Суд над в. буковским, 1972 год

Суд над Владимиром Буковским.

1972 год.

Осуждая меня, власти преследуют здесь одну цель — скрыть собственные преступления, психиатрические расправы над инакомыслящими. Расправой надо мной они хотят запугать тех, кто пытается рассказать об их преступлениях всему миру. Сколько бы мне ни пришлось пробыть в заключении, я никогда не откажусь от своих убеждений, буду бороться за законность и справедливость. И сожалею я только о том, что за этот короткий срок — один год, два месяца и три дня, которые я пробыл на свободе, — я успел сделать для этого слишком мало.

The Trial

Vladimir

Bukovsky.

1972.

By condemning me, the authorities are pursuing one goal here: to cover up their own crimes — psychiatric abuse employed in retribution against dissidents. The aim of this retribution directed at me is to intimidate those who are trying to tell the rest of the world about these crimes. No matter how long I would have to remain in prison, I will never give up my convictions, I will fight for legality and justice. And I only regret that during this short period — one year, two months and three days that I have been a free man — I have managed to do too little toward achieving this goal.

5 января 1972 года в Москве в помещении Люблинского районного суда (Егорьевская ул., 14) состоялся суд над В. К. Буковским.

Судебное разбирательство проводила выездная сессия Мосгорсуда: судья В. Лубенцова, прокурор А. Бобругико, народные заседатели Кондаков и Шлыков, адвокат В. Я. Швейский, секретарь Осина.

В суд были вызваны следующие свидетели со стороны обвинения:

1. Дж. Пайперт. 2. А. Уоллер. (Как выяснилось позже, этим свидетелям не были посланы повестки, на предварительном следствии эти свидетели дали показания в пользу Буковского). 3. Шушпанов В. А. 4. Никитинский А. И. 5. Бычков. 6. Тарасов. 7. Буковская Н. И. (До суда Н. Буковская несколько раз обращалась в различные инстанции с просьбой не делать ее свидетелем, так как ничего по делу сына ей не известно, и она хочет присутствовать в зале суда в течение всего судебного разбирательства. Но именно ее присутствия и не хотели судебные власти).

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ ПО ДЕЛУ БУКОВСКОГО В. К., 1942 г. рождения, русского, прожив. Москва, ул. Фурманова, 3/5, кв. 59.

систематическим распространением антисоветских материалов клеветнического содержания, передавал иностранным корреспондентам клеветническую ин формацию, порочащую государственный и общественный строй, утверждал, что в Советском Союзе здоровых людей помещают в психиатрические больницы тюремного типа, где к ним применяются различные пытки; а также хранил у себя на квартире различные антисоветские материалы клеветническо го содержания.

Доказательствами этого служат:

а) вырезки из зарубежных газет «Вашингтон пост», «Сан-Франциско экзаминер» и «Дейли ньюс», найденные на квартире Буковского, со статьями клеветнического содержания, порочащими государственный и общественный строй СССР и озаглавленными: «Русский, который борется против строя», «Выступает советский инакомыслящий», «Русский раскольник рассказывает об ужасах сумасшедших домов-тюрем для инакомыслящих»;

б) кинопленка, которая демонстрировалась американской компанией Си-Би-Эс в телепередаче от 28.7.1970 г., озаглавленной «Голоса русского подполья», и комментарии к этому фильму, помещенные в различных зарубежных газетах («тайно снятый фильм показывает, что можно бороться внутри России» и др.), а также радиопередачи на русском языке с комментариями по поводу этого фильма, переданные радиостанциями «Свобода», «Голос Америки» и «Би-Би-Си»;

в) записная книжка Буковского В. К., в которой записаны телефоны аккредитованных в Москве иностранных корреспондентов.

