SOVIET HISTORY LESSONS

поэты и писатели ХХ века 

о Владимире Буковском

ХХ Century Poets and Writers on Vladimir Bukovsky 

Вадим Делоне Владимиру Буковскому
Vadim Delaunay to Vladimir Bukovsky

Не пройдет прощанье карнавалом,
Не придется бегать по бутылки—
И тебя проводит до вокзала
Ржавый смех начальства пересылки.

​

Конвоир отхаркается шуткой—
Станет жутко или безразлично.
Усмехнутся, хвастаясь рассудком,
Либералы в комнатах столичных.

​

Поболтают с час о Дон-Кихотах,
Разойдутся чинно по семействам,
А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе.

​

Да и я ведь сам немногим лучше.
В комнатенке скомкан нелюдимо —
Я с тобой расстался, как попутчик,
На скамье унылой подсудимых.

​

Но не так, не так ведь расстаются,
Дай мне, Боже, сил, помилосердствуй
В час, когда колеса пронесутся
Дрожью барабанною по сердцу.

​

Петухи не каркали три раза,
На допросы молча выводили,
Но подвел меня проклятый разум,
Перевесил сердце и осилил.

​

Все же не солгу и не утешусь —
Будь спокоен, друг мой, будь спокоен
Я с тобою, если не повешусь,
Если только быть с тобой достоин.

​

Москва, 1967

We'll have no farewell celebration
No bottles will be fetched in haste
You will be followed to the station
By laughing chiefs of transit jails.

​

The convoy guard will spit his joke out
Will you feel horrid or detached?
Smug knowing smiles will spread around
Big city liberal habitats.

They'll chat about Don Quixote
And then go home to their kids
They'll drown you in their funny stories
And drown their rights in double-think.

​

And I myself don't seem much better
All cramped up in my lonely room
I left you like a road trip drifter
On that drab bench for the accused.

But this is not how people part
Lord, give me strength and show me mercy
When time will come and wheels will start
Drum at my heart in rhythmic flurry.

​

The roosters didn't crow three times
My walk to questioning was silent
The damned good sense was so unwise
It outweighed my heart and swamped it.

​

But I won't lie and I won't rest
Be certain, friend, be reassured
If only I don't hang myself
I'll be with you if I deserve it

Moscow, 1967

Translated by Alissa Ordabai.

​

Rutger Kopland to Vladimir Bukovsky

Рутгер Копланд Владимиру Буковскому

Hatred goes garbed like peaceful folk

in togas, tailored suits and corduroy.

Hatred looks very ordinary indeed.

​

Among your judges are world reformers,

the working class isn't waiting for you, but

for them. Like they're waiting, on yes, for god.

​

Among your admirers are the respectable

salaried sleepers, who think it perfectly okay

to murder -- not a fly but a people.

​

Hatred of people goes mostly garbed

in words of love for one's fellow man.

​

1978.

​

Translated by James Brockway.

Ненависть рядится в одежды мирных людей

В тоги, деловые костюмы и рубчатый вельвет.

Ненависть выглядит до нельзя банально.

​

Среди твоих судей будут преобразователи мира,

а рабочий класс тебя не ждет, а ждет

их. Как он ждет -- о, да -- бога.

​

Среди твоих почитателей почтенные

сони на зарплате, для которых нормально

убить -- не муху, а народ.

​

Ненависть людская чаще всего рядится

в слова любви к ближнему своему.

​

1978.

​

Перевод Алисы Ордабай.

​

​

Iris Murdoch on Vladimir Bukovsky

Айрис Мердок о Владимире Буковском

Michael Kustow talks to Iris Murdoch in the October 8, 1992 issue of the Guardian. 

​

I ask Iris Murdoch what she thinks when people say what a good person she is, as people frequently do.

She has blue eyes of an extraordinary calmness and candor, which look at you with a steady and quite unthreatening gaze.

"I'd rather they didn't. I'm not a good person," she says, turning her gaze to the carpet. "I'm far too..." and her voice trails away.

"Does she know any good people? What are they like?"

There's an immense pause.

"Yes, I've met some good people. Mostly in religious houses. They exhibit goodness in a particular way, that of giving up the world. Of course there are an infinite number of degrees of doing so. There are a lot of ordinary pleasures which one might be better without."

​

"Art?"

"No, not art. Bad art, perhaps." 

Food, alcohol, sex?

"Things about sex. Clearly sex is a great ocean of temptation, all sorts of goodness and badness."

​

"But to be good and not to give up the world, isn't that the acid test?"

No, she still can't come up with a name, a description of a good person's goodness. Yet she's been thinking and writing about morality for 10 years, and the outcome is her new 500-page book of philosophy, reflection, polemic and testament, Metaphysics As A Guide To Morals. <...>

​

Two days later, I get a letter from her.

"Re goodness, a basic constituent is courage. I think here of those dissidents under tyrants who will continually shout out the truth. One I knew: Vladimir Bukovsky, who was imprisoned, let out, went on shouting, knowing that he might be put into a mental home -- where he could be deprived of his sanity. What a case of pure courage and goodness."

Майкл Кустов беседует с Айрис Мердок на страницах газеты "Гардиан", номер от 8 октября 1992 года.

​

Я спрашиваю Айрис Мердок, какие мысли у неё появляются, когда люди говорят, какой она хороший человек -- а делают они это часто. У нее голубые глаза, излучающие спокойствие и прямоту, которые смотрят на вас твёрдо и без намёка на угрозу.

"Лучше бы они этого не говорили. Я не хороший человек, -- произносит она, переводя взгляд на ковер. -- Я слишком..." И её голос затихает.

​

Знакома ли она с кем-нибудь из хороших людей? Какие они?

Следует длинная пауза. "Да, я встречала хороших людей. В основном, среди религиозных. Они проявляют нравственную чистоту особым образом, а именно отрешаются от мира. Конечно, у этого есть бесконечное количество степеней. Есть много обыденных удовольствий, без которых нам, возможно, жить было бы лучше".

​

Искусство?

"Нет, не искусство. Возможно, плохое искусство".

Еда, алкоголь, секс?

"O сексе. Разумеется, секс -- это великий океан соблазнов, в котором много хорошего и много плохого".

​

Но быть нравственно чистым и при этом не отказываться от мира -- разве это не лакмусовый тест? Нет, но она не может назвать имя, не может описать добродетели нравственно чистых людей. Тем не менее, она размышляла и писала о морали в течение 10 лет, и результатом стала её новая книга на 500 страницах "Метафизика как руководство по вопросам морали". <...>

​

Через два дня я получаю от неё письмо.

"Что касается нравственной чистоты, основная её составляющая -- это смелость. На ум приходят те диссиденты, живущие при тиранах, которые будут постоянно громко говорить правду. Одного я знала: Владимира Буковского, которого бросили в тюрьму, затем освободили, а он продолжал громко говорить, зная, что его могут поместить в психиатрическую больницу и лишить рассудка. Вот пример чистой храбрости и нравственной чистоты.' "

Vladimir Nabokov on Vladimir Bukovsky

Владимир Набоков о Владимире Буковском

Vladimir Nabokov writing in The Observer on May 26, 1974:

Bukovsky's heroic speech to the court in defense of freedom, and his five years of martyrdom in a despicable psychiatric jail, will be remembered long after the torturers he defied have rotted away. But that is poor consolation for a prisoner with rheumatic carditis who has been transferred now to a Permian camp and will perish there unless a public miracle rescues him. I wish to urge all persons and organizations that have more contact with Russia than I have to do whatever can be done to help that courageous and precious man. 

Владимир Набоков в газете The Observer 26 мая 1974 года:

Героическая речь Буковского, адресованная суду, в защиту свободы, и его пять лет мученичества в омерзительной психиатрической тюрьме, будут помнится ещё долго после того, как сгниют его мучители, которым он бросил вызов. Но это плохое утешение для заключённого, страдающего от ревматического кардита, которого сейчас перевели в пермский лагерь и который погибнет там, если его не спасёт чудо общественного вмешательства. Я хочу призвать всех людей и все организации, у которых больше контактов с Россией, чем у меня, сделать всё возможное, чтобы помочь этому мужественному и драгоценному человеку.

Tom Stoppard on Vladimir Bukovsky

Том Стоппард о Владимире Буковском

Exceptional courage is a quality drawn from certain people in exceptional conditions. Although British society is not free of abuses, we are not used to meeting courage because conditions do not demand it. <...> The off-stage hero of Every Good Boy Deserves Favour, referred to as "my friend C", is Vladimir Bukovsky. The Bukovsky campaign, which was supported by many people in several countries, achieved its object in December 1976, when he was taken from prison and sent to the West.

In the following June while we were rehearsing the first stage performance I met Mr. Bukovsky in London and invited him to call round at the Royal Shakespeare Company's rehearsal rooms in Covent Garden. He came and stayed to watch to an hour or two. He was diffident, friendly, and helpful on points of detail in the production, but his presence was disturbing. For people working on a piece of theater, terra firms is a self-contained world even while it mimics the real one. That is the necessary condition of making theater, and it is also our luxury. There was a sense of worlds colliding. I began to feel embarrassed. One of the actors seized up in the middle of a speech which touched on the experiences of our visitor, and found it impossible to continue. But the incident was not fatal. The effect wore off, and, on the night, Every Good Boy Deserves Favour had recovered its nerve and its own reality.

​

From Tom Stoppard's notes to the following release:

Stoppard, Tom; Previn, Andre. (1977). Every Good Boy Deserves Favour. A Play for Actors and Orchestra. Original London Cast: Ian McKellen, Ian Richardson, Patrick Stewart. London Symphony Orchestra conducted by Andre Previn. RCA Red Seal.

​

British human rights historian Mark Hurst in his article "Tom Stoppard and Soviet Dissent" later wrote:

​

Bukovsky was invited to attend the rehearsals of EGBDF following his exile to the West in December 1976. Bukovsky's presence had a dramatic impact on those involved with the performance, and Stoppard noted that he felt embarrassed at his attendance. Although he described Bukovsky as "diffident, friendly and helpful on points of detail", Stoppard found his presence at the rehearsals "disturbing". Given that Stoppard had written protest letters to Soviet offcials on Bukovsky’s behalf less than a year before this meeting, his presence at this rehearsal was difficult to grasp, particularly for those acting out the abuses he had experienced. Ian McKellen, who played the role of the persecuted dissident Alexander, "seized up in the middle of a speech touching on the experiences of [the] visitor, and found it impossible to continue". Shortly afterwards, McKellen noted in a letter to Stoppard that ‘the rehearsal when C walked into Floral Street was overwhelming. I don't think I recovered the objective composure which your play demanded. Such a big hall, such a big orchestra, such big themes".  McKellen evidently found Bukovsky’s presence at this rehearsal completely overwhelming, to the extent that even when discussing his visit, he refers to Bukovsky as "C", the anonymous name given in Stoppard's script.

Исключительное мужество - это качество, которое проявляют определенные люди в исключительных обстоятельствах. Хотя британское общество не свободно от злоупотреблений властью, нам непривычно сталкиваться мужеством, потому что наши условия этого не требуют. <...> Невидимый герой пьесы "Каждый хороший юноша заслуживает благосклонности", который носит имя "мой друг С", - это Владимир Буковский. Кампания за освобождение Буковского, которую поддержали многие люди в ряде стран, достигла своей цели в декабре 1976 года, когда его выпустили из тюрьмы и депортировали на Запад.

