другие могли поступить на службу этому деструктивному режиму. Вернувшись во Францию, он чувствовал себя очень одиноким в интеллектуальном отношении, поскольку в исторических исследованиях в то время доминировал марксистский подход, отдающий приоритет экономическому и социальному. “Я вернулся в Париж в атмосферу всеобщего невежества, и тогда Провидение послало мне Марка Раеффа, профессора Колумбийского университета в Нью-Йорке. Этот необычайно добрый и мудрый человек понял мое беспокойство и предоставил мне годовую стипендию Форда для учебы в Колумбийском университете. Это было в 1963 году. Университетская Америка, после мрачного пребывания в России, показалась мне прекрасным сном…”. (Ален Безансон, “Маршруты”, журнал “Commentaire”, номер 105, весна 2019 г.)

 

 

Как понимать СССР?

 

Чтобы понять оригинальность Алена Безансона, небесполезно сначала вспомнить концептуальные рамки, в которых СССР представлялся на Западе до 1950-х годов, особенно после кризиса 1929 года, когда многие жители Запада усомнились в либеральной демократии; затем, начиная с середины 1930-х, когда СССР, замкнувшись в себе, развернул на Западе пропаганду союза левых сил и народных фронтов под знаменем антифашизма. Марксизм-ленинизм возрождает культ революции среди части западных левых. Задается тот же вопрос, который был задан Французской революции: чем объяснить кровавые репрессии и террор во имя идеологии освобождения масс?

 

В это время существуют четыре концепции СССР: коммунистическая, согласно которой СССР находится в процессе строительства “социалистического рая”; троцкистская, которая утверждает, что революция была предана термидорианцем Сталиным (при этом хороший Ленин противопоставляется плохому Сталину); концепция попутчиков (западных левых интеллигентов, сочувствующих СССР), которые заявляют, что “лес рубят, щепки летят” (см. Беатрис и Сидней Уэбб, “Советский коммунизм: Новая цивилизация”); концепция раскаявшихся экс-коммунистов (Борис Суварин, чья биография Сталина была опубликована в 1935 году), которые решили окончательно порвать с идеологией и больше не пытаются оправдать доктрину.

 

Главный вопрос, который повсеместно обсуждается, состоит в следующем: предал ли СССР революционные идеалы, и если да, – когда? Кризис 1929 года и “Новый курс” в США породили идею сближения (конвергенции) двух систем — тезис, который станет чрезвычайно популярен на Западе во время великого союза (1942-1945). Идея состоит в том, что Запад социализируется, а СССР развивается в сторону демократии. Две системы, в конечном итоге, встретятся на полпути. Сталин превосходно умел манипулировать представителями Запада, особенно президентом Рузвельтом, чтобы насаждать этот тезис: разве новая конституция 1936 года не была “самой демократичной в мире”? Само собой разумеется, в странах, “освобожденных” Красной Армией, будут организованы выборы.

 

Под вывеской антифашизма, большевики сумели склонить на свою сторону большую часть западной интеллигенции. Известные писатели Т. Драйзер, С. Андерсон, Э. Колдуэлл, Дж. Дос Пассос и другие подписывают письмо, в котором говорится: “Капитализм – разрушитель всей культуры, а коммунизм хочет спасти цивилизацию…”

 

 

Теория тоталитаризма

 

Размышления о нацизме и “холодной войне” постепенно переломили ход интеллектуальных дебатов на Западе в 1950-х годах. В 1951 году Ханна Арендт опубликовала “Истоки тоталитаризма”, уравняв сталинизм и нацизм; она вносит свой вклад в новую концепцию “тоталитаризма”.  Также нужно учесть влияние смоленских архивов, попавших в руки немцев, что дало западным историкам первое представление о внутреннем функционировании советской системы. Затем был шок, вызванный автобиографической книгой перебежчика Виктора Кравченко, “Я выбрал свободу”, изданной в 1946 году, в которой Кравченко раскрывал ужасы коллективизации, советских лагерей и происходившей в них эксплуатации, атмосферу террора, царящую в СССР. Целый ряд историков — Мерл Файнсод, Адам Улам, Роберт Конквест, Ричард Пайпс — стали развивать теорию тоталитаризма. Были определены характеристики тоталитарных режимов: официальная идеология, однопартийность, полицейский контроль, основанный на терроре, монополия на средства связи и на вооруженные силы, централизованный контроль над экономикой.