На основании показаний Шушпанова В. А., бывшего сотрудника отдела внешних сношений Московской патриархии, Буковский В. К. обвиняется в том, что при неоднократных встречах с ним про водил антисоветскую агитацию и пропаганду, утверждал, что в СССР здоровых людей помещают в психиатрические больницы, где к ним применяют бесчеловечные меры воздействия, утверждал, что в Советском Союзе отсутствует свобода личности, слова, печати, а также вел с ним беседы с целью склонить Шушпанова использовать служебные ко мандировки последнего за границу для незаконного привоза из-за границы множительного аппарата для организации подпольной типографии и размножения антисоветских материалов Самиздата.

На основании показаний Никитинского Арнольда Иосифовича, работника отдельного контрольно пропускного пункта Шереметьевского аэродрома, бывшего школьного товарища Буковского В. К., Буковский обвиняется в том, что он проводил с ним антисоветскую агитацию и пропаганду, заявляя, что в СССР нет свободы личности, что у нас здоровых людей помещают в психиатрические больницы за их инакомыслие, а также склоняя Никитинского использовать служебное положение последнего и по мочь ему осуществить нелегальный ввоз в СССР портативной типографии, минуя таможенный досмотр на Шереметьевском аэродроме. При этом Буковский имел цель организовать подпольную типографию для распространения антисоветских ма териалов Самиздата. На основании показаний Никитинского, Буковский обвиняется также в том, что незаконно хранил у себя на квартире 2 номера антисоветского журнала «Посев», с которым знакомил Никитинского (доказательства : собственноручные показания Никитинского и магнитофонная запись очной ставки с Буковским).

На основании показаний военнослужащих Бычкова и Тарасова, Буковский обвиняется в том, что ... февраля (марта) 1971 г. в кафе на Курском вокзале проводил с ними антисоветскую агитацию и пропаганду, заявляя, что в СССР существует не тот строй, который нужен советскому народу, а также дал им свой телефон и адрес и телефон корреспондента A. П. Астрахана, предлагая Бычкову и Тарасову сообщать по этим телефонам информацию (доказательства: телефоны Буковского и Астрахана в записной книжке Бычкова, показания Бычкова и Тарасова).

Буковский В. К. обвиняется в том, что 28 марта 1971 г. на квартире Чалидзе В. имел встречу с гр-ном Бельгии Себрехтсом Хуго, приехавшим в Советский Союз в качестве туриста по заданию антисоветского Фламандского комитета. Себрехтс Хуго имел задание встретиться с Буковским, для чего ему был дан Фламандским комитетом телефон Буковского, который он записал у себя в блокноте с применением условностей. На встрече у Чалидзе B. Буковский передал Себрехтсу Хуго 2 антисоветских документа клеветнического содержания: «Хроника текущих событий» N° 18 и «Открытое письмо XXIV съезду» П. Якира, которые были найдены у Себрехтса Хуго при обыске (доказательства: заключение криминалистической лексико-стилистической экспертизы, установившей, что документы, найденные у Себрехтса Хуго, и документы аналогичного содержания, изъятые у Буковского при обыске, на печатаны на одной и той же машинке).

ХОДАТАЙСТВА БУКОВСКОГО, ЗАЯВЛЕННЫЕ СУДУ В НАЧАЛЕ СУДЕБНОГО РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

Первый пункт обвинения не конкретизирован, т. е. нет указания на то, какие именно материалы антисоветского и клеветнического содержания рас пространялись и каким образом; какие из найденных при обыске на квартире Буковского материалы являются антисоветскими и клеветническими. В деле также нет никаких документов, подтверждающих факт систематического распространения клеветнических материалов. Никто из друзей или знакомых по этому вопросу не допрашивался. Нет никакого обоснования того, что какие-либо из материалов, переданных на Запад, можно считать клеветническими либо антисоветскими. В связи со всем выше изложенным, прошу суд конкретизировать 1 пункт обвинения, если он найдет для этого достаточно оснований в материалах предварительного следствия, в противном же случае отправить дело на доследование.

