SOVIET HISTORY LESSONS

Автор: Владимир Буковский

 

Этот вопрос я постоянно слышу теперь на всех пресс-конференциях и публичных выступлениях. Друзья задают его с тревогой, недруги — со злорадством. Казалось бы, что тут особенного? Мы ведь не стреляем друг в друга, как немцы, не похищаем друг друга, как итальянцы. Никогда не принадлежали к единой политической организации. В парламенте или прессе любой демократической страны мира ссор и споров гораздо больше. Что ж спрашивать с эмиграции, где споры традиционны? В какой эмиграции их не было? В русской они существуют много лет. Непонятно только, почему это так вдруг взволновало мировую печать.

 

Нетрудно заметить разницу между публичным выражением несогласия и сосредоточенной, политически рассчтанной газетной компанией. Конечно, американцы, к которым относится теперь Чалидзе, мало интересуются делами в Европе. Поэтому он, видимо, не знает, что за последние три месяца его статья — шестнадцатая или семнадцатая в мировой прессе, направленная против Солженицына (иногда заодно и против Максимова). Такой атаки Солженицын не удостаивался даже в советской прессе. Не удивительно ли — такой повышенный интерес к вопросу почему "поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" в эмиграции. И это в то время, когда невозможно опубликоватъ коротенькое письмо протеста в защиту Тани Великановой и Глеба Якунина, а сообщение Франс-Пресс из Москвы об аресте Некипелова не опубликовано практически ни одной газетой.

 

- Наших читателей это, знаете ли, уже не интересует. У вас всегда кого-нибудь арестовывают.

 

У Ефима Эткинда вышли на ставшую модной тему эмигрантских ссор целых три статьи — в Германии, Франции и Италии (создав ему репутацию видного представителя советской "левой оппозиции"), и все в крупных газетах и журналах.

 

О безграмотных статьях Карлайл в "Нью Йорк Таймс Мэгэзин" даже и упоминать не хочется. Серьёзно считать её специалистом по России может только американский университетский мир.

 

Я не политик, но определенная политическая интуиция у меня, как будто, есть. И сдается мне, что эта бешеная атака объясняется вступлением в новый этап — так сказать, этап "вьетнамской войны". Чалидзе совершенно прав, когда пишет, что "именно наше движение породило за последние 10 лет международное движение в защиту прав человека в Восточной Европе с вытекающим отсюда давлением людей на свои правительства". И далее совершенно правильный вывод: "Разумно также помнить, что есть силы, даже на Западе, которые не хотят его (движения) роста". Да, к сожалению, не только есть такие силы, но они и весьма могущественны.

 

Для определенной части западного истэблишмента мы со своим движением — как кость в горле. Им бы договориться с советскими полюбовно, "ограничить вооружение", уступить все, что требуют, — ведь все равно отберут, так лучше отдать. Словом, брось, а то уронишь. Главное же — продавать, продавать, продавать — все, что можно, от кока-колы до человеческого достоинства. Они даже теорию изобрели, что всякое освободительное движение на востоке — опасно. Дестабилизирует равновесие в мире, приводит к войне, потому что коммунисты могут отчаяться и хлопнуть напоследок дверью. Сытый коммунист лучше голодного, и т.д. Наше существование мешает им сговориться (достаточно вспомнить поправку Джексона).

 

Для другой части истэблишмента мы не просто кость, мы нож в горле. Для них СССР — все еще "объективный" союзник, а всякая критика его ударяет и по их идеологии. 10-15 лет назад в Париже любой, кто стал бы критиковать восточноевропейский коммунизм, не говоря уже о марксизме, был бы заклеймен как фашист. Сейчас в Париже даже члены компартии о коммунизме говорить стыдятся. Можно ли себе представить, чтобы десять лет назад Раймон Аарон за руку с Жаном-Полем Сартром и Андре Глюксманом пошли просить французского президента о помощи вьетнамским беженцам — беженцам от коммунизма! Это невероятная комбинация для Франции. А почему она стала возможна? "Солженицын. ГУЛаг", — вот все, что ответят тебе в Париже, имея в виды всех "диссидентов". Для них мы — одно, а Солженицын — символ этого единого явления. Так можно же себе представить как "левый" истэблишмент его/нас ненавидит.

 

Да, в этом наша беда. Мы "между двух стульев", мы им здесь всем, всему истэблишменту, одинаково ненавистны. Ни одна реальная политичестая сила нас не поддерживает. Поддерживает же нас симпатия людей, с политикой не связанных. На них-то и нацелена теперь массированная газатная компания.

 

Попытки ниспровергнуть авторитет Солженицына, а с ним вместе и фактор "диссидентов" в мировой политике, — дело давнее. Впрочем, пожалуй, они начались еще до Солженицына, с уверения политиков и обозревателей, что сталинские беззакония ликвидированы Хрущевым, что жить становится лучше, жить становится веселей (я намеренно опускаю предшествующий период, когда самого существования террора не хотели признавать, а беженцев из коммунистического рая объявляли фашистами и агентами ЦРУ). Царит разгул либерализма, это в период новочеркасско-александровских расстрелов. Затем пошли заверения, что "диссиденты" — крошечная горстка людей, никого не представляющая и никакого значения не имеющая. Чуть ни каждый год объявляют о конце движения, и так добрых 15 лет.

 

Никогда не забуду, как моему другу, корреспонденту Ассошиэйтед Пресс в Москве, Дженсену, его вашингтонское начальство запретило писать какие-либо статьи после нашего с ним интервью в 1970 году. Пробить тогда какую-либо информацию об арестах было необычайно трудно. Журналиста, высланного из Москвы, автоматически выгоняли с работы в его стране или переводили на плохую работу. Не забуду я и 1971 год, когда Всемирный конгресс психиатров в Мехико, под прямым нажимом политиков, отказался обсуждать нашу документацию. Началась эра детанта. (Впрочем, фактически она началась, по-моему, прямо с 1917 года). 

 

Понадобились чрезвычайные усилия честных людей на Западе и на Востоке, чтобы наш голос, наконец, услышали. Затем принудительная эммиграция сотен правозащитников — и сразу же масса статей об их неспособности устоиться и жить в свободном мире. Дескать, что там за них в СССР переживать: несвобода — их естественное состояние.