 

 

“У меня возникла идея для книги…”

 

Безансон разовьет эту теорию во Франции, обогатив её своей непреложной интуицией, которая будет оставаться стержнем всего его творчества. “Коммунизм – это не просто диктатура. В его основе лежит нечто, или, скорее, небытие, трудное для понимания: идеология [...], которая отличает ленинизм от всех тиранических формаций, которые до этого знала история”. (Ален Безансон, “Маршруты", журнал “Commentaire", номер 105, весна 2019 г.)

 

Проект нового человека и претензия на научность – вот два критерия, характеризующие идеологию, порождающую тоталитаризм.

 

Для Ленина “диалектический материализм” есть, прежде всего, авторитет науки для свершения революции. Марксистско-ленинская идеология не является религией. Как любил говорить Ален Безансон, “верующий знает, что он верит, а Ленин верит, что он знает”.

 

Идеология представляет в его глазах современное возрождение гнозиса, как установки мысли. Подобно гнозису, она предполагает борьбу двух антагонистических начал. Она разделяет с гнозисом абсолютный отказ от мира как такового, потому что этот мир воспринимается как лежаший во зле; она также предполагает и отрицание свободы воли перед лицом знания, которое навязывается путем своей, якобы, очевидности.

 

Следовательно, существующий мир должен быть разрушен во имя спасения, путь которого проложен небольшим числом посвященных, обладающих тотальным знанием. Пришествие социализма, спасение человечества немыслимы, если человек не изменится. Идея создания нового человека лежит в основе коммунистического проекта.

 

Большевики рассматривают построение своей утопии как постоянную борьбу против того, что составляет человеческую природу: семейных уз, отношений с Богом, свободы слова, вольной вовлечённости в жизнь общества, производства богатства. И поскольку природа сопротивляется, режим прибегает к террору, чтобы заставить людей подчиниться идеологическому сюрреализму. Ложь является составным элементом коммунистического режима.

 

Но чем можно объяснить чрезвычайное влияние идеологии в Советской России? Безансон ищет ключи в русском прошлом. Православие ставит упор на литургию, в ущерб этическому и интеллектуальному воспитанию. Оно предпочитает мистику, которая вырывает верующего из земного греховного мира и освобождает его от практики скромных добродетелей западного буржуа. Православная традиция предполагает подчинение духовной власти власти светской, и способствует возникновению в России национальной церкви.

 

Однако потеря престижа Православной церковью после поработивших и дискредитировавших ее реформ Петра Великого, привела к распространению в России пиетизма, сентиментализма и эзотерического иллюминизма. Все это готовило почву для повального увлечения немецким романтизмом.

 

От немецких романтиков русские славянофилы унаследовали их неприятие “материализма” и “рационализма”, в которых они усматривали симптомы упадка Европы; от них же они унаследовали и отвращение к общей морали. Русские славянофилы с восторгом выражали своё презрение к закону, обвиняли латинскую традицию в законничестве, противопоставляя праву “соборность”, способность к стихийной христианской любви, приписанной ими русской душе.

 

Достоевский изображает великих грешников, чьи мистические устремления ставят их выше скучных западных людей, придерживающихся приземленной буржуазной морали. Он путает Христа с русским “народом-Богоносцем”.

 

Таким образом, утопизм славянофилов, создающих фиктивный народ, мнимую сельскую общину, фальсифицированную историю, прокладывает дорогу революционному утопизму.

 

Славянофилы и большевики родственны своей враждебностью к собственности, к капитализму, к деньгам, к закону. Регресс в эмоциональном восприятии, обесценивание разума, акклиматизированная славянофилами склонность ко лжи, облегчат идеологическую обработку русских на долгие годы.