Если первое ходатайство будет отклонено, прошу суд вызвать в качестве свидетелей следующих лиц, которые могут подтвердить истинность моих заявлений западным корреспондентам, содержащихся в моем интервью, данном мною корреспондентам Дженсену и Коулу, о фактах незаконного помещения и условиях содержания психически здоровых людей в психиатрических больницах. Эти лица: Писарев, Пархунов, Петров, Шульц, Григоренко 3. М., Яхимович, Нарица, Файнберг А.

Заявляю, что комментарии к моим интервью, перечисленные в пункте 1 обвинительного заключения, автором которых являюсь не я, а разные западные корреспонденты, не могут быть мне инкриминированы, т. к. я не могу нести ответственности за то, какие именно выражения употребили эти корреспонденты в своих комментариях. Так, например, в обвинительном заключении употреблено слово «пытки», тогда как я никогда ни устно, ни письменно этого слова не употреблял. Ввиду вышеизложенного прошу суд исключить из обвинения указанные комментарии.

Прошу суд исключить из обвинительного заключения эпизод, связанный с гр-ном Бельгии Себрехтсом Хуго, т. к. последнего в настоящее время нет в Советском Союзе, и он не может быть приглашен в суд для дачи показаний, а его показания на предварительном следствии весьма противоречивы. Так, в материалах дела имеется два протокола допроса Себрехтса X., содержащих противоречащие одно другому показания. В одном из них Себрехтс X. утверждает, что 2 документа, найденные у него при обыске, «Хроника текущих событий» и «Открытое письмо съезду» дал ему некто ему неизвестный. В другом же он утверждает, что эти документы дал ему я. Оба протокола написаны не самим Себрехтсом, а следователем, на писаны на русском языке, которого Себрехтс не знает. И на обоих этих документах есть его подпись. Очная ставка Себрехтса со мной не проводилась. Поэтому, на мой взгляд, у следствия нет достаточных оснований утверждать, что я виновен по этому пункту.

Если мое 4 ходатайство не будет принято во внимание, прошу суд вызвать в качестве свидетелей Вольпина и Чалидзе, которые, как следует из второго, более позднего по дате, протокола допроса Себрехтса X., якобы присутствовали при передаче ему мною указанных выше двух документов.

Так как на основании ст. 18 УПК РСФСР разбирательство во всех судах открытое, и мое дело не подпадает под признаки, дающие основания для закрытого судебного разбирательства, оговоренные в этой статье, я прошу суд немедленно допустить в зал всех моих друзей и знакомых, а также всех других граждан, которые пожелают присутствовать на судебном разбирательстве.

В ходе следствия, когда следователем по моему делу гр. Коркачем В. было допущено грубое нарушение ст. 201 УПК РСФСР (Ознакомление обвиняемого со всеми ма териалами дела), и мне не был предоставлен адвокат, я обращался к председателю коллегии адвокатов Апраксину с просьбой выделить для выполнения ст. 201 адвоката Каминскую Д. И., на что получил от него отказ с резолюцией: «Адвокат Каминская Д. И. выделена быть не может, так как у нее нет допуска к секретному судопроизводству». С резолюцией я был ознакомлен, и на ней имелась моя подпись. Однако впоследствии этот документ был из дела изъят и заменен другим, с которым меня никто не знакомил и на котором нет моей подписи. Этот факт граничит со служебным подлогом, и я прошу суд вернуть документ и приобщить его к делу.

В ходе следствия я направил около 20 жалоб в различные инстанции (перечисляет инстанции и даты отправления), на 15 из которых не получил ответа и которые не приобщены к делу. Прошу суд вернуть эти жалобы и приобщить их к делу.

Судья обращается к представителю обвинения и представителю защиты:

Считаете ли вы ходатайства основательными и требующими удовлетворения?

Прокурор: Считаю, что ходатайства Буковского необоснованны, либо не имеют прямого отношения к делу.

Адвокат: Поддерживаю ходатайства моего подзащитного и, кроме того, у меня есть два ходатайства, которые я прошу у суда разрешения огласить.

Судья: Огласите.