 

Ну и, конечно же, Солженицын, главное бельмо на глазу. То, оказывается, он в Вермонте ГУЛаг себе устроил, отгородился колючей проволокой. То деньги от налогов скрывает. То к Пиночету в гости собирается. Главное же — реакционер, и слушать его не надо.

 

Целый период был, когда нас пытались поссорить, приспособить для своих нужд, делили на "плохих" диссидентов и "хороших". (Как это делает та же Карлайл). Я как раз в это время оказался на Западе и, помню, все недоумевал, почему же в Англии меня обвиняют, что слишком "правый", а во Франции — что слишком "левый". Какой только чуши не писали, какой только политической и человеческой подлости я не увидел. В Германии я, оказывается, агент КГБ, во Франции — агент ЦРУ. Все это чуть-чуть стихло вокруг меня, как только стало известно, что иду учиться. С глаз долой — из сердца вон. Но даже и теперь, уже в этом году, выиграл в Англии процесс о клевете. А стоит только появиться где-нибудь во время каникул — взвывают, как по команде.

 

В Норвегии не какой-нибудь коммунистический листок — крупнейшая газета страны поместила по моем приезде большую статью и две фотографии. Под фотографией Солженицына подпись — Буковский, под моей — Солженицын. А в тексте: "на службе реакционных сил...", "пособники крупного капитала..." и т.п. В Канаде, в Ванкувере, после моей лекции в университете — погромная статья: не сказал ничего хорошего о своей стране. Все у него плохо. В Исландии после выступления о злоупотреблениях в советской психиатрии, — письмо в газету. Оказывается, я наглый лжец, так как рассказывая об укрутке, сказал, что мокрая парусина, намотанная на заключенного, не сжимается по мере высыхания. Автор письма всю жизнь работает с парусиной и с веревками и знает, что парусина не садится. Подписано, конечно, инициалами. Думаю, что здесь, на Западе, у меня теперь после трех лет жизни врагов больше, чем в СССР после 34-х. И это только у меня, а что же должно твориться вокруг Солженицина!

 

Наконец, наступил период, когда стали "создавать" диссидентов — конечно же таких, чье "мнение" выгодно противопоставлять мнению подлинных правозащитников. Нужно остановитъ Картера в его компании за права человека — срочно находят кого-то в Москве, кто заявляет корреспонденту, что позиция Картера вредна. И это сразу в печатъ, крупными буквами, на первую полосу. А заявление политзаключенных в поддержку политики Картера — где-то в конце, мелким шрифтом, да и то, не во всякой газете. Пишет Сахаров обращение к Белградскому совещанию — на той же странице "Нью-Йорк Таймс", сразу следом, статья "тоже диссидентов" Соловьева и Клепиковой о том, что Сахаров — наивный чудак, не от мира сего, изолированный от народа, генерал без армии.

 

Пожалуй, самой большой находкой были братаны Медведевы. Хоть сами они никогда себя к "диссидентам" не причисляли, а все больше к советникам "голубей в Политбюро", здесь они числились в лидерах "левого крыла диссидентов". Я, переезжая из страны в страну, только диву давался, до чего ж эти братаны плодовиты. Практически ни одной такой газеты, ни одного журнала нет, где бы их не напечатали. Это не считая книг и прочих мелких лекций. Выдвинули Сахарова на Нобелевскую премию — Жорес Александрович уже в Норвегии, убеждает общественность, что нельзя давать премию мира создателю водородной бомбы. Разворачивается компания в защиты арестованных хельсинкцев — Жорес Александрович в парижской газете объясняет, как вреден шум на Западе, для людей "там". Надвигается осуждение советской психиатрии в Гонолулу — Жорес Алксандрович тут как тут, заявляет Америке, что кроме него, ну и, пожалуй, Плюща, никого в психушку по политическим мотивам не сажали. Да всего не перечислишь...

 

Ведь это же находка. Пусть-ка диссиденты удушат себя своими руками. Солженицын — "писатель-диссидент", и безызвестный Х. — "писатель-диссидент". Вроде как сбывшаяся угроза Сталина Крупской насчет "другой вдовы Ленина". Любой самозванец, написавший что-нибудь против Солженицына или "Континента", сразу же найдет мировую прессу вкупе с почетным званием писателя-диссидента Советского Союза.

 

Вот тебе и 16 статей за три месяца. 

 

А дальше — проще. Слухи, разговоры, вопросы: 

 

- Почему русские все время ссорятся? 

 

Что с них взять, с диссидентов, вечно ссорятся, ни на что не способны, сами не знают, чего хотят.

 

И еще того хлеще, вырисовываются контуры зловещей "новой правой". Так и видишь на трибуне мавзолея Солженицына, Андропова и Орехова, принимающих парад диссидентов, на Красной площади. (Андропов, конечно же, из них самый либеральный.) А из Спасских ворот под звон московских сорока сороков выезжает на белом коне командующий парадом Максимов в бурке и буденовке. Жуть.

 

Простительно Ольге Карлайл по незнанию валить в одну кучу Глазунова и Солженицына (не для таких ли советологов и нарисовал Глазунов Солженицына?) Другие же вполне ведают, что творят. Но социальный заказ есть социальный заказ. Даже Некрич, всю жизнь бывший искренне верующим коммунистом (но не конформистом), отчего с трудом пустили его в Америку, теперь уже слишком "правый" для американских университетов. Контракта ему не продлевают. (А литературный критик Соловьев -- уже лектор политических наук). Вот так-то — без психушек и Лубянки, а контрактами и страницами в "Нью Йорк Таймс", пуще же всего — соблазном быть принятым и уважаемым "академической, интеллектуальной средой", удается иногда то, что КГБ не под силу. Многие же усваивают эту особую "академическую психологию" вполне искренне, незаметно для себя. Все-таки надо же чему-то научиться на Западе.

 

Статья Чалидзе -- первая статья честного человека на модную тему, и если, скажем, Янову отвечать нелепо, а с Синявским пусть прогуливаются душеведы, то Чалидзе, бесспорно, заслуживает честного ответа.

 

Я не собираюсь защищать или оправдывать Солженицына — прежде всего потому, что у меня с ним расхождений не меньше, чем с Чалидзе. Ну, а кроме того, он и сам в состоянии ответить, если захочет. Да и речь пойдет не столько о Солженицыне, сколько о наших собственных взглядах и представлениях, о Западе и Востоке, о прошлом и будущем.