В июне следующего года, когда мы репетировали премьеру, я встретил г-на Буковского в Лондоне и пригласил его зайти в репетиционный зал Королевской шекспировской труппы в Ковент-Гардене. Он пришёл и остался помотреть -- на час или два. Он был застенчивым, дружелюбным и помог нам разобраться в деталях постановки, но его присутствие нас растревожило. Для людей, работающих над театральным произведением, сцена -- это замкнутый мир, даже если она имитирует мир настоящий. Это необходимое условие создания театра, а также наша роскошь. Возникло ощущение столкновения миров. Мне стало неловко. Один из актёров остановился посреди монолога, который касался переживаний нашего посетителя, и нашёл невозможным продолжать. Но то, что случилось, не стало фатальным. Впечатление прошло, и в вечер премьеры пьеса "Каждый хороший юноша заслуживает благосклонности" восстановила свой настрой и свою собственную реальность.

​

Из аннотации Тома Стоппарда к диску "Каждый хороший юноша заслуживает благосклонности: пьеса для актеров и оркестра". Актерский состав: Иэн МакКеллен, Иэн Ричардсон, Патрик Стюарт. Лондонским симфоническим оркестром дирижирует Андре Превин. RCA Red Seal.

​

​

Британский историк Марк Хёрст в своей статье "Tom Stoppard and Soviet Dissent" пишет, что Буковский весной 1977 года посетил репетицию этого спектакля перед премьерой, чем вывел актера Иэна Маккеллена из душевного равновесия:

"Иэн Маккеллен, игравший роль диссидента Александра, остановился посреди монолога, в котором речь шла о переживаниях зашедшего гостя, и не смог продолжать дальше. Вскоре после этого Маккеллен написал в письме Стоппарду: "Та репетиция, на которую пришёл "C", ошеломила меня. Не думаю, что я сумел вернуть себе самообладание, которого требовала ваша пьеса. Такой большой зал, такой большой оркестр, такие большие темы".

Маккеллен, очевидно, нашёл присутствие Буковского на этой репетиции совершенно оглушительным -- до такой степени, что даже при обсуждении этого визита он называет Буковского "С", то есть анонимным именем, которое Стоппард даёт Буковскому в своём сценарии".

Наталья Горбаневская о Владимире Буковском

​

Natalya Gorbanevskaya on Vladimir Bukovsky

By drawing public attention to the system of psychiatric persecution in the Soviet Union, Bukovsky drew attention directly to our personal fate. Thanks to him, we got out of the psychiatric torture chambers. Thanks to him, we are here, in the West, free and safe. Thanks to him — who is now dying, perhaps at the very moment when these words are being written.

Our duty to Vladimir Bukovsky, our love for him makes us, already in almost complete despair, to turn to all — well-known and ordinary — people of the free world. If Bukovsky is still alive, you can help save him. The voice of each of you can be heard by the authorities of the Soviet Union. After all, the voice of Bukovsky himself was heard, who did not think, "I am small, am I weak, what can I do on my own?". Instead he rushed to help and gave up his own freedom to secure someone else's, gave up his health and — one can only hope — not his life. 

​

Kontinent Magazine, issue no. 9, 1976.

Привлекая внимание обществен­ности к системе психиатрических преследований в Советском Союзе, Буковский привлек внимание и непосредственно к нашей личной судьбе. Благодаря ему мы вышли из психиатрических застенков. Бла­годаря ему мы здесь, на свободе, на Западе, в безопа­сности. Благодаря ему — который сейчас, может быть в ту минуту, когда пишутся эти слова, умирает.

Наш долг перед Владимиром Буковским, наша любовь к нему заставляет нас, уже почти в полном отчаянии, обратиться ко всем — выдающимся и ря­довым — людям свободного мира. Если Буковский еще жив, вы можете помочь спасти его. Голос каж­дого из вас может быть услышан властями Совет­ ского Союза. Ведь был же услышан голос самого Буковского, который не размышлял: "Я мал, я слаб, что я могу один?", а поспешил на помощь и за чу­жую свободу отдал собственную свободу, здоровье и — остается только надеяться, что не жизнь.

Журнал "Континент", номер 9, 1976 год.

Габриэль Марсель о Владимире Буковском

Gabriel Marcel on Vladimir Bukovsky

Very often it is in the nature of belief not to be transparent to itself. And I will not hesitate to say that in reality few Christians will have contributed as decisive a testimony as this man, who believes that he does not believe.

It is, it seems, in 1962 that he became fully aware of the imposture, violence and even cowardice that ran rampant among the intelligentsia even after the disappearance of Stalin. He has never been a theoretician nor a dreamer in any way.

He is, first of all, a man of action but his passionate love for truth, that could have been embodied in the life of a scientist, was to push him to such a combative attitude that the Soviet authorities took him for the very incarnation of the spirit that they aimed to extinguish.

It is therefore no surprise that he spent ten years in prisons and psychiatric asylums and that at the end of his latest trial, carried out, let it be said, in conditions far removed from the rule of law, he was once again sentenced to seven years of prison which will then be followed by a long period on probation: we know what these words can mean in Soviet Russia.

In the humidity of these prisons, he has, in fact, already caught articular rheumatism which makes one fear the worst.

​

As we know, he was one of the very first — probably the first, in fact, — to publicly denounce the odious crime of incarcerating non-conformists of all kinds in psychiatric asylums, which are simply jails.

​

In a heart-wrenching letter addressed to all people of good will, V. Bukovsky’s mother implores them to intervene while there is still time, to save from the worst this son whom she contributed to shaping.

But alas! What entity is capable of intimidating the tormentors in the Kremlin? I learned with consternation a few days ago that during the international psychiatric Congress in Mexico City, in response to those who would have liked to hold a debate on this horrific scandal, the Secretary General himself (from the United States), in full agreement with the Soviet delegates, declared that an assembly of scientists should not concern itself with political issues.

The ignominy of such an attitude needs no further underlining. And when one dwells on the fact that Soviet Russia has also signed the international convention on Human Rights, we realise with a heavy heart that once again words mean nothing in the presence of the blackmail over a terrorised humanity that can be carried out by powers possessing nuclear weapons.

Le Figaro, May 18, 1972. 

Очень часто природа веры состоит в том, что вера сама себе не очевидна; но мало кто из христиан свидетельствовал так, как этот человек, который верит, что не верит.

К 1962 году он полностью осознал обман, насилие и даже трусость, продолжающие процветать среди интеллигенции даже после исчезновения Сталина. Он никогда не был ни теоретиком, ни мечтателем. Он, прежде всего, человек действия, но его страстная любовь к истине, которая могла быть воплощена в жизни ученого, подтолкнула его к занятию такой непримиримой позиции, что советские власти приняли его за само воплощение духа, который они стремятся уничтожить. Поэтому неудивительно, что он провел десять лет в тюрьмах и психиатрических лечебницах и что по окончании последнего судебного процесса, проведённого в условиях, далеких от законности, он был снова приговорён к семи годам заключения, за которым последует длительный испытательный срок: мы знаем, что это может означать в советской России. В сырой атмосфере этих тюрем он уже заболел суставным ревматизмом, что заставляет нас опасаться самого худшего.

Как мы знаем, он был одним из первых -- вероятно, самым первым -- кто публично осудил отвратительные преступления, которыми являются факты заключения нонконформистов любого толка в психиатрические лечебницы, представляющие из себя настоящие тюрьмы.

В полном боли письме, адресованном всем людям доброй воли, мать В. Буковского просит их вмешаться, пока есть время, и спасти её сына от страшной участи, сына, чей характер сформировался и при её участии.

Но увы! Существует ли организация, способная припугнуть истязателей в Кремле? Несколько дней назад я бы приведён в оцепенение, узнав, что во время Международного психиатрического конгресса в Мехико, в качестве ответа тем, кто хотел бы провести дебаты по поводу этого ужасного скандала, сам Генеральный секретарь (из Соединённых Штатов), в полном согласии с советскими делегатами, заявил, что ассамблея учёных не должна заниматься политическими вопросами. Постыдная низость такого отношения не требует дальнейшего подчёркивания. И когда мы останавливаемся на том факте, что советская Россия также подписала международную конвенцию о правах человека, мы с тяжелым сердцем понимаем, что снова слова ничего не значат, когда царит шантаж, чинимый над терроризируемым человечеством, который могут привести в исполнение силы, обладающие ядерным оружием.

Газета Le Figaro, 18 мая 1972 года.

Борис Панкин о Владимире Буковском

Boris Pankin on Vladimir Bukovsky

I tried to imagine myself walking the path though hell which he took. And which it was, in the most literal sense of this expression. And I would fall in my own eyes into an abyss and would climb up from it, in oder to fall yet again...

And many more times my self-esteem and my self-respect would shatter -- like sea waves against the rocks -- against the life story and the personality of this individual. And it seems to me that this debate with myself will end only when I die... But isn't it he who gives me the strength to write this book?

It all began with a seemingly random and unimportant episode. In the tenth grade (this was already in 1959, three years after the XX [Party] Congress) Bukovsky published a satirical typewritten journal, which, as he then felt, had nothing to do with politics.

It was nothing -- simply literary parodies of someone like Sofronov or Kochetov, satirical articles and friendly cartoons of teachers and classmates. And all of this in one copy. Nevertheless, a troop of officials from the Ministry of Education and the District Party Committee immediately landed at the school. The jokes were interpreted in a political sense, the whole undertaking was dubbed subversive.

The school principal was dismissed from his job, and Bukovsky was expelled. And they recommended that he undergo "re-education within the work collective." His father was given a Party reprimand for poor upbringing of his son.

My God, did not the authorities themselves summon fire upon themselves, did they not forge that steel that in the end went took off their heads? The ways of the Lord are inscrutable. I could not help but think that something similar could have happened to me. Only ten years earlier, still under Stalin. But it didn't happen -- fortunately or alas?

I have been spared. But Bukovsky was not so lucky -- or, by some higher standard, lucky -- that in his early youth he received from the Soviet regime and his native Communist Party, of which his father was a member, such a lesson that he cannot forget to this day.

So was the path chosen by Bukovsky a coincidence? Or was it predictable?

Surely the latter. Unlike many who, like me, "sinned with heresy" and for quite some time did not even know about it, he already then said to himself, as Lord Bethell once noted from Bukovsky's own words, that he would deliberately fight the system and would not allow himself a single compromise in this fight.

And this, Bethell noted to himself, was unusual even for king-size dissidents.  

​

Pankin, Boris. The Faces and Masks of the Sadly Remembered Epoch. Voskresenye Publishing House, 2002.

Я примерял его хождения по мукам, которые были таковыми в самом буквальном смысле этого выражения, к себе. Падал в собственных глазах в пропасть и карабкался из нее наверх, чтобы снова упасть… И сколько еще раз потом мое чувство собственного достоинства и уважения к себе разбивалось, как морская волна о скалы, о судьбу и личность этого человека. И кажется, этот спор с самим собой прекратится только вместе со мной… Но не он ли и придает мне силы писать эту книгу?

Начиналось все как будто со случайного и малопримечательного эпизода. В десятом классе, это было уже в 1959 году, три года спустя после XX съезда, Буковский предпринял издание сатирического машинописного журнала, который по его тогдашнему ощущению не имел никакого отношения к политике. Так, литературные пародии на каких-нибудь Софронова или Кочетова, фельетоны и дружеские шаржи на учителей и одноклассников. И все это – в одном экземпляре. Тем не менее в школе немедленно высадился десант чиновников из Министерства просвещения и райкома партии. Шутки истолковали в политическом смысле, все начинание окрестили подрывным. Директора школы сняли с работы, а Буковского исключили из школы. И порекомендовали пройти перевоспитание в рабочем коллективе. Отцу по месту его работы объявили партийный выговор за плохое воспитание сына.