Адвокат: Ходатайство первое — прошу вызвать в качестве свидетеля для дачи показаний в вопросе характеристики личности моего подзащитного тов. Максимова В. Е., у которого Буковский работал последнее время литературным секретарем. Хода тайство второе — прошу вызвать в суд в качестве свидетеля тов. Подъяпольского Г. С., т. к. этот свидетель допрашивался на предварительном следствии по факту распространения Буковским различных материалов и может дать по этому вопросу важные для моего подзащитного показания.

Суд удаляется на совещание.

Посовещавшись, суд выносит решение: отклонить все заявленные ходатайства, кроме одного, 8-го ходатайства Буковского, которое частично удовлетворяет, постановив приобщить к делу 7 из перечисленных Буковским 15-ти жалоб.

Судья заявила:

Суд не может вызвать в качестве свидетелей Петрова, Пархунова, Писарева, Нарицу, Яхимовича, Шульца, Григоренко 3. М. и Файнберг А., т. к. это душевнобольные люди, и их показания не могут быть действительны.

Суд считает, что 1 пункт обвинения достаточно конкретизирован.

Суд отклоняет ходатайство Буковского о вызове свидетелей Чалидзе и Вольпина, т. к. они не имеют отношения к делу.

Суд не рассматривал ходатайство Буковского о гласности суда, т. к. судебное разбирательство открытое, в зале находятся люди, следовательно, ходатайство не обосновано.

Суд не считает нужным приобщать к делу ответ председателя коллегии адвокатов Апраксина, т. к. этот документ не имеет отношения к делу.

Суд частично удовлетворяет ходатайство Буковского о приобщении к делу его жалоб и постановляет вернуть и приобщить к делу 7 жалоб.

Суд отклоняет ходатайство о вызове в качестве свидетеля В. Максимова, т. к. Буковский мало у него работал, и считает ненужным вызывать свидетелем Г. С. Подъяпольского, т. к. он не имеет отношения к делу.

ДОПРОС ПОДСУДИМОГО БУКОВСКОГО В. К.

Судья: Суд приступает к допросу подсудимого. Буковский, встаньте. Вам предоставляется возможность высказаться по всем пунктам предъявленного обвинения.

Буковский: По первому пункту обвинения я уже заявлял здесь, что оно бездоказательно, голословно и не конкретизировано. Единственное, о чем конкретно говорится в этом пункте — это об интервью, данном мною корр. АП Холгеру Дженсену и корр. Си-Би-Эс Биллу Коулу, записанном первым и снятом на кинопленку вторым. В этом интервью я действительно сообщил этим корреспондентам некоторые факты из своей биографии, а также факты о других лицах, которые, будучи абсолютно психиче ски здоровыми, были помещены судебными властями в психиатрические больницы без каких-либо медицинских и юридических оснований. В этом интервью я говорил также о том, в каких условиях содержатся люди, помещенные в Ленинградскую спецпсихобольницу.

Сообщаю суду, что весной 1963 года я действительно был арестован органами КГБ. При аресте у меня были конфискованы 2 неполных фотокопии книги М. Джиласа «Новый класс». Следствие направило меня на психиатрическую экспертизу в Ин-т им. Сербского. Я был признан невменяемым, и суд заочно приговорил меня к принудительному лечению в Ленинградской спецпсихобольнице. Эта больница представляет собой здание тюремного типа, огороженное рядами колючей проволоки. Санитары — уголовники, отбывающие наказание за различные бытовые преступления.

Больные на 1 отделении, где я находился первое время, содержатся в камерах под замком, по 2-3 человека. Им полагается одна часовая прогулка в день и одна передача в месяц весом в 5 кг. Со мной в камере находились: украинский националист, уже 17 лет пробывший в заключении, из них несколько лет во Владимирской тюрьме, где он от тяжелых условий содержания сошел с ума. В больничной камере он непрерывно кричал, и санитары при мне много раз избивали его только за то, что им надоели его крики.