 

С очень многим, сказанным в статье Чалидзе, я согласен. Многое могу понять как реакцю на весьма специфическую эмигрантскую прессу. Если уж американская пресса оставляет желать лучшего, то от чтения эмигрантской (особенно в Америке) и подавно можно голову потерять. Все же остается в статье еще слишком многое, чтобы обойти ее молчанием. Очень уж сильно в ней влияние распространенных интеллигентских мифов и страхов.

 

Мифы начинаются почти сразу же, поскольку Чалидзе пытается судить о предмете, ему вовсе незнакомом — о народе. Если я верно помню период нашего общения в Москве, его контакты с народом ограничивались хождением в магазин на Арбате и общими (не частыми) прогулками по городу. То есть степень общения не многим большая, чем у иностранного туриста, владеющего русским языком. Да и характер у него был необщительный, о чем он и предупреждал всякого нового собеседника. Что же он мог "слышать в народе", как он теперь изящно выражается, не знаю. Помню только однажды сказанную им фразу, сильно меня поразившую, а именно: что за одно только, пожалуй, мы должны быть благодарны власти — за то, что защищает нас от народа. Помнится тогда, несмотря на мое необычайное уважение к Валерию Николаевичу, я вдруг почувствовал между нами пропасть, поскольку ни в уголовных лагерях (куда, как известно, тянут в массе своей обыкновенный народ), ни в экспедициях по Сибири и Крайнему Северу, ни в иных моих поездках — никогда я не испытывал необходимости в защите от людей, таким образом встреченных, тем более в защите властей.

 

Был я, не в пример Валерию Николаевичу, человеком весьма даже общительным, а потому, легко сошедшись с любым попутчиком (или сокамерником), распив с ним по стакану водки или спирта (чаю — в лагерных условиях), чувствовал себя вполне защищенным. Водка у нас — верный стимулятор задушевной беседы и, могу заверить, самые потаенные, сокровенные мысли о нашей "Совейской" власти будут вам тут же высказаны даже и без провокационного исполнения государственного гимна, как то рекомендовал бравый солдат Швейк.

 

Признайтесь, Валерий Николаевич, ведь Вы никогда не пили на троих с шоферюгами, не сажали картошку с бабами в Калининской области, не воровали деталей с городского склада вместе с напарником, не пили по случаю холеры перцовку (для профилактики) со шкиперами и плотогонами Печерского судоходства? Оттого Вы, верно, и не знаете, что "коммунист" у нас слово ругательное, плохое слово. За него могут и по шее дать. В лучшем же случае обидишь хорошего человека ни за что, ни про что. Не то чтобы к ним была лютая ненависть, такая, как к милиции, но презрение — как к жуликам, получающим привилегии не за работу, а за красную книжечку. Это я говорю о рядовых членах партии или низовых активистах. Но уже райком вызывает ненависть — как воплощение власти. Недаром во время всех локальных бунтов, как то было в Муроме, Александрове или Нальчике, райкомы (горкомы) страдали наравне с милицейскими участками.

 

Никоим образом нельзя сравнивать недовольство людей на Западе своим правительством и ту дремучую ненависть, которая есть в наших краях к власти. (У нас слово "правительство" никто и не употребит даже.)

 

Конечно, и дури сколько угодно, и глупости. Например, оккупацию Чехословакии, насколько о том можно судить, простые люди в большинстве одобряли (интеллигенция — хоть не всегда открыто, но осуждала).

 

Идея коммунизма, думаю, никогда не была воспринята толком, да так и не прижилась. За все время я встретил только одного (!), который утверждал, что верит в эту идею. То ли, правда, такой дурак он был, то ли выпили мы недостаточно — сказать не берусь. Зато вот деревенский дурачок Вася Гудин из Тамбовской области, который сидел с нами на экспертизе в институте Сербского в 1967 году, обвинялся по ст. 70 за то, что, приехав в Тамбов "вел антисоветскую пропаганду среди пассажиров на вокзале", — так тот искренне недоумевал, в чем его вина: в деревне же все так говорят.

 

Что означает фраза Чалидзе "... у них нет альтернативной идеи для принципиального, политически значимого недовольства", мне непонятно.  "Политически значмое недовольство" возникает не из идей, а из повседневной жизни. Недовольство из идей возникает, по-видимому, только у Чалидзе. Во всяком случае, в физиологии такое явление не описано. У других знакомых мне людей как раз наоборот: идеи возникали из недовольства. Видя какую-нибудь несуразность советского производства (или жизни), пожилой человек скажет — в старые времена так не бывало (хоть, может, и знает о том лишь по рассказам). Или: у хозяина так бы не было. Очень типичное выражение. Молодежь же чаще скажет: вот на Западе так не бывает. (И, к сожалению, ошибается). 

 

То, что сейчас стали больше говорить вслух, конечно, не есть признак надвигающейся революции, но и отнюдь не признак прочности власти. Так же, как скрываемое неудовольствие не таит в себе опасности взрыва (при Сталине, например). Просто стали меньше бояться. Удивительно, что этого-то самого простого объяснения Чалидзе не видит. А оно очень важно. Уменьшение страха — самое большое наше достижение за последние 20 лет. Его-то здесь и принимают за "либерализацию" режима.

 

Ненависть очень типична для нашего общества, и любопытно, что в партийной бюрократии ненависти к идеологии коммунизма можно встретить даже больше, чем в простом люде. Если бы не назойливая пропаганда, эти последние о коммунизме, может, и вообще бы не вспоминали.

 

Неверно, что начальство искренне критикуют за отход от идеалов. Просто есть такая рефлекторная привычка у советского человека — внутренне спорить с пропагандой, ловить ее на лжи. "Гляди-ка, партейные! — может сказать человек. — Идейные, да? А мясо через партраспределитель получает, когда его в магазине нет". И это столь же мало означает поддержку коммунистических идеалов, как мало наши бесконечные ссылки на социалистичскую законность означали веру в нее.

 

В основном, принципиальный наш вывод совпадает. Ненависть не означает близких перемен, революций в любом случае (и слава Богу, а то с таким запасом ненависти, который накопился в стране, миллионам скрутят голову). Это вроде бы уже было доказано ранее. Так зачем же подтверждать верный тезис неверными рассуждениями на тему, которой заведомо не знаешь?