Бог мой, не сами ли власти вызывали огонь на себя, не они ли ковали ту сталь, которая в конце концов по их же головам и прошлась? Судьбы Господни неисповедимы. Я не мог не подумать, что нечто подобное могло приключиться и со мной. Только десятью годами раньше, еще при Сталине. Но не приключилось – к счастью или увы?

Пронесло. А вот Буковскому не повезло – или по некоей высшей мерке повезло, – что он уже в ранней юности получил от советской власти и родной коммунистической партии, членом которой был и его отец, такой урок, какого позабыть не может и до сих пор.

Так был ли путь, выбранный Буковским, случайностью или закономерностью?

Наверняка – последнее. В отличие от многих, кто, как и я, грешил ересью и до поры до времени и не догадывался об этом, он уже тогда сказал себе, как написал лорд Бетелл с его слов, что будет сознательно бороться с системой и не позволит себе в этой борьбе ни одного компромисса.

И это, отметил про себя автор книги, было необычным даже для выдающихся диссидентов. 

​

Панкин, Борис. "Пресловутая эпоха в лицах и масках". Издательство "Воскресенье", 2002 г. 

Lord Nicholas Bethell on Vladimir Bukovsky

Лорд Николас Бетэлл о Владимире Буковском

I first met Bukovsky when he walked though my front door in London on 5 January 1977. He was the next thing to a ghost, his cheeks concave, as if squashed by two tennis balls, his hair a quarter-inch of bristle, his colour the shiny grey of someone who is or has recently been very close to death. His story was one of the most amazing of the Soviet Union's last years. <...> He decided to fight the system and to do so without one single compromise. This was most unusual, even for dissidents. Almost all of them compromised at some point. Sakharov, after all, was until 1968 a loyal Soviet scientist. And for several years after 1962 Solzhenitsyn supported the Soviet magazine Novy Mir and the Soviet "Union of Writers" in Moscow. But Bukovsky never took a single step to meet the system's demands. <...> The KGB, realizing that they had a serious enemy on their hands, tried every way they knew to neutralize him through persuasion, including promises of a superb career, threats of death or mutilation and offer of a passport to a new life in the West. None of these interested him. He carried his dissident activity to the ultimate conclusion. Each time he was released, he simply went back to opposing the system. It meant that he was never free for long. <...> Ands all this time he knew that, if he only said the word, as soon as hde agreed to cooperate with the KGB, his conditions would improve. <...> He would not give the KGB the satisfaction, though. 

My first involvement with his case was on 9 July 1976, when I introduced a resolution in the European Parliament asking the Soviet government to release Bukovsky, or at least to make sure that he did not die. I pointed out that less than a year earlier they had signed a document in Helsinki guaranteeing freedom of thought, conscience, religious belief, respect for human rights and fundamental freedoms, and that Leonid Brezhnev's signature on this paper would appear of little value if Bukovsky  were allowed to die in prison. The EP accepted this Resolution unanimously, although no communist was at the vote. <...>

A few days later Margaret Thatcher, then Leader of the Opposition, asked me to bring him to tea with her at the House of Commons. I remember that she was at her kindest and most solicitous. "What can he eat?" she asked me. She had read that ill-treatment in prison had forced him on to a strict diet. She fussed over him in her most maternal fashion and he told her, much to her delight, that detente was a dangerous myth and that "democratic socialism" was as much a contradiction in terms as boiling ice. <...>

It was the beginning of my long friendship with Bukovsky, who turned out to be a clever political activist as well as a brave dissident. <...>

He also stayed on good terms with the future British Prime Minister, becoming one of her advisers on the Soviet Union, as spur to her resolve to challenge communism at every turn. 

​

Bethell, Nicolas. Spies and Other Secrets: Memoirs From the Second Cold War. Penguin Books, 1994. 

Я впервые познакомился с Буковским, когда он вошёл в парадную дверь моего дома в Лондоне 5 января 1977 года. Он был похож на призрака, с щеками, как будто сдавленными двумя теннисными мячами, волосами щёткой в четверть дюйма, и цветом лица того оттенка серого, какой бывает у людей, находящихся или недавно находившихся очень близко к смерти. История его жизни была одной из самых ярких за последние годы в СССР. <...> Он принял решение бороться с системой и делать это без единого компромисса. Это было в высшей степени необычно, даже для диссидентов. Почти все они на какой-то стадии шли на компромисс. В конце концов, Сахаров до 1968 года был верноподданническим советским учёным. И в течение нескольких лет после 1962 года Солженицын поддерживал советский журнал "Новый мир" и советский "Союз писателей" в Москве. Но Буковский ни на шаг не пошёл навстречу требованиям системы. <...> КГБ, понимая, что в их руках находится серьёзный враг, всячески старался обезвредить его уговорами, включая обещания великолепной карьеры, угрозы убить или изувечить и предлагая ему паспорт для того, чтобы начать новую жизнь на Западе. Ничего из этого его не интересовало. Он довел свою диссидентскую деятельность до конца. Каждый раз, когда его выпускали, он просто возвращался к тому, чтобы противодействовать системе. Это означало, что он никогда не находился на свободе в течение долгого времени. <...> И всё это время он знал, что если он скажет только слово, как только он согласится сотрудничать с КГБ, его условия улучшатся. <...> Но он не доставил такого удовольствия КГБ.

Я впервые соприкоснулся с его делом 9 июля 1976 года, когда я представил в Европейском Парламенте резолюцию с просьбой к советскому правительству освободить Буковского или, по крайней мере, сделать так, чтобы он не умер. Я указал, что менее чем за год до этого СССР подписал в Хельсинки документ, гарантирующий свободу мысли, совести, религиозных убеждений, уважение к правам человека и основным свободам, и что подпись Леонида Брежнева на этом документе перестанет иметь значение, если Буковскому позволят умереть в тюрьме. Европейский Парламент единогласно принял эту резолюцию, хотя коммунистов на голосовании не было. <...>

Несколько дней спустя Маргарет Тэтчер, лидер оппозиции, попросила меня привести его на чай в Палату общин. Добрее и заботливее я ее никогда не видел. "Что ему можно есть?" спрашивала она меня. Она прочитала где-то, что жестокое обращение в тюрьме заставляло его теперь придерживаться строгой диеты. Она суетилась вокруг него как мамочка, а он сказал ей, к её величайшему восторгу, что политика разрядки международной напряженности -- это опасный миф, и что "демократический социализм" -- это такое же логическое противоречие, как кипящий лёд. <...>

Так началась моя долгая дружба с Буковским, который оказался умным политическим активистом и смелым диссидентом. <...> Он также оставался в хороших отношениях британским Премьер-минстром, став одним из её советников по Советскому Союзу, подспорьем в её готовности бросать вызов коммунизму при любой возможности. 

Margaret Thatcher on Vladimir Bukovsky

Маргарет Тэтчер о Владимире Буковском

Margaret Thatcher speaking on "Firing Line with William F. Buckley Jr." on July 25, 1977: 

I understand that perhaps one time you are interviewing Mr. Bukovsky. I was very impressed with one of his speeches which, I think, he made in the United States. Because I thought me put it marvelously. Way back in Russia where they had no freedom at all, and one or two like him where determined to fight for it, whatever it cost, the view he took was not, "Does my voice count?" The view he took was, "If not me, who? If not now, when?" Now, that's the view that I want each democrat -- I use it in the ordinary sense, those who believe in democracy -- to take in Britain. 

Маргарет Тэтчер о Владимире Буковском в интервью с тележурналистом Уильямом Бакли, 25 июля 1977 года: 

Мне говорят, что Вы, возможно, скоро возьмёте интервью у господина Буковского. Я была очень впечатлена одной из его речей, которую он произнес в Соединённых Штатах, потому что он великолепно сформулировал свою мысль. Когда он жил в России и у них не было никакой свободы вообще, и несколько таких же людей, как он, были полны решимости сражаться за неё, и заплатить за неё любую цену, он не задавался вопросом о том, значит ли его голос что-то или нет, а думал об этом так: "Если не я, то кто? Если не сейчас, то когда?". И это то убеждение, которое я хочу, чтобы было у каждого демократа -- в обычном понимании этого слова, то есть человека, верящего в демократию -- в Великобритании.

Adam Michnik on Vladimir Bukovsky

Адам Михник о Владимире Буковском

None of the dissident biographies speak as accurately, wisely, and truthfully about the fate and condition of a dissident as Bukovsky's book. If in terms of ideology and the importance of resistance, the Power of the Powerless by Vaclav Havel is the absolute champion, then Volodya's story on this type of life choice is perfect. But, in my opinion, no one has reached a level as high as Bukovsky.

​

Volodya was the voice of another Russia. Through him it was possible to see Alexander Herzen, rebels and democrats who did not want to submit to the imperial and totalitarian dictatorship. Like Bukovsky, they were able to build their biographies as a symbol of opposition. 

​

What is more, he was swift and incredibly bright. When he came in the West, he gave a famous interview, where he explained Soviet communism in one sentence. He was asked if he was from the left-wing camp or the right-wing camp. He replied that he was from the concentration camp. That's the best answer anyone's ever given.

​

I have always believed that Bukovsky heralded a better, smarter, braver, democratic Russia. And – although communism held on tight – this is what the Russia of the future will be like.

​

In an interview to Soviet History Lessons website, September 11, 2021.

Ни одна из диссидентских биографий не говорит так точно, мудро и правдиво о судьбе и состоянии диссидента, как книга Буковского. Если с точки зрения идеологии и важности сопротивления, книга Вацлава Гавела "Сила бессильных" — это работа номер один, то рассказ Володи о таком жизненном выборе совершенен. Но, на мой взгляд, никто не достиг такого высокого уровня, как Буковский.

Володя был голосом другой России. Через него просматривается Александр Герцен, бунтовщики и демократы, не желавшие подчиняться имперской и тоталитарной диктатуре. Как и Буковский, они сумели выстроить свои биографии как символ сопротивления.

Более того, у него был быстрый и невероятно блестящий ум. Уже на Западе он дал известное интервью, в котором одним предложением объяснил суть советского коммунизма. Его спросили, из какого он лагеря — левых или правых. Он ответил, что он из концлагеря. Это лучший из всех кем-либо когда-либо данных ответов.

Я всегда считал, что Буковский был предвестником лучшей, более разумной, более смелой и демократической России. И — хотя коммунизм укоренился крепко — это то, какой Россия будет в будущем. 

​

Из интервью сайту "Уроки советской истории, 11 сентября 2021 г. 

Alain Besançon on Vladimir Bukovsky

Ален Безансон о Владимире Буковском

I admire Vladimir Bukovsky. He took the conscious

decision that it was not enough to be a dissident and an emigre. He took up biology as a hard science because he knew that the habit of mind that goes with scientific inquiry would immunise him against ideology more effectively than any counter-ideology.

Bukovsky's way is the honourable way, and the only one that can be really effective.

​

In an interview to George Urban, Encounter Magazine, November 1987.

Я восхищаюсь Владимиром Буковским. Он принял осознанное решение, что быть диссидентом или эмигрантом недостаточно. Он начал изучать биологию -- трудную науку -- потому что он знал, что систематическое мышление, необходимое для научной деятельности, обеспечит ему иммунитет против идеологии лучше, чем любая контр-идеология.

​

Путь, избранный Буковским, благороден, и это единственный путь, дающий нужный результат.

​

Из интервью Джорджу Урбану, журнал Encounter, ноябрь 1987 г.