Еще со мной в камере находился действительно душевнобольной, убивший своих детей, отрезавший себе уши и съевший их. Я утверждаю, что в Ленинградской специальной психиатрической больнице при мне врачи действительно систематически назначали курс уколов препаратами аминазина и сульфазина в целях наказания, по жалобам санитаров и обслуживающего персонала. Препараты эти вызывают повышение темпе ратуры до 40°, боль во всем теле, тяжелую душевную депрессию. Так, я знаю, что в то время при мне двое больных: Родичкин и Носов шутливо боролись, при этом оба упали, и Родичкин ушибся о батарею парового отопления.

Это было уже не на 1, а на 10 отделении, более легком, где на день разрешалось выходить из камер. У Родичкина была рассечена бровь, пошла кровь, и они обратились к медсестре за йодом. За это их обоих перевели в отде ление с камерным содержанием, в разные камеры, назначили курс инъекций, а Носову сделали укрутку (описание укрутки).

Вообще в этой больнице такие медицинские средства как сульфазин и аминазин, а также укрутка применялись в качестве наказания по жалобам сестер и санитаров настолько широко, что все знали заранее, что если ты каким- то образом нарушил режим или просто грубо поговорил с врачом или с кем-либо из обслуживающего персонала, то тебе в наказание обязательно будет назначено что-либо из перечисленных выше медицинских средств.

Я утверждаю, что в этой же больнице в одно время со мной находился Самсонов H. Н., крупный ученый, лауреат сталинской премии III степени, автор более 10 различных научных трудов по геофизике, абсолютно здоровый психически человек, который помещен туда был только за то, что написал и послал в ЦК КПСС письмо с требованием до конца разоблачить преступления Сталина и иже с ним, т. е. продолжить начатое на XX съезде КПСС.

Самсонов H. Н. пробыл в Ленинградской спецпсихобольнице 7 лет только потому, что отказывался признать себя больным и отречься от своих взглядов. Надо сказать, что это являлось непременным условием выписки из этой больницы. Человек должен был заявить на комиссии, что его взгляды были следствием болезни и что теперь он от них излечился.

Я утверждаю, что в это же время в больнице на ходился румын, живший долгое время во Франции и приехавший в СССР, чтобы «увидеть своими глазами строительство коммунизма». Его звали Присакару Ник. Григ. (Забастовка на обувной фабрике — за что психобольница).

В этой больнице также действительно находился латыш Пинтан, эмигрировавший в Австралию, а затем вернувшийся на родину. Он был помещен в Ленинградскую спецпсихобольницу за то, что хотел вернуться в Австралию, в чем ему было отказано под предлогом того, что у него был паспорт буржуазной Латвии, и, следовательно, он, по законам СССР, является подданным ныне советской Латвии, — также человек абсолютно психически здоровый.

Врачи неоднократно назначали ему курс инъекций за то, что он заявлял о незаконности его помещения в спецпсихобольницу.

Могу сообщить суду ряд фактов бесчеловечного обращения с заключенными Ленинградской спецпсихобольницы. Так, мне известен факт, что заключенный Беляев Анатолий (кстати, помещен в психобольницу за то, что рассказывал анекдоты про Хрущева) был зверски избит фельдшером Виктором Валериановичем (фамилии его я не знаю, т. к. фамилии врачей и другого медицинского и обслуживающего персонала заключенным не сообщают) и санитарами только за то, что читал лежа в постели у себя в камере после отбоя. На следующий день, после жалобы фельдшера на якобы возбужденное состояние больного, Беляеву был назначен курс инъекций сульфазина.

Могу привести еще примеры, доказывающие мою правоту. Так, например, в этой больнице было довольно много людей, помещенных туда за попытку войти в иностранные посольства. Им было предъявлено обвинение в попытке перейти границу, а т. к. в законе нет указаний на то, что войти в иностранное посольство значит перейти границу, эти люди были признаны невменяемыми и направлены в Ленинградскую спецпсихобольницу.