 

В “Убиенном царевиче” (1991), в “Интеллектуальных истоках ленинизма” (1977), в “Фальсификации добра” (1984), в “Святой Руси” (2012), Безансон изучает то, что он называет “религиозной матрицей” русской истории: прославление народа — якобы “богоносца”, чья рабская смиренность перед властью и пренебрежение к закону, преподаются как высшие христианские добродетели, благодаря которым русский мужик превосходит выродившегося католика или протестанта Запада, которому нужен закон, чтобы уберечь его от дурных поступков, тогда как в России общение в любви Христовой происходит спонтанно. “Религиозная матрица укоренилась в русском сознании. Даже тогда, когда она была забыта, например, в эпоху петербургских императоров, или была насильственным образом стерта, как во время большевиков, она всплывала на поверхность, и сегодня была вызвана к жизни как забытая, но хорошо известная мелодия…” (Ален Безансон, “Святая Русь”, Издательство “Editions de Fallois”, 2012 г.)

​

 

Миниавтобус

 

В 1960-1975 годах левизна распространяется в западных университетах. Восприятие СССР снова окрашивается в идеологические тона. Тоталитарная парадигма подвергается критике со стороны левой советологии, которую называют “ревизионистской”. Тоталитарная модель уступает место теории модернизации. “Социологическая” школа утверждает, что надо изучать общество, а не сосредотачиваться на режиме. Она критикует тоталитарную школу по следующим пунктам:

 

– Мы не можем опираться на показания перебежчиков, которые предвзяты и пристрастны, лучше изучать неиспользованные советские источники.

 

– Тоталитарная модель статична; но режим меняется; нынешняя компартия уже не имеет большого отношения к большевикам первого часа (в этом “ревизионисты” были правы: теория тоталитаризма не могла объяснить эволюцию системы).

 

– Власть никогда не была монолитной, в Кремле существуют кланы, различные места принятия решений, конфликты “консерваторов” и “реформаторов”. Словом, в СССР существует скрытый плюрализм.

 

– Общество не раздавлено. Режиму удалось создать консенсус, Ленин пользовался поддержкой рабочих, поэтому о большевистском “перевороте” не может быть и речи; таким образом, режим имеет легитимность.

 

До открытия архивов, “ревизионисты” отрицали или преуменьшали масштабы большого террора, восхищаясь в сталинизме потрясающим механизмом социальных лифтов.

 

Чудеса изобретательности были пущены в ход, чтобы найти оправдания для Сталина: он неохотно разрешил чистки под давлением Ежова; местные власти перестарались, они несут ответственность за расширение чисток; Сталин, на самом деле, был великим модернизатором, вынужденным, из-за отсталости России, прибегать к несколько жестким методам; коллективизация есть попытка интегрировать крестьян. В этой историографии хорошему Ленину противостоит несколько излишне жестокий Сталин.

 

“Тоталитаристы” и “ревизионисты” по-разному трактуют и причины “холодной войны”. Для первых, столкновение было неизбежно из-за экспансионизма, вписанного в советскую идеологию. Сталин хотел империю ради распространения коммунизма. Как только западные лидеры перестали уступать ему и стали сопротивляться его стремлению к экспансии, возник конфликт. Для ревизионистов, ответственность за прекращение сотрудничества с СССР после войны несут Соединенные Штаты. Даже во время войны, они были уже, якобы, плохими союзниками, предпочитая Великобританию, вместо того, чтобы доверять Сталину, который хотел только реформировать СССР и отказался от своей политики расширения социализма. Трумэн “травмировал” Сталина, применив атомное оружие против Японии. Ревизионистские историки пытались доказать, что Сталин реагировал от случая к случаю, импровизируя, без общей стратегии.

 

Все эти дебаты нашли отклик во Франции. В течение многих лет левые советологи одерживали верх, доминируя в университетах, СМИ и многих аналитических центрах. Во Франции тогда был моден марксизм, предпочтение отдавалось социологическим подходам к истории, поскольку они позволяют студентам (и преподавателям) обойтись без излишних умственных усилий и без приобретения глубокой историко-философской культуры, необходимой для настоящего историка.

 

Безансон, при поддержке небольшой группы учеников, друзей и диссидентов с жизненным опытом коммунизма, вел свою борьбу против окружающей советофилии, за право историка придерживаться этических принципов, осуждать коммунизм за его преступную сущность.