Григорий Свирский о Владимире Буковском

​

Grigory Svirsky on Vladimir Bukovsky

Several years ago in Moscow I was asked to hire a young writer whom the authorities wanted to expel as a "social parasitе." "Vladimir Bukovsky," I wrote down a name unknown to me in my calendar. However, the Secretary of the Writers' Union, General V. Ilyin — turning in his hands the paper I have submitted to him for signature — threw a quick glance at me. "A writer is only permitted to employ a secretary if he earns over three hundred rubles a month," he said quickly and stood up. "Can you provide your income statement?".

I fell out of grace with the authorities many years ago and could not provide such a statement. This General of State Security knew this... At home I jotted down the names of writers who were both "wealthy" and prepared to take risks. Alas, such writers could be counted on one hand. Finally, by joint efforts, we managed to find Vladimir Bukovsky a place. We have managed to find him a place, but could not protect Volodya Bukovsky...

Now Vladimir Bukovsky, to everyone's joy, is free, and he himself, in his new book, tells how he managed to thwart the diabolical plan of all those Snezhnevskiys, Morozovs, and Luntses, the founders of psychiatric prisons for dissidents. Thanks to Volodya, both Plyushch and Gorbanevskaya survived, and how many others managed to escape drinking of this terrible cup?

A. Krasnov-Levitin, three times imprisoned for his religious convictions in the camps, wrote that Volodya Bukovsky "devotes his entire life to fighting for the truth, helping those who suffer, and in this sense, he, an unbeliever, is a thousand times closer to Christ than hundreds of so-called 'Christians' whose Christianity consists only in the fact that they go to church. And I, a Christian, openly declare that I bow before the unbeliever Bukovsky, before the heroic deed that is his life."

Bukovsky's brochure I Have Managed to Accomplish So Little, which also contains his speech at his trial, is the most daring opinion piece of the resistance movement. Although the prosecutor demanded the maximum sentence which could have ended in death for Bukovsky (who fell ill while in the camps) he did not hesitate to throw in the face of his executioners: "... No matter for how long I will have to stay in prison, I will never denounce my beliefs. ... I will fight for legality and justice. And I only regret that in this short period — one year, two months, and three days that I was a free man — I have managed to accomplish so little to achieve this."​

​

An excerpt from Grigory Svirsky's book Heroes of the Firing Squad Years, 1998.

Несколько лет назад в Москве меня попросили взять секретарем молодого прозаика, которого власти хотят выслать как тунеядца. "Владимир Буковский", - записал я на календаре неизвестное мне имя. Однако секретарь Союза писателей генерал В. Ильин, повертев в руках поданную ему на подпись бумагу, метнул на меня быстрый взгляд. "Писатель имеет право на секретаря, если зарабатывает более трехсот рублей в месяц, - произнес он скороговоркой и поднялся. - Представите справку?" 

​

Я был уже много лет опальным и такой справки представить не мог. Генерал Госбезопасности знал это... Я набросал дома на листочке фамилии писателей "состоятельных" и вместе с тем готовых к риску. Увы, их можно было пересчитать по пальцам. Наконец место Владимиру Буковскому удалось совместными усилиями отыскать. Место отыскали, а защитить Володю Буковского не смогли...

Теперь Владимир Буковский, к всеобщей радости, на свободе, и он сам, в своих новых книгах, рассказал, как удалось ему сорвать дьявольский план всех этих снежневских-морозовых-лунцев, организаторов психтюрем для инакомыслящих. Благодаря Володе остались жить и Плющ, и Горбаневская, а скольких миновала страшная чаша сия?! А. Краснов-Левитин, трижды заключенный за религиозные убеждения в лагеря, писал, что Володя Буковский "отдает всю жизнь борьбе за правду, помощи страдающим людям, и в этом смысле он, неверующий, в тысячу раз ближе к Христу, чем сотни так называемых "христиан", христианство которых заключается лишь в том, что они обивают церковные пороги. И я, христианин, открыто заявляю, что преклоняюсь перед неверующим Буковским, перед сияющим подвигом его жизни". 

​

Брошюра В. Буковского "Я успел сделать слишком мало", которая содержит и его выступление на суде, - самая дерзкая публицистика сопротивления. Хотя прокурор требовал максимального наказания, которое грозило Владимиру Буковскому, заболевшему в лагерях -- смерти, он не остановился перед тем, чтобы бросить в лицо своим палачам: "...Сколько бы мне ни пришлось пробыть в заключении, я никогда не откажусь от своих убеждений... Буду бороться за законность и справедливость. И сожалею я только о том, что за этот короткий срок -- 1 год 2 месяца и 3 дня, которые я пробыл на свободе -- я успел сделать для этого слишком мало". 

​

Из книги "Герои расстрельных лет", 1998 год.

John R. Coyne on Vladimir Bukovsky

Джон Р. Койн о Владимире Буковском

Bukovsky is an engaging man, easy to talk to, not at all formidable, except for those moments when, formulating an answer to a clumsily phrased question, his eyes go hard and he is suddenly twenty years older, as if he were looking inward at scenes that most Americans simply can’t imagine.

And at such moments the interviewer suddenly realizes that no matter how fluently and spontaneously the conversation flows on the surface, just beneath there is an experiential chasm that cannot be spanned. No native-born American knows what it is like to spend nearly all his adult life in prisons, lunatic asylums, and labor camps as a political prisoner.

None of us has been drugged, tortured, fed on bits of rotten fish, and forced to watch our friends die slowly, their only crime having been the desire to express dissenting political views openly and freely.

And few among us can understand what it must do to the spirit to know that the political gestures you make, your sacrifice and punishment, will probably do nothing to alter the policies of the totalitarians bent on breaking you. Now can you, under such conditions, with no hope in sight, sustain yourself? And how can you suddenly emerge from those depths, your spirit not only intact but strengthened, joking and wisecracking as if life has never been anything but great fun?

Most of us, if we stretch our imaginations to the fullest, can guess. But Vladimir Bukovsky knows, for such things have formed the substance of his life.

​

National Review, April 1, 1977.

Буковский -- интересный собеседник, с ним легко разговаривать, в нём нет ничего устрашающего, кроме тех секунд, когда он формулирует ответ на неуклюже поставленный вопрос, и тогда его взгляд становится жёстким, а он сам вдруг начинает выглядеть на двадцать лет старше, как будто направляя свой внутренний взор на события, которые большинство американцев просто не могут себе вообразить. И в такие моменты журналист внезапно осознаёт, что, вне зависимости от того, насколько свободно и спонтанно разговор идёт на поверхности, прямо под ним лежит эмпирическая пропасть, которую невозможно пересечь. Ни один человек, родившийся в Америке, не знает, каково это -- провести почти всю свою взрослую жизнь в тюрьмах, сумасшедших домах и трудовых лагерях в качестве политического заключенного. Никого из нас не закалывали лекарствами, не подвергали пыткам, не кормили кусочками гнилой рыбы и не вынуждали смотреть, как на наших глазах медленно умирают наши друзья, чьим единственным преступлением было желание открыто и свободно выражать политические взгляды, не совпадающие с официальными. И мало кто из нас может понять, что делает с человеческим духом осознание того, что твои политические жесты, твои жертвы и наказания, которые ты несёшь, с большой вероятностью никак не повлияют на поведение диктаторов, задавшихся целью сломать тебя. Как можно в таких условиях -- без проблеска надежды поддерживать свой дух? И как можно внезапно подняться из этих глубин, не только сохранив свой дух, но и укрепив его, шутить и иронизировать, как будто жизнь никогда не была ничем иным, кроме как большим развлечением?

Большинство из нас, если мы напряжём наше воображение до полного его предела, смогут догадаться, как это возможно. Но Владимир Буковский знает, потому что из этих вещей была соткана ткань его жизни.

​

Журнал National Review, 1 апреля 1977 г. 

It is difficult to define Vladimir Bukovsky. Akin to elementary natural phenomena, he manifests himself in spontaneous ways, but a casual explanation remains difficult to find. His behaviour is contrasting. Forceful but sensitive, blunt but also nuanced, undiplomatic but also sentimental, serious and at the same time spiritual, overflowing with energy, but also with unexpected adolescent ingenuity, Vladimir Bukovsky, the man who lived for twelve years in the GULAG of Khrushchev and Brezhnev, and then, halfway through his life, found a chance to begin a new life in the West, is today the most competent specialist on the problems of communism. 

He is the most knowledgeable because he experienced communism in its most critical stage, as a human who stubbornly insisted on remaining normal in an abnormal world; a human who preferred to be free in spirit, regardless of the prison –- the larger or the smaller one — in which he was born and raised. 

The fall of the communist system happened when his activities were in full swing. In 1991-1992 he returned to Russia, trying to help Yeltsin to outlaw the Communist Party of the Soviet Union. But, to his regret and that of the millions of democrats in the former USSR and in the ex-communist countries, an unexpected thing happened: the trial of communism did not take place (as it had taken place after the war in the case of Nazism) and, in the absence of this act of moral and social purification, the communist structures remained largely unmoved. 

Bukovsky, the man who sacrificed his youth for the fight against the system, now found that the people of the system had regrouped and, untied from the straps of the system, began thriving as politicians, businessmen, and media people. There could be nothing more disappointing, but for Bukovsky a third stage of his life began as a result: that of the theorist of the recent history. Akin to a meteorologist who had felt the storms on his own skin, Bukovsky formulates diagnoses and predictions about the social evolution of our times, which he believes have fallen into an irreparable decline. His instinct of a free man tells him that the moment has been lost, and a new world, preoccupied with survival, no longer wants to find out. He is disappointed, but he does not give up speaking, explaining, accusing communism, as well as those who did not have the courage to destroy it when it became "a beast wounded" by the changes of 1989 and 1991. His severity is directed with equal force against those who, in his country, lost the moment of victory, as well as those who, abroad, preferred to protect the remnants of communism as an ally of their own cowardice.

So the answer to the question "how can Vladimir Bukovsky be defined, who is he?" remains as unclear as it was in the beginning of this piece of writing. An opponent, a resistance fighter, a dissident, a heretic, a nonconformist, a human rights activist, a researcher, an analyst, a political scientist, a prophet, or simply a man who thinks with his own head, rejecting trends, models, and compromises.

He is a little of each and more than all of these things at the same time. A free citizen of the universe, who defeated, at least morally, the most unfree society of the modern world. 

​

Rusan, Romulus. Bukovsky at Sighet. Fundatia Academia Civica, 2002.

Sean McMeekin on Vladimir Bukovsky

Шон МакМикин о Владимире Буковском

I remember hearing Bukovsky's name for the first time as an undergraduate, as a famous Soviet dissident – but just one of many.

The first time I was really clued into the importance of Bukovsky and his work was after I met Norman Stone, first in Moscow, and then after I accepted Norman’s invitation to teach at Bilkent University in Ankara, Turkey in 2002.

Norman was a huge admirer of Bukovsky, whom he knew very well from his Cambridge and Oxford days. On Norman’s recommendation I started reading Bukovsky’s work, beginning with his memoir, To Build a Castle. I was then fortunate enough to meet Bukovsky in person while visiting Cambridge in March 2004. <...>

I had an idea in my head about this larger than life character, this legend – and Bukovsky did not disappoint. <...>

Certainly there are elements, in Bukovsky's writing and manner of expression, of what a contemporary Anglo-American might recognize as libertarian, such as his deep and abiding distrust of powerful governments and their obtrusive intelligence and surveillance operations.

I am not sure, though, that this is the most helpful label to characterize him. Libertarians can be rather doctrinaire about free markets, the free movement of labor and capital, and so on, such that one can usually predict what their views will be on, say, taxes, trade, immigration.  