 

***

 

Рассуждения Чалидзе о тенденциях в критике Запада — пожалуй, одно из самых слабых мест его статьи. Это образчик того самого типично высоколобого американского журнализма, из-за которого я терпеть не могу американских газет. Читаешь, читаешь — а все никак не поймешь: брать зонтик, не брать зонтик? Это у американцев (в особенности так называемых "профессоров политических наук" и интеллектуалов от журналистики) считается хорошим тоном, объективностью автора, признаком таких глубоких познаний, когда все не так просто, как думает наивный, непосвященный читатель. Таким стилем можно написать все что угодно: о засолке огурцов, о Ближнем Востоке, о климате в пустыне Гоби, о первой помощи потерпевшим кораблекрушение. Все, что должно вытекать из статьи, это:

 

- проблема чрезвычйно сложна и многогранна;

- автор, глубоко эрудированный человек, знает проблему досконально и не напрасно получил стипендию от Рокфеллеровского фонда;

- автор умышленно умалчивает о своем мнении, выводе, так как не хочет его навязывать умному человеку, который и так все поймет;

- подписывайтесь на нашу газету, она создана специально для таких, как вы.

 

Американцы привыкли: читают и рекомендуют знакомым во время коктейль-парти, так, чтобы это слышали окружающие. Я же кусаю ногти и злюсь. Мне, к примеру, завтра огурцы солить. Так класть соль или не класть? Этот странный стиль процветает в Америке добрых сорок лет, и никто не решается возразить. Чего доброго, прослывешь недотепой, которому нужны готовые рацепты, а не первоклассная журналистика.

 

Но вернемся к "еще не рухнувшему Западу" (слова Солженицына, музыка Чалидзе). Сначала нам говорят, что Солженицын активизировал антизападную пропаганду. То ли в политических целях, то ли по незнанию — неясно. Затем пример незнания о деревенских свадьбах и деревенских писателях с мордобоем. Пример не по теме, так как и не о Западе и не об анти-Западе. Он о Солженицыне который, выходит, ненавидит "демдвиж", т.е. своих читателей, защитников, перепечатчиков, сидевших и все еще сидящих за его произведения, да к тому же следующих его заповеди "жить не по лжи". Любит же он, оказывается тех, кто его не читает, поносит в открытых письмах в "Литературке", и живет по лжи. Ну да ладно. Особенности любовных отношений писателя с читателями ни меня, ни Чалидзе сейчас не интересуют. Но предположение о неинформированности пока не доказано. Не в том дело. Если и звали только своих авторов (не уточняю по телефону, верю Чалидзе), то, может, спросить Солженицына, зачем же печатали одних диссидентов? Почему замалчиваете "главных" представителей ракальи? Опять интриги, опять "демдвиж"! Нет уж, Валерий Николаевич, увольте.

 

Дальше идет пример о злом политическом умысле. И опять примерчик так себе. Б.Шоу с А.Солженицыным хоть по десять дней в стране пробыли, мы же с вами — ни дня. Черт их знает, что у них там в Испании было в то время. Военные трибуналы против гражданских лиц — конечно, не хорошо. Но вот у меня, можно сказать, под боком, в Северной Ирландии, тоже против гражданских лиц не суды, а полутрибуналы, полутройки, вроде ОСО. Но ведь что делать, если террористы присяжных убивают в случае обвинительных приговоров? Так запугали, что только оправдательные приговоры и выносились, пока это самое ОСО не ввели. И узники совести — несколько сотен, а как же? Превентивно арестованные. Ни обвинения, ни суда, потому что доказательств нет надежных, никто в свидетели не идет, одни только агентурные данные. Что же делать, отпустить?  Так ведь невинное население страдает: бомбы в пивных, бомбы в машинах...

 

Может, предложите свое решение ирландской проблемы? Может, будете утверждать, что там самая настоящая диктатура? Нет уж, еще раз увольте, Валерий Николаевич. Не зная броду, не суйся в воду. Я же помню Вашу сакраментальную фразу в Москве, которая внушала гебешникам почти мистический ужас:

​

- Я еще не изучил эту проблему...

И кто же после этого поверит в Ваше легкомыслие? <...>

 

На следующей строчке я невольно вздрогнул. "Другая тенденция, также чтоб отвратить русских слушателей от Запада — обвинение западных держав". Я вот... ну, словом, тоже бывает. Поругиваю, значит. Да ведь, не обессудьте, Валерий Николаевич, ну как их, каналий, не пожурить иногда. Ведь всех продадут, всех как есть. Я ж как лучше стараюсь, но вовсе не чтоб от Запада отвратить.

 

С другой стороны, как же "разрядка" с доктором Киссинджером или вот Белградская встреча? Мы же с Вами оба были из Москвы назначены разъяснять значение и цели Хельсинского движения. Ребята там документы собирали, посылали всем европейским правительствам. Мы, значит, им тут разъясняли, как положено. И вот в Белграде — ни звука. Какое-то скомканное коммюнике даже без упоминания прав человека. Ребята ж там сидят, на нас надеются. А здесь державы решили — "не требовать слишком многого в Белграде" — и ничего не потребовали. Так можно я их хоть за это ругну, все 35? Я тихонько, так, чтоб ТАМ не услышали, а то еще разочаруются в Западе, в демократии.

 

Ну, а если не весь Запад, то хоть частями. Ведь Вы войдете и в мое положение. У Вас там все солидно — один Белый Дом, один Капитолий. У меня же здесь — две дюжины, и все — в разные стороны. Немцы все на карачки норовят встать, как у нас в биологии выражаются — "в позу подставления". Французы, те что, те великая нация. Всегда сами по себе, как кошка у Киплинга, но как-то все больше с СССР. За мелкими я уже и не угляжу, сил нет. Ну, хоть Финляндию можно, Валерий Николаевич?

 

Ведь это до чего дошло: с одной стороны — Солженицын. Не ругай, говорит Россию. Они ж свои, перед чужими неловко. С другой стороны — Чалидзе. Не ругай Запад, они чужие, да и своих напугаешь. Что ж мне, старому зеку, уж и выругаться нельзя теперь? И подумать только, сидел я в своем Владимире всего три года назад, спокойно так, ничего не боялся, ругал кого хотел. И как ругал! Нет, добрались, обменяли.

 

Ну вот, чуть ниже, вроде полегчало, пронесло нас с Солженицыным: оказывается "моральная правота" есть, когда из лагеря глядишь. Вот беженцев выдали — вроде бы и мы вправе возмущаться. Я так понимаю, что ежели с "моральной правотой"... Тут и лагеря упомянуты. Вроде бы примирились.