 

Середина 1970-х годов стала переломным моментом. Во Франции публикация “Архипелага ГУЛАГ" произвела эффект электрического шока, усиленного трагедией “людей в лодках” ["люди в лодках" — распространённое название вьетнамских беженцев, покидавших вьетнамскую территорию морским путём во время трёх Индокитайских войн] и новостями о геноциде в Камбодже. Марксизм теряет свою гегемонию над университетами. Многие бывшие коммунисты, троцкисты, маоисты и им подобные раскаиваются. Вновь встаёт вопрос, над которым много лет размышлял Безансон: Насколько силен вес русского прошлого в советской истории?

 

Открытие архивов горбачевского и ельцинского периода подтвердило правоту Безансона в главном: центральную роль идеологии в советской системе, в том числе и во внешней политике. Они показали руководящую роль Сталина в коллективизации и в чистках, документально подтвердили преступный характер режима. Крах коммунистических режимов также показал, что у них не было никакой народной поддержки.

 

“В 1990 году, – говорит Безансон, – советский коммунизм исчез, как страшный сон. Память о нем также угасла. С другой стороны, память о нацизме никак не уходит. Это — абсолютное зло. Коммунизм же, который может похвастаться тем, что имеет на своем счету еще больше мертвых тел и мертвых душ, является злом относительным. Он уже неинтересен”. (Ален Безансон, “Маршруты”, журнал “Commentaire”, номер 105, весна 2019 г.)

 

В отличие от многих своих американских друзей, таких, как историк Мартин Малиа, Ален Безансон не верил, что Россия исцелилась после победы Бориса Ельцина. Он был слишком хорошо осведомлен о глубине интеллектуального и морального разрушения, произведенного в России большевиками за более чем полвека. “Россия должна была осуществить радикальное, официальное изгнание идеи коммунизма, следуя формуле ‘проклятия памяти’ (Damnatio memoriae) своего коммунистического прошлого. Она должна была согласиться быть заново рожденной (born again), сделав то, что сделала послевоенная Германия. Россия, напротив, сделала все, чтобы избежать этого очищения. Вместо того, чтобы честно вернуться к вопросу о массе совершенных преступлений и подлостей, об этом предпочитают не вспоминать”. (Ален Безансон, “Святая Русь”, Издательство “Editions de Fallois”, 2012 г.)

 

Он с беспокойством наблюдал, как Россия возвращается к православной, самодержавной и славянофильской матрице, которая в свое время сделала большевизм возможным. Он возмущался глупостью западных консерваторов, принимающих за чистую монету путинский миф о России как об “оплоте христианства” и поборнице “традиционных ценностей”. Во Франции почти все правые были путинофилы и Безансон напишет свою последнюю книгу “Святая Русь”, борясь с пророссийским французским тропизмом, раскрывая анатомию русской лжи. Без особых иллюзий по поводу результата своих усилий: русофилы похожи на неисправимых сектантов,  которых не могут поколебать никакие вопиющие факты, никакие рациональные доводы. До самого конца Безансон полагал, что те, кто поняли Россию, “поместились бы в один миниавтобус”, как он любил шутить.

 

Алена Безансона интересовала не только российская тематика. В частности, он посвятил много работ эволюции католической церкви; мы также обязаны ему глубокой книгой, прослеживающей историю иконоборчества. Тем не менее, Безансон постоянно возвращался к российской теме, потому что пример России наиболее выпукло демонстрирует отклонения, которые можно наблюдать и в западном мире; он их утрирует и показывает их последствия, когда они доходят до крайности.

 

Источник всех наших бед – отказ от мира, каким он является, отказ от природы, отрицание человеческого естества, отказ от естественного закона: вот путеводная нить творчества Алена Безансона. Его интересуют многочисленные проявления современного нигилизма. Забвение трансцендентного ведет к стиранию личности, к отказу от дифференциации, от индивидуализации, которые являются основой бытия. Современное иконоборчество приводит к разрушению красоты. Убеждение, что все точки зрения равны, приводит к безразличию к истине.

 

Таков диагноз, поставленный Аленом Безансоном — сыном врача — недугам нашей современности.

 

Париж, август 2023 г.