I do not think Bukovsky was this rigid in his views, and certainly not predictable. Nor were the vagaries of market economics his métier, his usual theme of choice.  

I think that Bukovsky’s worldview was uniquely his own, marked by the extraordinary circumstances of his life and his tremendous will – his stubbornness.  

Bukovsky was the ultimate rebel, against authority but also what my friend Norman Stone called "smelly orthodoxies" of all kinds. Libertarianism, however much it might resemble certain of Bukovsky’s proclivities to rebel against oppressive government, is ultimately an orthodoxy just the same. <...>

There obviously are few people like Bukovsky. I think for someone to emerge with his peculiar combination of attributes, the curse of his suffering and the gift of his ironclad courage and will, it is probably a necessary precondition to be living under the kind of oppressive government which existed in the USSR.

In the same way the bitter struggle against Soviet repression gave heft and depth to writers like Bulgakov, Akhmatova, Mandelstam, and Solzhenitsyn, it produced unforgettable dissident heroes like Bukovsky. 

From an interview to Soviet History Lessons website, November 22, 2021. 

Мне вспоминается, что я впервые услышал имя Буковского, будучи студентом бакалавриата, что есть такой известный советский диссидент — но лишь один из многих. Впервые я по-настоящему осознал важность Буковского и его трудов после того, как познакомился с Норманом Стоуном — сначала в Москве, а затем после того, как принял приглашение Нормана преподавать в университете Билькент в Анкаре, в Турции, в 2002 году. Норман был большим почитателем Буковского, и очень хорошо знал его со времён Кембриджа и Оксфорда. По рекомендации Нормана я начал читать работы Буковского, начиная с его мемуаров "И возвращается ветер". Затем мне посчастливилось лично познакомиться с Буковским, когда я посетил Кембридж в марте 2004 года. <...> У меня в голове был сложен образ этой титанической личности, этой легенды — и Буковский не разочаровал. <...>

Несомненно, в письме и манере выражать свои мысли у Буковского присутствуют элементы того, в чём современный англо-американец мог бы распознать либертарианство, например, его глубокое и стойкое недоверие к обладающими большими полномочиями органам государственного управления с их навязчивыми разведывательными службами и операциями по слежке. Однако я не уверен, что это самый подходящий идентификатор для того, чтобы его охарактеризовать. Либертарианцы могут иметь достаточно доктринёрские взгляды на свободные рынки, свободное перемещение рабочей силы и капитала и так далее, до такой степени, что обычно можно предсказать, каковы будут их взгляды по вопросам, скажем, налогообложения, торговли, иммиграции. 

Я не думаю, что Буковский был настолько жёстким в своих взглядах, и уж точно он не был предсказуем. Причудливые перемены в рыночной экономике тоже не были его специализацией, не той темой, на которую он любил высказываться. Я думаю, что мировоззрение Буковского было исключительно его собственным, нёсшим отпечаток невероятных обстоятельств его жизни и его огромной воли — его упрямства. Буковский представлял собой высшую степень бунтарства — против власти, но также и против того, что мой друг Норман Стоун называл "провонялыми ортодоксиями" любых типов. Либертарианство, как бы оно ни походило на некоторые черты Буковского, такие как неповиновение репрессивному правлению, в конечном итоге всё же является ортодоксией. <...>

Такие люди, как Буковский, единичны. Я думаю, что для того, чтобы появился человек с таким своеобразным сочетанием черт, как у него, — понёсший проклятие своих страданий и получивший дар железного мужества и воли — необходимым условием для этого, вероятно, является жизнь при том деспотическом правительстве, которое существовало в СССР. Точно таким же образом, как мучительная борьба с советскими репрессиями придала вес и глубину таким писателям, как Булгаков, Ахматова, Мандельштам и Солженицын, она породила и незабываемых героев-диссидентов, как Буковский.  

​

Из интервью сайту "Уроки советской истории" 22 ноября 2021. 

Анатолий Краснов-Левитин о Владимире Буковском

Anatoly Krasnov-Levitin on Vladimir Bukovsky

In 1967, the investigator, having finished the case involving the demonstration organized by Vladimir, said this: "If I could choose a son, I would choose Bukovsky." <...>

Will. Concentrated, unbending, unyielding will. But no stubbornness. On the contrary, in everyday life he is compliant, light-hearted, unpretentious. An absolute unmercenary. This was at the time when an article had appeared in Pravda, where they poured mud on Bukovsky and said that he was receiving money from foreigners... it was at that time that he more often than not did not have 5 kopecks to pay the underground fare. He never had any money, but loved to give it away. "Do you know, Volodya, who I can borrow 5 rubles from?" I asked him once. "From me," Volodya said with an air of childish dignity and handed me his last fiver.

Bold and courageous when it comes to defending his ideas, Vladimir is strangely gentle when dealing with personal enemies. Some two months ago he was receiving at his house a guy who later gave terrible testimony against him in 1967. According to Vladimir, personal revenge would have been unseemly.

He is brought up well and has good manners (which he owes to his highly cultured mother), but at the same time he surprisingly quickly finds a common language with ordinary people, with people who are not involved in the humanities, with lumpenproletariat, with prisoners, who all consider him "one of us through and through". <...>

In any case, even at school, he very subtly sensed any manifestations of insincerity -- and would smile ironically; he would get outraged by any injustice, and boldly protest against it; he could not see a person being humiliated and not rush to help. Because of this he, at times, had strong misunderstandings with the school administration. Vladimir is not a theoretician, not a dreamer, he is a practitioner. Perhaps that is why, after graduating from school, he chose not humanities (like his parents), but a very practical specialty. He had managed to pursue this for only one year, while studying at the university, and then in prison and in the labor camp, when opportunity arose. But even in those fragmentary studies, Vladimir's extraordinary talent manifested itself: According to experts, had he devoted himself entirely to biology, he would have become a great scientist. <...>

If you can imagine the most balanced, harmonious person -- then it's Vladimir. I have never seen him lose his temper, or utter any rash words, or act out in hot blood. I have never noticed the slightest "manic obsession" in him. He is a broad-minded, calm person with a sense of humor. Any extravagance is organically alien to him, just as vulgarity, rudeness, and cockiness are completely alien to him. <...>

Becoming introduced to Vladimir made a strong impression on me. He was very different from the neurasthenic, disorderly, scattered youth from SMOG [literary movement of the early 1960s]. After that Vladimir and I have met several times. And, finally, I saw him "in action" -- when he was organizing the demonstration on January 22, 1967 in Pushkin Square in defense of the arrested Galanskov, Dobrovolsky, Lashkova and Radzievsky. This is not the place to talk about the deeds of Vladimir (this will become the business of future historians). I can only say that the word "talent" sounds too weak when it comes to his organizational skills. <...>

A few days after the demonstration, Vladimir got arrested. This time, declaring him crazy was too much, even for our [Soviet] psychiatrists.

He was declared sane, and on August 31 - September 1, a trial was held over Bukovsky, Delone and Kushev. I was at the trial as a witness and I was fortunate enough to be present when Vladimir delivered his two-hour speech on September 1, 1967.

This speech was recorded and widely disseminated in its time. I will not quote it here. I will only point out that this speech has left one of the most powerful impressions in my life. The point here is not only that Bukovsky is one of the most remarkable orators whom I have ever heard (and this comes from a person who had worked with Metropolitan Alexander Vvedensky for many years, who had in his childhood heard Trotsky speak, heard in his youth Mikhoels speak, and who personally knew almost all the wonderful preachers of his time, and in the 20s and 30s there were a lot of them). The most important thing is the impression of strength, confidence in his rectitude, unbending will and dignity that Bukovsky produced at the trial.

​

Vladimir Bukovsky. I Have Managed to Accomplish Too Little. Samizdat, 1972. 

В 1967 году следователь, закончив дело о демонстрации, главным инициатором которой был Владимир, сказал: "Если бы я мог выбирать сына, я выбрал бы Буковского". <...>

Воля. Концентрированная, несгибаемая, непреклонная. Но никакого упрямства. Наоборот, в быту он уступчив, лёгок, неприхотлив. Абсолютный бессеребреник. Именно в то время, когда появился в "Правде" подвал, где Буковского обливали грязью и говорили, что он получает деньги у иностранцев... именно в это время у него часто не бывало 5 копеек на метро. Денег у него не было никогда, но он любил их давать. "Не знаешь ли, Володя, у кого можно занять 5 рублей?" -- спросил я его однажды. "Я могу", -- с какой-то детской важностью сказал Володя и протянул мне последнюю пятёрку.

Резкий и смелый, когда речь идёт о защите идейной позиции, Владимир до странного мягок, когда имеет дело с личным врагом. Он принял у себя дома два месяца назад парня, который дал на него ужасные показания в 1967 году. По мнению Владимира, личная месть была бы недостойна.

Он хорошо воспитан и имеет хорошие манеры (этим он обязан своей высококультурной матери), но в то же время удивительно быстро находит общий язык с людьми из народа, с людьми негуманитарными, с люмпенами, с лагерниками, все они считают его "своим в доску". <...>

Oн очень тонко чувствовал фальшь -- и иронически улыбался; его возмущала всякая несправедливость, и он смело протестовал против неё; он не мог видеть унижения человека и не броситься на помощь. <...>

Во всяком случае ещё на школьной скамье он очень тонко чувствовал фальшь -- и иронически улыбался; его возмущала всякая несправедливость, и он смело протестовал против неё; он не мог видеть унижения человека и не броситься на помощь. На этой почве он иногда имел сильные недоразумения со школьной администрацией. Владимир -- не теоретик, не мечтатель, он практик. Может быть, поэтому он по окончании школы избрал себе не гуманитарную (как у его родителей), а весьма практическую специальность. Он занимался ею лишь год, во время учёбы в университете, а потом в тюрьме и лагере, когда была возможность. Но даже в этих отрывочных занятиях проявилась необыкновенная одарённость Владимира: По отзывам специалистов, посвяти он себя целиком биологии, из него вышел бы крупный учёный. <...>

Если можно себе представить тип наиболее уравновешенного, гармоничного человека -- то это Владимир. Я никогда не видел его вышедшим из себя, произносящим какие-либо необдуманные слова, действующим в состоянии аффекта. Я никогда не замечал в нём ни малейшей "маниакальной одержимости". Он человек широкий, спокойный, обладающий чувством юмора. Всякая экстравагантность ему органически чужда,  как совершенно чужда пошлость, грубость, задиристость. <...>

знакомство с Владимиром произвело на меня сильное впечатление. Уж очень он отличался от неврастенической, безалаберной, разбросанной молодёжи из СМОГа. Затем мы встречались с Владимиром ещё несколько раз. И, наконец, я увидел его в "деле" -- во время организации 22 января 1967 года демонстрации на Пушкинской площади в защиту арестованных Галанскова, Добровольского, Лашковой и Радзиевского. Здесь не место говорить о делах Владимира (это дело будущих историков). Скажу только, что слово "талант" звучит слишком слабо, когда речь идёт о его организаторских способностях. <...>

Через несколько дней после демонстрации Владимир был арестован. На этот раз объявить его сумасшедшим оказалось слишком, даже для наших психиатров.

Он был признан вменяемым, и 31 августа - 1 сентября над Буковским, Делоне и Кушевым состоялся суд. Я был на суде в качестве свидетеля и мне посчастливилось присутствовать при произнесении Владимиром его двухчасовой речи на суде 1 сентября 1967 года.