 

Нет, опять не туда. В следующем же абзаце выходит, что одна "моральная правота" у россиянина, другая — у всех прочих (цивилизованных). Значит, по российской морали отдать два миллиона сопротивляющихся людей на смерть — преступно. По нероссийской — в зависимости от того, могли ли, должны ли были не отдавать. Это, значит, только русские в лагерях "воспринимали как предательство: и выдачу беженцев на удобрение ГУЛагу, и лицемерные похвалы зверскому режиму, и глухоту к честным свидетельствам о страданиях людей".  Ну, знаете, Валерий Николаевич, не слишком ли?

 

Да ведь это и не русские совсем, а сначала американец Юлиус Эпштейн, потом англичанин лорд Бетелл — западная "моральная правота" изобличила предательство. То есть как это "должны ли были" не отдавать? Согласно документам, Сталин и не требовал выдачи. Сами отдали, на всякий случай. Что значит "могли ли"? Вот князь Лихтенштейна  отказался выдать тех несчастных, кто на его крошечной беззащитной земле оказались, — и не выдал. Да мы о "моральной правоте" говорим с Вами или нацистских преступников защищаем, которых судили за исполнение преступных приказов?

 

Мы ведь не помощь "антикоммунистическим силам" в СССР выпрашиваем, а возмущаемся как раз вот этими двойными стандартами, двойной "моральной правотой". Зачем же кивать на американских либералов как на спасителей? Они ведь говорят об ответственности Америки в мире только в связи с Чили или Вьетнамом (не теперешним, конечно). Они не задают себе вопроса — "можем ли", "должны ли", а спекулируя на комплексе вины американцев, стремятся распространить свое слабодушие по миру. Ну, объясните нам, пожалуйста, что можно и не радеть о Южной Африке, что "они ждали, им не помогли" и что все упреки морально справедливы только с точки зрения южноафриканских стандартов. Куда там! Вот скоро один из этих либералов, может быть, будет Вашим президентом. Хлебнете тогда горюшка.

 

Напор коммунистического влияния в мире — разве это исключительная забота русских? Вот, вроде бы, Вы согласны, что и Вас это заботит, но, оказывается такая забота не плюралистична. Почему? Почему Единство (а не Унификация!) свободного мира означало бы утрату многих ценностей Западной цивилизации? Ведь было же такое Единение перед лицом фашстской коалиции.

 

Далее классический американский журнализм достигает в статье таких высот, чо я уже не могу связать его с темой. Совершенно непонятно, чем антивоенная истерия лучше героической. Причем тут история американского изоляционизма, если он кончился с Пирл Харбором? Зачем нам история концепции невмешательства во внутренние дела, если после Хельсинского соглашения и Пактов о правах эта концепция не применима к проблеме прав человека.

 

Тема сама собой исчезает, и остаются только два вопроса, а вернее, — одно убеждение и одно впечатление: а) что армии должны быть наемными; б) что бессмысленности сталинских репрессий 30-х годов иностранцы понять не могли (и это после Кестлера и многих его предшественников!).

 

У читателя же остается одно впечатление -- вот это здорово! Будет о чем поговорить на "коктейль-парти". Только не ясно все-таки: брать зонтик, не брать зонтика?..

 

Как пишет Чалидзе — "ответ не тривиален”.

 

Бесспорно, всякие предсказания скорой революции в СССР нелепы, а пропаганда ее — преступна, как и пропаганда террора. Только сентиментальные писатели могут утверждать, что революции происходят от нищеты и бесправия народа — в момент, когда народ доведен до крайности. До конца никто не знает, отчего они происходят, но при нужде и голоде человек больше склонен к воровству, к индивидуальному бунту или к тупой покорности. При бесправии, человек о своем праве не ведает, да и слишком унижен, чтобы какого-то права требовать. Умелое правительство всегда может подкупить наиболее даровитых и энергичных среди этой массы разобщенных, озлобленных людей. Короче говоря, все это ведет к застою и гниению как мы и видим в СССР. Я не знаю ни одного примера революции, случившейся в разгар сильной диктатуры. В этом состоянии, даже если бы какая-то сказочная внешняя сила устранила существующую структуру управления, то произошла бы полная катастрофа, анархия и взаимоистребление. 

 

Революции чаще всего встречаются, когда настоящие нищета и бесправие давно позади, но накопленная злоба и недоверие к власти делают всякую реформу ненавистной, недостаточной. В этом положении нерешительное или неумелое правительство — гарантия революции.

 

Ждать от революции справедливости и свободы — поразительная наивность. Всякое общественное потрясение поднимает со дна общества самую муть, и — "кто был никем, тот станет всем". В революцию выдвигаются самые жестокие, подлые, кровожадные люди, с сильными деспотическими характерами. Разбойничьи атаманы. После упорной междоусобицы наиболее жестокий и хитрый среди них сосредотачивает в своих руках всю власть. То есть революции всегда кончаются тиранией, а не свободой и справедливостью.

 

Может ли все это произойти в СССР? К сожалению, может, но вряд ли скоро. Пока что существующая там власть все же достаточно крепка, чтобы отказаться от любых реформ. Даже куцые косыгинские реформы не прошли в том виде, как первоначально предлагались. И в этом есть своя логика. Власти понимают, что нынешний неповоротливый бюрократический аппарат не может справиться с напором стихии, вызванной значительными рефирмами. Нет уже тех лихих мальчиков, с маузерами, умевших играть со стихией. Сегодняшний коммунистический режим в СССР, пожалуй, самый консервативный в мире. Даже Хрущев оказался слишком революционным. Никаких же значительных общественных сил, независимых от власти и способных заставить власть пойти на реформы, у нас пока что не сформировалось.

 

Период их формирования может быть сколь угодно долгим, в зависимости от поведения правительства, международной ситуации и проч., и проч. При нынешнем положении экономические трудности не заставят власть провести значительные реформы. Таким образом, как это ни печально, но скорых улучшений ждать нельзя, не говоря уже о радикальных переменах. Можно ожидать лишь медленного роста независимых общественных сил на фоне общего застоя и разложения. Пока что появились лишь контуры этих растущих общественных сил: национальные движения, религиозные движения, гражданско-правовое (интеллигентское по преимуществу) движение и зачатки рабочего движения.