Речь эта была записана и широко распространялась в своё время. Я её здесь цитировать не буду. Укажу только на то, что речь эта -- одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Дело тут не только в том, что Буковский -- один из самых замечательных ораторов, которых я слышал (и это говорит много лет работавший с митрополитом Александром Введенским, слышавший в детстве Троцкого, в юности Михоэлса и знавший лично почти всех замечательных проповедников своего времени, а в 20-х, 30-х годах их было немало). Самое главное -- это то впечатление силы, уверенности в своей правоте, несгибаемой воли и достоинства, которые производил Буковский на суде.

​

Владимир Буковский, "Я успел слишком мало". Самиздат, 1972 г. 

Ronald Reagan on Vladimir Bukovsky

Рональд Рейган о Владимире Буковском

Vladimir Bukovsky is a 37 year-old refugee from the Soviet Union who spent half of his adult life in prison camps and infamous Soviet mental hospitals (call them torture chambers) before finding sanctuary in this country. In 1976 he was exiled from Russia in exchange for the Chilean Communist leader Luis Corvalan. 

He has written a book, To Build a Castle — My Life as a Dissenter. In this book he tells of his years in prison and of the attempts to destroy his mind when his persecutors would move him from the Gulag into Russia’s so-called mental hospitals. 

Far more important is, however, what his book tells us about the change that is taking place in Russia.

He writes of what was in his mind as the KGB drove him to the airport in Geneva Switzerland where the official exchange for Corvalan took place.

"I couldn’t rid myself of a strange sensation — as if thanks to a blunder by the KGB, I had carried out something very precious, something that should never have been let out of the country." He was referring to his insight into what was happening within the minds and souls of the Soviet people. 

All of us in America — that is all of us who view the Soviet Union as a threat to the free world, have some awareness of the Soviet military buildup and the Soviet lust for world conquest. Bukovsky tells us of a Soviet Union where dissidents are not skulking in alleys and basements trying to create an underground movement.

They are speaking out openly, citing their rights under the Soviet Constitution (yes, there is such a thing). True, they are sentenced to prison or sent to the mental hospitals as insane but they are also proving that the 60 years of unceasing propaganda has not made the people a docile mass of willing slaves. 

"From top to bottom," says Bukovsky, "no one believes in Marxist dogma anymore." He says everyone including the slave masters know that the idea that they are building a communist state is a fairy tale. 

But here is where his book is important to us. In the 40s when Stalin was burying millions and millions of Soviet citizens in the torture camps of Siberia there was no word in our press about this. The victims lived in total hopelessness because there seemed to be no awareness of their plight.

He makes it plain that beginning in the ‘60s when the "West" began to realize its future was somehow tied to what was going on in Soviet prisons, the prisoners lived with hope and determination to continue dissenting and resisting. Guards would tell them that Radio Liberty and the BBC had carried stories of their hunger strikes and protests, and thus they were encouraged to carry on. 

Let our State Department take heed — a little less detente with the Politbureau and more encouragement to the dissenters might be worth a lot of armored divisions.

​

June 29, 1979.

​

Excerpt from Ronald Reagan in His Own Hand, Touchstone, 2001. 

Владимиру Буковскому 37 лет и он провёл половину своей взрослой жизни в лагерях и гнусных советских психиатрических больницах, которые можно называть пыточными застенками. В 1976 году он был изгнан из России в результате обмена на главу чилийских коммунистов Луиса Корвалана. Он написал книгу -- "И возвращается ветер". В ней он рассказывает о годах, проведённых в тюрьме и о том, как его разум пытались разрушить в ГУЛАГе и в так называемых психиатрических лечебницах. Но более важным является его рассказ об изменениях, которые происходят в России. Он написал о том, о чём думал, когда КГБ подвозил его к зданию аэропорта в Женеве, в Швейцарии, где происходил официальный обмен на Корвалана: "Я не мог избавиться от странного ощущения, будто по чекистской оплошности провёз нечто дорогое, запретное, чего никак нельзя было выпускать из страны". И он имеет в виду понимание сути того, что происходит в умах и душах советских людей. 

​

Все мы в Америке -- все, кто видит в Советском Союзе угрозу свободному миру -- знаем о наращивании вооружений и о стремлении СССР завоевать весь мир. Буковский рассказывает нам о Советском Союзе, где диссиденты не прячутся в задворках и подвалах, пытаясь создать подпольное движение. Они говорят открыто и ссылаются на свои права, прописанные в советской Конституции. (Да, такая вещь существует). То, что их сажают в тюрьмы и в психиатрические больницы -- это правда, но они доказывают, что 60 лет беспрерывной пропаганды не превратили людей в пассивную массу покорных рабов. ... "С самого верха до самого низа, -- пишет Буковский, -- никто не верит в марксистские догмы". Он пишет, что все -- включая самих рабовладельцев -- знают, что построение коммунизма -- это просто красивая сказка.

​

И вот в чём важность этой книги. В сороковые годы, когда Сталин хоронил миллионы и миллионы советских граждан в пыточных лагерях Сибири, наша пресса не писала об этом ни слова. Жертвы находились в абсолютно беспомощном состоянии, потому что казалось, что никто не осведомлён об их отчаянном положении. Буковский ясно даёт понять, что начиная с 60-х годов, когда "Запад" начал осознавать, что его будущее каким-то образом связано с тем, что происходит в советских тюрьмах, заключённые жили с надеждой и с твёрдым намерением продолжать не соглашаться с властями и сопротивляться. Охранники передавали им, что про их голодовки и протесты сообщают по Радио Свобода и по Би-би-си, и это усиливало их решимость не сдаваться. 

​

Пусть наш Государственный департамент примет это к сведению -- меньше мирного сосуществования с Политбюро и больше поддержки диссидентам, возможно, принесёт больше пользы, чем армейские дивизии. 

​

29 июня 1979 г. 

​

Из книги "Ronald Reagan in His Own Hand", Издательство Touchstone, 2001.

Дина Каминская о Владимире Буковском

​

Dina Kaminskaya on Vladimir Bukovsky

Time: End of July 1967. Place: Lefortovo prison, the KBG pre-trial isolation ward. 

Dramatis personae: I and my prospective client. I say "prospective" not because I have not yet agreed to become his defense council. For my part, I have already made my decision. But he hasn't. 

- Are you a member of the Communist Party of the Soviet Union?

- No.

- Do you have a permit to access political cases?

- I do.

It is not the investigator who is asking me all these questions. It is my client who is interrogating me. It is he who is finding himself accused of organizing a demonstration by the Pushkin monument on January 22, 1967. It was he who has held the slogan "We demand the revision and abolition of anti-constitutional laws."

And this is how I have first met the man whose name has now become famous. It is he who later received the well-deserved honor of being the guest of the Queen of England and of talking with the U.S. President Carter. It was he, "the ungraduated student", " the criminal", "the parasite", "the hooligan" (as they wrote about him in the Soviet newspapers), whom the Soviet government has exchanged for the General Secretary of the Communist Party of Chile, Luis Corvalan. The name of this person is Vladimir Bukovsky. And at that time he was 24 years old. And at that time there was no fame, glory, honor accompanying them. <...>

Many times later, speaking at other political trials, I thought about how much easier it is to be courageous in court than during the investigation. At the trial, the very atmosphere, the presence of listeners and spectators, even the minimal transparency that accompanies political court hearings in the Soviet Union, all this creates an additional and very powerful impetus for displaying courage. The knowledge that you are being heard, that your words will become known to your friends and the like-minded people, is of tremendous moral support.

And during group trials, where you have next to you your peers in the dock, the behavior of each person is an example and of help to the others.

Bukovsky, however, was alone. He gave evidence without any hope that it would become known to anyone. <...>

While reading Vladimir's testimony, evaluating it, with each page of the case I was becoming more and more amazed at his firmness, and thought more and more about what a dear price this man, who was just beginning his life, was ready to pay for being himself, for the right to think and voice his own thoughts.

I respected Bukovsky for the firmness with which he defended his views, for the way he protected his friends. In all of his testimonies, he used only one pronoun - "I". "I organized", "I instructed", "I suggested the slogans".

He never answered a single question about the role and actions of other participants of the demonstration, never named their names. He did not change his behavior even when he learned that others have abandoned him. That a stage of the investigation had come when one of the participants in the demonstration stopped using the pronoun "I" at all, and began to use only "he."

In Bukovsky's book To Build a Castle there is a passage: "To be alone is a huge responsibility. A man with his back against a wall realizes: "I am the people, I am the nation." And nothing else remains. Such man cannot sacrifice his honor, not can become split in half, cannot disintegrate and still remain live. He has nowhere to retreat. And the instinct of self-preservation pushes him to the extreme - he prefers physical death to spiritual death."

This high sense of personal responsibility, the organic impossibility of sacrificing one's spiritual freedom is the basis that determines conscious heroism. It creates a situation where heroism becomes a natural, the only form of behavior available for such a person. This gift is being given to few. And Vladimir possessed it. But the ability to persist in this moral confrontation did not come immediately even to him, but only after he had acquired certain life experience: the sad experience of the KGB persecution, searches, interrogations, arrests, prison life. <...>

It was already completely dark outside. I was walking along a narrow, deserted alley alongside a long wall that fenced off the Lefortovo prison, when suddenly I heard hasty steps. Turning around, I saw the investigator running after me.

- I would like to say a few more words to you, Dina Isaakovna. I want to say that you have taken on a difficult task. I do not wish you success - after all, you too understand that Bukovsky's fate has already been decided. We were under an obligation to isolate him. I have been telling you about my son. I love him so much. I really want him to be happy, to have a good life. But I would like him to have the same human qualities as Bukovsky.

- I'm afraid that a happy life in incompatible with such human qualities. Goodbye, I wish you all the best, too, I replied. <...>

Vladimir told the court that when organizing the demonstration, he was absolutely sure that it would get dispersed, that the demonstrators would have only a few minutes at their disposal.

And at that point the judge asked him:

- Why then did you initiate this meaningless affair?

- I did not consider our demonstration meaningless, and even now I am sure that it is not so. The people in the street retained in their memory that they witnessed a free demonstration. They will remember that this forgotten method of protest still exists. And you, the judge, will not forget our case and and you will not forget us. In the future you will think about the people who came out to openly express their opinion and whom you have condemned. So our demonstration has not been meaningless at all. <...>

Judge Shapovalova would interrupt Vladimir when he drew parallels between fascist Spain and the Soviet Union. She would interrupt him when he spoke about the arbitrariness in our country. But I do not know of another judge who would allow him to say half of what Shapovalova had allowed him to say. Shapovalova condemned him, fully understanding the legal absurdity of the accusation. But it seems to me that she has not forgotten either this case or Bukovsky. <...>

Bukovsky finished with the following words: "Concepts of honesty and civic courage do exist. You are the judges, and are supposed to possess these qualities. If you indeed possess honesty and civic courage, you will come to the only possible verdict in this case -- that is the verdict of acquittal. I have absolutely no regrets about having organized this demonstration. I believe that it has fulfilled its purpose and when I become a free man again, I will continue organizing demonstrations."

​

Dina Kaminskaya, Notes of a Defense Attorney, Khronika Press, 1984.

Время действия – конец июля 1967 года. Место действия – Лефортовская тюрьма, следственный изолятор КГБ.

​

Действующие лица – я и мой предполагаемый подзащитный. "Предполагаемый" не потому, что я еще не дала согласие на защиту. Мною решение уже принято. Не решил еще он.

​

– Вы член КПСС?

– Нет.

– У вас есть допуск к политическим делам?

– Есть.

Это не следователь задает мне вопросы. Это меня допрашивает мой подзащитный. Это он обвиняется в организации демонстрации у памятника Пушкину 22 января 1967 года. Это он держал лозунг "Требуем пересмотра и отмены антиконституционных законов".

Так состоялось мое первое знакомство с человеком, имя которого теперь стало знаменитым. Это он удостоился вполне заслуженной чести быть гостем английской королевы и беседовать с президентом США Картером. Это его, "недоучившегося студента", "уголовного преступника", "тунеядца", "хулигана" (так писали о нем в советских газетах) советское правительство обменяло на генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Имя этого человека Владимир Буковский. И было ему тогда 24 года. И не было известности, славы, сопутствующего им почета. <...>

Много раз потом, выступая в других политических процессах, я думала о том, насколько легче быть мужественным в суде, чем на следствии. В судебном заседании сама обстановка, присутствие слушателей и зрителей, даже та минимальная гласность, которой сопровождаются политические суды в Советском Союзе, создают дополнительный и очень мощный импульс для проявления мужества. Сознание того, что тебя слышат, что твои слова станут известны товарищам и единомышленникам, – это огромная нравственная поддержка.

А в групповых процессах, где рядом с тобой равные тебе товарищи по скамье подсудимых, поведение каждого – пример и помощь другому.

Буковский был один. Он давал показания безо всякой надежды на то, что они станут кому-нибудь известны. <...>

читая показания Владимира, оценивая их, я с каждой страницей дела все больше поражалась его твердости, все больше думала о том, какую дорогую цену готов платить этот еще только начинающий жить человек за то, чтобы быть самим собой, за право думать и говорить то, что он думает.

Я уважала Буковского за твердость, с которой он отстаивал свои взгляды, за то, как он оберегал своих товарищей. Во всех своих показаниях он употреблял только одно местоимение – "я". "Я организовал", "Я инструктировал", "Я предлагал тексты лозунгов".

Он ни разу не ответил ни на один вопрос о роли и действиях других участников демонстрации, ни разу не назвал их имен. Не изменил он своего поведения и тогда, когда узнал, что он одинок. Что наступил такой этап следствия, когда один из участников демонстрации вообще перестал употреблять местоимение "я", а говорил только "он".

В книге Буковского "И возвращается ветер…" есть такие строчки: "Быть одному – огромная ответственность. Прижатый к стене человек сознает: "я" – народ, "я" – нация… и ничего другого. Он не может пожертвовать своей честью, не может разделиться, распасться и все-таки жить. Отступать ему больше некуда. И инстинкт самосохранения толкает его на крайность – он предпочитает физическую смерть духовной".

Это высокое чувство личной ответственности, органическая невозможность пожертвовать своей духовной свободой являются той основой, которая определяет сознательный героизм. Порождает ситуацию, когда героизм становится естественной, единственно возможной для человека формой его поведения. Это дано немногим. Владимиру это было дано. Но возможность нравственного противостояния далась и ему не сразу, а с приобретением определенного жизненного опыта. Печального опыта преследований КГБ, обысков, допросов, арестов, тюремной жизни. <...>

На улице было уже совсем темно. Я шла узким безлюдным переулком вдоль длинной стены, отгораживающей Лефортовскую тюрьму, как вдруг услышала поспешные шаги. Обернувшись, увидела догонявшего меня следователя.

– Мне хочется сказать вам еще несколько слов, Дина Исааковна. Я хочу сказать, что вы взяли на себя трудную задачу. Я не желаю вам успеха – ведь и вы понимаете, что судьба Буковского уже решена. Мы были обязаны его изолировать. Я вам рассказывал о моем сыне. Я его очень люблю. Я очень хочу, чтобы он был счастливым, чтобы у него была хорошая жизнь. Но я хотел бы, чтобы он обладал такими же человеческими качествами, как Буковский.

– Боюсь, что счастливая жизнь с такими человеческими качествами несовместима. Прощайте, я вам тоже желаю всего хорошего, – ответила я. <...>

Владимир говорил суду, что, организовывая демонстрацию, он был абсолютно уверен, что она будет разогнана, что в распоряжении демонстрантов окажутся считанные минуты.

И тогда судья спросила его:

– Зачем же вы тогда затевали это бессмысленное дело?

– Я не считал нашу демонстрацию бессмысленной и сейчас уверен в том, что это не так. Люди, которые шли по улице, сохранили в своей памяти, что они были свидетелями свободной демонстрации. Они вспомнят о том, что этот забытый метод выражения протеста существует. Вот и вы, гражданин судья, не забудете нашего дела и нас. Вы и потом будете думать о людях, которые вышли открыто выразить свое мнение и которых вы осудили. Так что наша демонстрация была совсем не бесполезной. <...>

Судья Шаповалова перебивала Владимира, когда он проводил параллель между фашистской Испанией и Советским Союзом. Она перебивала его, когда он говорил о произволе в нашей стране. Но я не знаю другого судьи, который позволил бы сказать ему и половину того, что выслушала Шаповалова. Шаповалова осудила его, прекрасно понимая правовую абсурдность обвинения. Но мне кажется, что она не забыла ни этого дела, ни Буковского. <...>

Закончил Буковский так: "Существуют понятия честности и гражданского мужества. Вы – судьи, в вас предполагаются эти качества. Если у вас действительно есть честность и гражданское мужество, вы вынесете единственно возможный в этом случае – оправдательный – приговор. Я абсолютно не раскаиваюсь в том, что организовал эту демонстрацию. Я считаю, что она сделала свое дело, и, когда окажусь на свободе, я опять буду организовывать демонстрации".

​

Дина Исааковна Каминская, "Записки адвоката". Khronika Press, 1984. 

Борис Немцов о Владимире Буковском

Boris Nemtsov on Vladimir Bukovsky

Edward Crankshaw on Vladimir Bukovsky

Эдвард Крэнкшоу о Владимире Буковском

Edward Crankshaw reviewing Vladimir Bukovsky's memoirs To Build a Castle in The Observer, October 29, 1978. 

His castle was more than a dream: it was a real fortress of the spirit. Most readers of this review will have seen Bukovsky on television and will have some idea of his persistent and absolute defiance of the embattled might of the Soviet State.

There have been, and are, many extremely brave freedom-fighters (more than we know) in the Soviet Union, but it is only Bukovsky, I think, who has regarded imprisonment and police persecution not as an oppression to be avoided if decently possible (and if not, endured) but as a mark of victory, of positive achievement. 

And yet there is not the least flavour of the death-wish or willed martyrdom about him. He went to prison because he insisted on behaving in a certain way, and the very fact of arrest and re-arrest was proof of success.

He is the only prisoner I have ever heard of who arranged his life on short release with only one thought in mind: to get so much done, so fast, that he would not have to reproach himself with idleness and wasted opportunities once he was back inside. 

This book is a panorama of Soviet life in and out of prison, seen from below; it is an enthralling, if allusive, account of the now famous protest movement; it is the record of a personal odyssey of remarkable quality. But some of the most moving and illuminating passages have to be quarried.

Bukovsky’s masterpiece is his life, and I think his story of what life would have made a sharper and more immediate impact on more readers if he could have satisfied himself with setting down quite matter-of-factly what he did and what others did to him in chronological order. 

Do not, however, be put off by the somewhat baroque attack: read on and you will be gripped.

Perhaps it is only through this sort of free fantasia that the author could bear to tackle his own past and at the same time develop the impetus in which savage irony, almost inexpressible scorn for the present rulers, and the untamable sense of humor can inform and bring alive a picture of Brezhnev’s Soviet Union, seen from the inside and out of prisons and camps, dominated always by the fathomless corruption and stupidity of the party bureaucracy and the better-known brutality and stupidity of the KGB.

Рецензия Эдварда Крэнкшоу на книгу Владимира Буковского "И возвращается ветер", газета The Observer, 29 октября 1978 г. 

Его замок представлял из себя нечто большее, чем просто мечту: это была настоящая крепость, в которой обитал его дух. Большинство читателей этой рецензии видели Буковского по телевидению и имеют некоторое представление о его неотступном и абсолютном неповиновении советской власти. В Советском Союзе было и есть много чрезвычайно храбрых борцов за свободу (больше, чем мы можем себе представить), но мне думается, что только Буковский рассматривал тюрьму и преследования со стороны властей не как репрессии, которых лучше, если возможно, постараться избежать (а если нет, то терпеть), но как знак победы, показатель позитивных достижений.

И, тем не менее, в его действиях не было ни малейшего оттенка тяги к смерти или желания стать мучеником. Он пошёл в тюрьму, потому что настаивал на том, что будет вести себя определенным образом, и сам факт ареста и повторного ареста были доказательством успеха. Он -- единственный заключенный, о котором я когда-либо слышал, который в короткие периоды свободы жил лишь с одной мыслью: успеть сделать как можно больше и быстрее, чтобы не пришлось упрекать себя в безделье и упущенных возможностях, когда он снова окажется в тюрьме. 

Эта книга представляет собой панораму советской жизни на воле и в тюрьме, увиденную снизу; это увлекательный, хотя и порой переданный через намёки, рассказ о теперь очень известном протестном движении. И это удивительно ценный рассказ о личной одиссеи. Хотя наиболее трогательные отрывки и отрывки, на многие проливающие свет, нужно добывать из этого текста, как драгоценные камни. Шедевр Буковского -- это его жизнь, и я думаю, что рассказ об этой жизни произвёл бы более острое впечатление на большее количество читателей, если бы автор изложил факты о поступках, которые он совершал, и о поступках, которые другие люди совершали по отношению к нему, в хронологическом порядке.  

Однако пусть вас не пугает причудливая манера изложения: продолжайте читать, и вы будете потрясены. Возможно, только благодаря такому свободному изложению автор смог найти в себе силы рассказать о своём прошлом и в то же время развить свой творческий импульс, в котором жёсткая ирония, невыразимое презрение к нынешним советским правителям и яркое чувство юмора оживляют картину брежневского СССР, картину, увиденную изнутри -- из тюрем и лагерей, а также из пространства за их пределами, где вечно царствуют непостижимая коррупция, глупость партийной бюрократии, и печально известные жестокость и глупость КГБ.

John Lenczowski on Vladimir Bukovsky

Джон Ленчовски о Владимире Буковском

Из мемуаров Владимира Батшева в журнале "Мосты".

10 ИЮНЯ 1965. БОГОРОДСКОЕ КЛАДБИЩЕ – ДАЧА В ИКШЕ.

Точно ли в этот день, спрашивала неоднократно Галя и неоднократно получала ответ — именно! день знаменательный! десятого июня тысяча девятьсот шестьдесят пятого года!

В тот день меня познакомили с людьми, которые оставили свои имена на страницах истории. И не только истории литературы.

Почти каждый день мы созванивались с Капланом. Потом обычно встречались (так продолжалось долго, а после моего возвращения, когда наступила эпоха всеобщего пьянства, еженедельно), куда-то шли, вели литературные разговоры. Он меня просвещал по истории, как сегодня сказали бы, "литературного андеграунда", читал стихи, а знал их множество, поэтов площади Маяковского.

Мне, конечно, хотелось познакомиться с выдающимися людьми — послушать их произведения, почитать свое, услышать мнение, самоутвердиться. Но пока Каплан познакомил меня лишь с Щукиным, а Губанов — с Галансковым (с которым его познакомил тоже Каплан).

Утром я позвонил Каплану. Он веселился:

— Вот что, мася (через несколько часов я понял, от кого он перенял подобное обращение), хотят тебя посмотреть некие люди. Приезжай...

— Куда?

-- На Преображенку.

Я приехал.