 

Нынешний повышенный интерес к 1917 году, а вместе с ним и к "будущей революции" во многом вызван Солженицыным, его историческими изысканиями. Пока что мы не имели возможности прочесть все 6 томов "Красного колеса", но некоторое упрощенное представление о его концепции получили из "Августа 14-го", "Ленина в Цюрихе", "Письма вождям" и интервью с Би-Би-Си.  Эти-то впечатления и вызвали теперь бурню полемики, негодования и обвинений в коварных политических замыслах.

 

Мне кажется основная ошибка критиков Солженицына происходит из убеждения, что Солженицын — политик. И оттого так странно звучит статья Чалидзе, что на литературно-публицистические высказывания Солженицына Чалидзе пытается отвечать как на политические декларации.

 

Быть может, со мной не согласятся многие, включая самого Солженицына, но я не могу считать его политиком. Писатель, публицист — да. Историк — может быть (я судить не компетентен). Но не политик.

 

Мне возразят, что его деятельность имеет политический резонанс, касается вопросов политики. Очень может быть, но это его политиком не делает. Так же, впрочем, как это не делает политическим правозащитное движение.

 

В самом деле человек, в зените своего влияния удалившийся писать многотомный исторический роман — политик? Человек, вся общественная деятельность которого сводится к помощи политзаключенным -- политик?

 

Его самый "политический" труд — "Письма вождям" — поражает своей наивной, вполне писательской верой в силу слова. Только-то и нужно, оказывается, что потолковать с Брежневым и Косыгиным обстоятельно, объяснить им истинные национальные интерсы, призвать к покаянию, и те, вспомнив русских матерей да родные просторы, бухнутся в ноги, порвут свои партбилеты, освободят женщину от каторги, и воцарится на Руси единение душ.

 

Другой пример, недавний, еще разительнее. Первая и вторая эмиграции имели свою миссию, говорит Солженицын в своем интервью Би-Би-Си, — а вот третья — не имеет. Миссия эта, оказывается, состояла в том, чтобы засвидетельствовать преступления коммунистов. В чем же разница? Третья-то тоже бежит из СССР, не обратно. Разница, видимо, в том, что первую и вторую — с миссией — никто не слушал, а третью — без миссии — слушают. И еще, первая и вторая — отступили с оружием (и поэтому молодцы), а третья — без оружия убежала (бяки). (Так бедь им оружия дать не догадались!) Первая и вторая спасались от ЧК, ну а третьей надоели, видимо, черная икра и тульские пряники.

 

Любой человек, мыслящий политически, понимает, насколько возможность эмиграции облегчила жизнь в СССР. Какое это огромное наше завоевание! Ведь нельзя не ждать от народа, чтобы он и теперь, дружно, миллионами кидался на чекистские амбразуры. До сих пор, пока единственной наградой за сопротивление властям была тюрьма, только горстка людей на то осмеливалась. Теперь же появились шансы, что вышлют в Вену или в Цюрих. Конечно же, при таком виде наказания от желающих нет отбоя. В такой ситуации — где теперь все усилия властей воспитать ненависть к капитализму, к врагам, к Западу? Попытки изолировать, оболванить? И поскольку выпускают обычно самых беспокойных, протестующих, их число растет.

 

Но Солженицыну и дела нет. Не любит он третью эмиграцию, нет у нее миссии — и все тут. Опять скажите — политик?

 

Но вернемся к его исторической концепции. Как-то, во время одной из наших бесед в 1977 году, когда я недоумевал, почему он так редко выступает, не реагирует на текущие события, он ответил, что это было бы ему очень трудно, так как психологически он живет в конце 19 — начале 20 века. Этот ответ объясняет мне многое. Писателю свойственно настолько вживаться в проблемы своих героев, в их беды и муки, что они как бы становятся для него важнее реальной жизни. Нетрудно понять, что со своей обычной внутренней опаленностью, сотни раз пережив со своими героями трагедию 1917 года, он бессознательно переносит ее в сегодняшний день. Какими же близорукими, идиотскими должны звучать речи всех этих меньшевиков, эсеров и даже кадетов, на фоне нашего знания последующих событий! Да и кого из нас не бесила та благодушная слепота, с которой русское общество приветствовало революцию, тот энтузиазм с которым все бросились в пропасть. Синявский так, кажется, и Чехова готов был оттрепать за чахоточную бороденку. Мы, сидя во Владимире, как-то достали в библиотеке воспоминания Крупской о Шушенской ссылке Ильича. А там — и барашек один в неделю, и молока вволю и еще деньги (ссыльному!) — и все недоволен. Ну, скотина ненасытная! Попадись нам Ильич о ту пору — живьем бы сожрали. Конечно же, досталось и царскому режиму — за мягкость.

 

Вот в таком-то настроении пребывая уже несколько лет да растравляя себе душу чтением разных возмутительных исторических источников, приходит Солженицын к выводу, что все зло -- от либералов. Что же — его можно понять. И то сказать, даже Керенский, кажется, в 1957 году, в интервью Би-Би-Си на вопрос, с чем бы он сейчас боролся, повторись история, ответил: "С керенщиной!"

 

Если б знать, где упадешь... Но хоть в будущем, в будущем-то не повторить той роковой ошибки. А что такое будущее? Может, это уже завтра, или в пятницу на той неделе? И ждать нечего. Отсюда фраза в интервью Би-Би-Си, что "опыт февраля, его осознание — это и есть самое нужное сейчас нашему народу".

 

В одну из бесед в том же 1977-ом спросил меня Солженицын осторожно, согласен ли я, что прямо вот так от тоталитарного режима, перейти сразу к демократии невозможно. Нужен какой-то подготовительный переходный период. Разумеется, я был согласен, и мы дипломатически не стали вдаваться в детали, развивать эту тему. Для меня этот переходный период означал борьбу общественных сил в стране за свою самостоятельность, борьбу в результате которой тоталитаризма все меньше, а демократии все больше, до той поры,когда и революции уже не надо. То есть этот переходный период, с моей точки зрения, уже начался. Для него он все еще зиял впереди черным провалом. И где же тогда взять мудрого автократа, чтобы сдержать стихию? Разве что в православии... А значит, уже сейчас нужно постараться ослабить тенденции либеральные и усилить православие.

 

Удивительная это, конечно, мысль, что свободе и демократии нужно людей обучать, как тригонометрии. В основе ее нечто вроде порочного круга: сразу к свободе перейти нельзя, не обучены, а как же обучать в условиях несвободы? Религия тут — плохой помощник. Христианство существует почти две тысячи лет, однако не уберегло нас ни от коммунизма, ни от фашизма. Тем более не спасет коррумпированная, подконтрольная православная церковь. Уж если и учиться демократии, то только в процессе борьбы за свои права (разумеется, не насильственной). В этом смысле роль солженицынского автократа исполняет сейчас советская власть. Вот и вся сущность спора.

 

Казалось бы, зачем горячиться, почему для Солженицына именно сейчас враг номер 1 — либералы, для других враг номер 1 — Солженицын, точно уже нет советской власти?

 

Представим себе на минуту, что весь наш спор происходит в Москве, на чьей-нибудь кухне. Кому бы пришло в голову обвинять оппонента в коварных политических замыслах, в стремлении к диктатуре и т.п.?

 

Но уж так устроена эмиграция, такова в ней болезненная переоценка собственного значения, страсть к политиканству, к групповщине и партийности, что любое высказанное предположение или сомнение сейчас же истолковывается как "попытка с целью захвата власти". По мере удаления от государственных границ СССР как-то само собой теряется чувство реальности, и эмиграция начинает ощущать себя неким вторым, альтернативным правительством. Всякий спор, ссора воспринимаются как правительственный кризис, а всякий громко и веско говорящий человек -- как претендент на пост премьер-министра, а то и узурпатор.

 

Одна эмигрантская монархическая газатка по наивности выразила это общее чувство предельно ясно: "Как только коммунисты осознают свою неспособность управлять страной, они сами пригласят законного Наследника на престол". Сцена поисков членами политбюро законного наследника по всей Европе вызывает лишь улыбки. Но посудите сами, разве более почтенные эмигранты выражаются лучше?..

 

"Если мне завтра предложат выбрать между советской властью и властью Солженицына, — заявляет уважаемый профессор логики А. Зиновьев, — я предпочту первую". Ну вот, наконец-то человек поучаствовал в первых в своей жизни свободных выборах! Отдал свой голос за блок коммунистов и беспартийных.

 

Не избежал этой иллюзии и Чалидзе. Простительно писателям верить в мистическую силу слова. Непростительно Чалидзе верить, что словесные заклинания могут заставить советскую власть трансформироваться из коммунистического государства в националистическое. Процитировав с десяток дремучих авторов эмигрантских листочков, да таких, которые уже и "Правда" стыдится цитировать, он вдруг делает вывод, что весь этот вздор может оказать "политическое влияние" — "усилить в советском руководстве те группы, которые хотят национал-коммунизма". Вот те на! Смеялись, смеялись над незадачливыми советологами, над их поисками "голубей" и "ястребов" в политбюро, а сами не лучше. Да советологи хоть прямо указывают, кто есть кто. Чалидзе же просто сообщает: "В компартии, в генералитете, в КГБ". Хоть бы список приложил, чтобы знать и остерегаться. Главное же вот ведь как влиятельна эмиграция и ее листочки. Мы тут совсем Орехова не читаем, не ценим, пренебрегаем по скудоумию, а он, оказывается, имеет влияние на политбюро! То-то я все удивляюсь, отчего это советское руководство такое глупое?

 

"Итак, мой вывод, мой призыв — быть осторожнее, помнить, что пропагандой отсюда мы можем не только постепенно улучшить эту систему, но и ухудшить — а ухудшение может быть страшным". Практически каждое слово этого основного вывода Чалидзе вызывает у меня возражения.

 

Во-первых, никакой пропагандой мы здесь не занимаемся. Наша обязанность — обеспечить гласность стране, ее лишенной, дать обрести голос тем, кому зажали рот. Есть масса людей здесь (и Солженицын среди них), которые, кроме того, высказывают свое мнение. Это — пропаганда?

 

Во-вторых, влияние высказанных здесь мнений на жизнь в СССР практически нулевое (влияние гласности хоть и не огромно, но весьма значимо). Люди там не глупей нас, живущих здесь. Да наши эмигрантские споры вызывают у них скорее досаду, чем интерес. То есть все то, что Чалидзе именует пропагандой, ни ухудшить, ни улучшить ситуации там не может. Наивно полагать, что внутренние весьма жесткие законы эволюции советского общества можно изменить эмигрантской болтовней.

 

Неужели так трудно понять, что коммунистическая идеология существует у нас не в виде идеи, а в виде особой структуры общества, структуры весьма жесткой. Откуда этот миф о советской гибкости? Разве что из внешнеполитических успехов? Так тут ни ума, ни гибкости не надо, если Запад сам себя на лопатки кладет.

 

Из всех пяти пунктов "программы национал-коммунистов", доверительно сообщенной нам Чалидзе, я не нашел ни одного, который не был бы уже выполнен советской властью настолько, насколько их возможно выполнить. Что еще могут сделать власти, чтобы усилить "духовную изоляцию от Запада" или "охрану народа от идей свободы и народоправия"? Туристов не пускать? — валюта нужна. Радио глушить — дорого, да и бессмысленно. Не участвовать в международных форумах, мероприятиях, организациях? Уйти из ООН? Вот мы все огорчимся!

 

Ну, а национализм? Только и остается им всем в ЦК косоворотки надеть да еврейский погром (в Госплане) устроить. Все остальное есть. Даже и православие давно используется в дипломатических, шпионских и пропагандистских целях. 

 

И отчего это Вы, Валерий Николаевич, вдруг так испугались, в такую панику ударились, не пойму. Родную страну забыли, что ли?

 

Несмотря на то, что права человека стали в последние годы модной темой, именно правозащитный аспект нашей деятельности остался наиболее труднопонимаемым. На каждом своем выступлении я с тоской жду вопроса, неизбежного, как тошнота при морской болезни:

 

- Скажите, а когда же ваше движение, наконец, откажется от ссылок на советские законы и перейдет к открытым действиям?

 

Нет никаких способов объяснить определенного типа людям, что правозащитный характер движения — не мимикрия, не тактика, а так же как отказ от насилия и подполья, принципиальная наша позиция. Разумеется, для тех, у кого цель — правовое государство.