Меня встретила группа молодых симпатичных людей. Каплан познакомил с Буковским, Ковшиным, Максюковым, Голосовым, присутствовал и знакомый мне Щукин. Ждали еще кого-то, но его не было.

Каплан пошел звонить, а когда вернулся, то сообщил, что таинственный он нас ждет на кладбище.

Слово "кладбище" ни на кого из присутствующих не произвело впечатления, как я не старался прочесть реакцию на лицах — видно, привыкли. Сели в трамвай № 11 — знакомый маршрут, в противоположную сторону он мог довести меня до дома, поехали. Оказалось, что приехали к другому кладбищу — мы сошли у Немецкого, а надо ехать в другую сторону. Поехали в противоположную. О чем-то говорили...

— А я тебя помню, — говорил Щукин, — видел тебя в метро.. В прошлый раз, когда вы с Мишкой заходили — не мог вспомнить, а теперь — вспомнил, — и пояснил прислушивающемуся Буковскому. — Еду я в метро и вижу: сидит напротив парень и с вожделением свой собственный паспорт рассматривает! Ну, думаю — видно пятнадцать суток отбывал... Я же сам за площадь Маяковского вместе с Осиповым четыре года назад сутки отбывал — помню. А приехал домой, Каплан пришел, рассказывает про демонстрацию смогистов... А, думаю, так вот кто мне в метро встретился — Батшев.

Трамвай остановился у Преображенского кладбища. Сегодня на нем не хоронят. Оно спряталось за длинным глухим забором, возле одноименного рынка. Пошли искать того, кто нас ждал. Не нашли. Да что за напасти!

— Как называется кладбище? — в очередной раз спросил Щукин у Каплана.

— Он объяснил: кладбище у трамвая, от метро надо ехать три оста¬новки...

Щукин почесал в затылке и пошел спрашивать у прохожих — нет ли здесь еще какого-нибудь кладбища. Надежда слабая, а все же...

Точно! Есть кладбище — еще надо проехать три остановки — называется Богородское.

— А кто нас ждет! — робко поинтересовался я у Щукина.

Он засмеялся.

— Не знаешь? Знаменитый человек нас ждет! — потом пояснил — Юра. Юрий Витальевич Мамлеев. Знаешь, его? Нет? Но хотя бы слышал? Мишка рассказывал?

Слышал ли я про Мамлеева!

Конечно, слышал. Легендарная комната, точнее две комнаты в Южинском переулке недалеко от Пушкинской площади, в длинной кишке коммунальной квартиры (позднее я побывал в ней), где Мамлеев читал свои мистическо-сексуальные произведения, где посреди комнаты стоял черный гроб с пустыми бутылками, где в углу благоухало мочой знаменитое черное кресло с высокой кожаной спинкой, где верхняя крышка шкафа была продавлена под тяжестью спавшего на шкафу хозяина, где соседом жил милиционер, который регулярно бил посетителей в ухо, за то, что они мочились и блевали у его дверей — все это называлось просто — "Лига сексуальных мистиков" или короче — "Южинский".

— Вон он, — одновременно сказали Голосов и Каплан, показывая в окно.

Трамвай остановился, и нас всех расцеловал — меня тоже — плотный, скорее даже толстый человек с добрым лицом и близорукими глазами, с внешностью типичного учителя школы.

В руках у Мамлеева — он держал его подмышкой, а потом обеими руками, осторожно обнимал — искрился на солнце дерматином портфель.

— Пойдем, пойдем, мася, на могилки, — говорил он нам, и мы пошли на кладбище.

На нем уже тогда не хоронили. Как и Преображенское, оно обнесено от взора людей глухим забором, но, в отличие от Преображенского, забор здесь серый и деревянный. Мы нашли тихое место — могилку Червяковой Леночки, 5 лет от роду, где-то в глубине кладбища — здесь стоял столик, скамеечка и даже стакан висел на дереве.

Но у Мамлеева в пузатом портфеле, кроме выпивки оказалась и закуска, и бумажные стаканчики.

Выпили по первой. По второй. По третьей.

Откубрили вторую белоголовую.

Под солнцем на свежем воздухе прекрасно пьется — аксиома, известная всем выпивающим. А в компании, да за задушевным разговором — можно уговорить столько, сколько попросит душа. И еще маленькую — вдогонку.

Мы говорили обо всем — о литературе антисоветской и подцензурной, о Пастернаке и Тарсисе, о демонстрации 14 апреля и о площади Маяковского, о Хрущеве и Брежневе, о тюрьмах и сумасшедших домах, читали стихи, рассказывали анекдоты, пели песни, бегали за добавкой, блевали, спали, спорили, ели невкусную жареную кильку, говорили, уговаривали, переговаривали.

Буковский отвел меня в сторону и заговорщически посоветовал произносить меньше фамилий в разговорах.

— Здесь все свои, но болтать надо меньше, понял? — строго сказал он мне.

Я не понял, почему среди своих надо молчать, но согласно кивнул, — Буковский производил впечатление серьезного и сильного человека — в отличие от других — человека слова и дела, даже не столько слова, сколько — стиха, стихии, чувства.

Потом мы с Валерой Голосовым легли на траву отдохнуть, а когда я открыл глаза, то солнце уже садилось, и до вечера оставалось несколько часов.

— Поехали в Икшу! — предложил я.

— В детскую колонию? — пошутил Максюков.

— Нет, мы там дачу сняли — полдома... За тридцать рублей — весь СМОГ скинулся: кто рупь, кто двадцать копеек, и сняли на два месяца. Поехали, ребята! А? Большой дом, три комнаты. Канал — можно купаться...

Неожиданно все согласились.

Кладбищенская программа исчерпала себя, хотелось нового. Дача — вот чего не хватало.

Пока мы ехали на трамвае, на метро, на автобусе и на электричке, я думал — есть ли кто на даче? Неудобно, если Губанов или Алейников приехали туда с девчонками (на даче славно отдохнуть в выходные, да и не только в выходные...), не уместимся все в доме, девицам интим подавай, а какой тут интим — здоровая мужицкая капелла катит...

На станции сели на паром, чтобы перебраться на другую сторону канала. Буковский и Голосов отказались от парома — они разделись, отдали нам одежду и прыгнули в воду.

Мамлеев смеялся над ними, строил им рожи, и уронил в воду батон хлеба. Хлеб выловили, но тут в воду свалился сам Мамлеев. Но вытащили и его, хотя алкоголь давал себя знать.

Буковский и Голосов переплыли канал, отряхнулись на берегу, перекрестились на закат и встретили нас веселой песней.

​

На даче никого не было. Повезло.

Разожгли печь, приготовили нехитрый ужин — разогрели консервы, вскипятили чай, сварили большую кастрюлю супа.

​

Допили последнюю бутылку, Максюков и Ковшин уснули, Каплан и Щукин о чем-то спорили, я сидел у печи, подкладывал полешки, наколотые заранее.

Мамлеев подсел ко мне и оказал:

— Я тебе, мася, рассказик прочитаю...

Я никогда не слышал его рассказов, только про эти рассказы, потому обрадовался.

Рассказ производил оглушающее впечатление.

Он ни на что не походил.

Сюжет его сейчас не помню, но суть в том, что герой женится на одной девушке — она умирает, потом на другой — она тоже умирает, потом на третьей — тоже умирает. Все три девушки — сестры. Алогичность ситуации захватывала. Запоминались строки: "Он поимел ее на чердаке, где была так пыльно, что он долго не мог отряхнуть от пыли свой член". (Лимонову такое не снилось — тогда вообще Лимонова не существовало в природе).

Затем Каплан пересказал рассказ Мамлеева о женщине, которая жила с золотыми рыбками, а под голову клала том Видекинда.

Видекинда я не читал, и спросил — кто это. Мамлеев охотно объяснил (со своим ласковым — "мася" — вот от кого Каплан взял словцо!), что Видекинд — немецкий экспрессионист начала века.

Потом Буковский подсел ко мне и стал выспрашивать все про СМОГ.

Я обратил внимание, что он расспрашивает и про то, что всем известно, про то, что я уже рассказывал на кладбище и в трамвае, он словно сверял мои рассказы со слышанным ранее от других. Он разговорил меня. Почему-то я рассказал ему то, что сохранял в тайне — сколько у нас человек, в каких городах филиалы, на каких пишущих машинках печатается наш журнал — так хитро он меня выспрашивал, что я выложил ему всю подноготную нашего литературного общества.

И планы издания ежемесячных "Сфинксов" и непериодических альманахов — "Чу", "Авангард" и "Рикошет".

И о том, что как только кончатся выпускные экзамены в школах и вступительные в институты, мы начнем агитацию в учебных заведениях.

И что некоторым нашим ребятам (Саше Соколову, в частности) грозит армия, и как хорошо бы ее избежать.

И вообще, что делать? как жить? кто виноват? — вечные вопросы, которые мучили меня не меньше, чем других.

И на все свои вопросы я получил ответы.

Буковский говорил со мной несколько часов, толкал меня в бок, чтобы я не дремал, а слушал, заставлял подкладывать дрова (дача не¬сколько лет стояла заколоченной, ее не топили, стены плохо прогревались), ставить чайник...

Так началось мое политическое самообразование.

И не только само, но и просто образование.

Буковский — прирожденный вождь и агитатор просто и доходчиво, на понятном и доступном мне уровне, за несколько часов, приводя примеры из собственного опыта, из своей жизни, показал мне гнилость и продажность системы, он ввел в четкое и правильное русло все мои разрозненные крупицы о психбольницах, о всесилии КГБ, об эмиграции, о восстании в Новочеркасске, о ЦОПЭ, о генерале Власове, о генерале Григоренко, с которым вместе сидел в Ленинградской спецпсихушке, об НТС, о площади Маяковского, о том, как жить и что делать.

На СМОГ он смотрел серьезно.

Он поддержал идею не замыкаться в рамках Москвы, а расширить деятельность на другие города (используя смогистов-студентов и их поездки в родные места на каникулы), похвалил создание ленинградского филиала (хотя он пока состоял из двух человек — Эрля и Миронова), посоветовал через несколько месяцев провести "чистку" общества, чтобы освободиться от людей случайных, которые, в лучшем случае, могли скомпрометировать СМОГ, а в худшем — спровоцировать на незаконные акции, которые власти могут использовать для репрессий против общества.

Уже тогда он думал о легализации СМОГ — предлагал принять Устав и программу, чтобы общество существовало де-юре, а не только де-факто. Моему рассказу о Тарсисе не то, чтобы не поверил, но отнес его к разряду фантазий – у него не укладывалось в голове, как можно в центре Москвы вести антисоветскую агитацию и оставаться на свободе.

— Но ты меня с ним познакомь, – попросил он. С Буковским мы подружились.

Наутро мы пошли купаться, потом завтракали, и я показывал гостям стихи и прозу, подготовленную для первого номера нашего журнала «Сфинкса».

Они смотрели, вчитывались – ревниво? с тоской? понимающе? – критиковали строчки, ругали стихи. Мамлееву понравилась небольшая подборка прозы – Урусова, Панова и Янкелевича.

Щукин и Ковшин обещали дать свои стихи (Каплан дал свои давно, но почему-то в первый номер они не попали, как и стихи Щукина – не помню, почему вышли во втором), Буковский обещал поискать в загашниках рассказы.

Обещал и Мамлеев, но так ничего и не дал. Я просил рассказ, прочитанный накануне, но он пояснил, что рассказ недавно написан, еще не перепечатан, но он подумает…

К вечеру гости уехали в Москву, а я остался печатать на машинке первый номер смогистского журнала «Сфинксы».

Источник:  https://messie-anatol.livejournal.com/490911.html