 

Каждый человек, испытавший произвол, согласится, что любой закон лучше беззакония. В худшем варианте очень плохого закона он, по крайней мере, гарантирует вам подчинение закону, обязательному для всех сторон, а не человеку и его прихоти. Даже это хоть как-то охраняет наше достоинство.

 

Путь от полного произвола революции к правовому государству лежит через плохие, компромиссные, даже дискриминационные законы. Вам пражде всего нужно заставить вашего противника принять бой на выгодной вам правовой территории. В ситуации абсолютного произвола (если такой возможен) — все, что вы делаете, оборачивается против вас. Насилие плодит насилие, попытка обороняться произволом против произвола лишь увеличивает произвол.

 

Как только есть хотя бы какой-то закон, регулирующий ваши отношения с другими людьми и с властью, у вас появляется шанс. Во-первых, законы имеют тенденцию совершенствоваться, в силу того, что система законов должна быть непротиворечива, в силу того, что меняется ситуация, и в силу вашей собственной деятельности.

 

Многих людей раздражает это "качание прав", кажется бессмысленной тратой сил. Даже если положительный результат возможен, достижения его медленны. Что ж —

 

Нам не надо скорой помощи,

Нам бы медленную помощь.

 

По крайней мере не будете чувствовать себя виноватыми в произволе ни прямо, ни косвенно.

 

В вопросах понимания права у нас с Чалидзе не может быть много расхождений. Все же в его статье я нашел пункт, нуждающийся в обсуждении.

 

Безусловно, правовая область — не стихия Солженицына. Соответственно, юридические термины он может употреблять совсем не так, как это принято. Зачем же сразу видеть за этим злой умысел, заговор, далеко идущие политические планы? Уверены ли Вы, Валерий Николаевич, что он правильно употребляет слово "обязанности"? Не путает ли он его со словом "ответственность"? По существу, его мысль, высказанная в Гарвардской речи, сводится к тому, что преступники безнаказанно терроризируют общество. При чем тут обязанности? У преступника нет обязанности быть наказанным.

 

"Широта юридических рамок (особенно американских) поощряет не только свободу личности, но и некоторые преступления ее, дает преступнику оставаться безнаказанным или получать незаслуженное снисхождение — при поддержке тысячи общественных защитников. Если где власти берутся строго искоренять терроризм, то общественность тут же обвиняет их в том, что они нарушают права бандитов" (цит. по "Вестнику РХД" 125).

 

Для меня очевидно из приведенного, что он имеет в виду проблемы, соотношения прав и ответственности за правонарушения (т.е. гарантию права).

 

Избавившись от терминологической путаницы, станет ли кто оспаривать, что есть такая диспропорция в западной жизни? И не нужно, как делает Чалидзе, отсылать эту проблему к властям предержащим, коль скоро дело властей — следить за исполнением законов. Мы же знаем, что в демократическом государстве власть — более или менее функция от общественных настроений. Общественные же настроения здесь таковы, что для значительной части общества террорист — романтический герой. Метод взятия заложников стал вполне респектабельным. В Англии, например, прошлой зимой профсоюзы держали детей заложниками в больницах, вымогая деньги. Напоминать людям об ответственности или хотя бы взывать к их чувству ответственности, как делает Солженицын, вовсе не вредно.

 

Наши американские друзья не живут в социалистической Европе, им трудно понять, что здесь постепенно узаконивается все то, что "в интересах трудящихся" (т.е. их лидеров). 

 

Оставив в стороне Солженицына, скажу, что и меня эта проблема живо интересует. Вот ведь представьте себе, я, например, никак успокоиться не могу, что красные кхмеры, убившие 3 миллиона человек, уже как бы осуждены общественным мнением — их же учителя, профессора французских университетов, все так же респектабельны, благополучны, лощены и даже совесть их не мучает. Для них это мода, поза новатора, хорошее положение в обществе. Для кхмеров, вьетнамцев, эфиопов и Бог знает еще кого — это потоки крови, катастрофа. И добро бы это было в новинку, но ведь уже десятки стран прошли тот же путь. Неужто нельзя этому предел положить?! Правильно сказал Сахаров о политиках, идущих следом за идеологами. Это почти закон. Нравственно эти профессора — соучастники преступления. Но ведь то нравственно, не юридически...

 

Неужто мы так беззащитны, бессильны? Ведь вот даже с невинным табаком нашли способ бороться. Заставляют производителей печатать предупреждения о возможном вреде на каждой пачке. Почему же нельзя заставить законодательство печатать на каждой марксистской книге, что изложенная в ней теория привела на практике к гибели десятков миллионов людей за последние 60 лет?

 

Я, помню, встретил в лагере человека, осужденного за соучастие в массовых убийствах евреев во время Второй мировой войны. Он ужасно возмущался и виновным себя не считал:

 

- Моя работа была только открывать дверку в газовую камеру. Закрывать ее должен был другой. 

 

Я не могу отделаться от мысли, что все эти профессора-марксисты, так же как и прочие безответственные люди, чувствуют себя столь же невиновно, как и этот человек. Они ведь тоже только открыли дверку...

 

И напрасно опять касаться вопроса о том, кто же виноват больше — марксизм или "русская жестокость". Старый, шовинистический аргумент, широко используемый сейчас еврокоммунистами. Что же мне, вам, Валерий Николаевич, как еврокоммунистам приводить примеры Кубы, Югославии и двух Германий? Мы с Вами занимаемся естественными науками и знаем, что единственный способ выявить определяющий фактор в явлениях со многими составляющими — это поставить эксперимент, где все другие факторы исключены. К счастью для спорщиков, к несчастью для многих миллионов людей, коммунистический эксперимент был "поставлен" историей чисто. Ну, что еще общего между всей этой массой абсолютно различных по культуре, истории, языку, религии и т.д. стран, кроме марксистской идеологии? Какая же еще нужна "теоретическая дискуссия"? С бродячим призраком?

 

Если и узнал я что-то новое за последние три года, так это только, что люди везде одинаковы. Открытие мое оптимистично — поскольку дает надежду, что ТАМ будет когда-нибудь так как ЗДЕСЬ. Но оно же и пессимистично — ведь ЗДЕСЬ тоже может случиться, как ТАМ.

 

Источник: Буковский, Владимир. Статья "Почему русские ссорятся?" в сборнике "За чей счёт?", Издательство "Эрмитаж", Tenafly, New Jersey, 1986.