Судья: Подсудимый Буковский, не нужно так подробно говорить обо всех этих примерах, зачем эти подробности?

Буковский: Но меня обвиняют в клевете, я же хочу доказать, что все сказанное мною в интервью — это не клевета.

Судья: Вы слишком подробно говорите об этом. Ближе к делу. Говорите о себе.

Буковский: Ну что же, если говорить о себе, то тут тоже есть достаточно фактов для доказательства моей правоты. Так, после выписки из Ленинградской психиатрической больницы в феврале 1965 г. — в декабре того же года я был задержан на улице работниками органов КГБ и помещен в районную психиатрическую больницу No 13 без предъявления какого-либо обвинения, а также без каких бы то ни было медицинских показаний, т. к. диспансер, в котором я был на учете и который меня наблюдал с момента выписки из Ленинградской больницы, дал, в ответ на запрос, заключение, что я не обнаруживаю каких-либо отклонений от нормального психического состояния.

К такому же выводу пришли и врачи больницы No 13 и выписали меня, но органы КГБ дали распоряжение перевести меня в другую психобольницу на станции Столбовая в надежде, что тамошние врачи окажутся более послушными и найдут у меня признаки невменяемости. Когда же этого не случилось, и врачи этой психобольницы ничего болезненного в моем состоянии не обнаружи ли, тот же КГБ перевел меня в Ин-т им. Сербского. На вопросы матери, задаваемые ею прокурору по надзору Фунтову, ей отвечали, что по «их мнению» меня рано выписали из Ленинградской спецпсихбольницы и что меня надо еще полечить.

Это ли не доказательство того факта, кто является фактическим инициатором помещения в психиатрическую больницу и кто оказывает давление на врачей, про водящих экспертизу в случаях, аналогичных моему, когда судить по закону человека не за что. В результате, без всякого предъявления мне обвинения и вопреки мнению врачей, я пробыл в этот раз в различных психиатрических больницах в общей сложности 8,5 месяцев и был освобожден оттуда только благодаря публичным выступлениям по этому поводу общественности на Западе и нажиму общественного мнения.

Судья: По первому эпизоду обвинения у вас все?

Буковский: Нет, не все. В обвинении сказано: «Хранил у себя на квартире различные антисовет ские материалы клеветнического содержания, порочащие советский государственный и общественный строй». Я не знаю, о каких документах идет речь. В обвинении они не указаны. У меня при обыске изъято очень большое количество разных документов, в том числе вырезка из газеты «Правда». Она что, тоже антисоветский документ?

Судья: У кого есть вопросы к подсудимому по 1 эпизоду обвинения?

Прокурор: Вы сказали, что непременным условием выписки из спецпсихобольницы был отказ больного от своих взглядов. Вы сами также отказались при выписке от своих взглядов?

Буковский: Да, вынужден был отказаться, чтобы меня выписали.

Прокурор: Вы признаете, что давали интервью корреспонденту АП Холгеру Дженсену?

Буковский: Да, признаю.

Прокурор: Как это происходило?

Буковский: Мы поехали за город, отдыхать. Нас было довольно много, и иностранцев и русских, около 30 человек. Там зашла речь обо мне, о том, что я пережил за последние годы, и я рассказал все то, что содержится в этом интервью, а Холгер записывал. В это же время Билл Коул, корреспондент Си-Би-Эс, снимал меня на кинопленку.

Прокурор: Вы готовились заранее к этому интервью?

Буковский: Нет, не готовился, но я понимал, что подобные вопросы могут быть заданы, и всегда был готов на них ответить.

Прокурор: Вы знали, что это ваше сообщение будет опубликовано на Западе, а кинофильм будет демонстрироваться там на экранах телевизоров?

Буковский: Да, знал.

Прокурор: И не возражали против этого?

Буковский: Нет, не возражал, я даже просил их об этом.

Прокурор: С какой целью вы это делали?

Буковский: Я хотел, чтобы факты, сообщенные мною, были известны широкой общественности.

Прокурор: Для чего вам это нужно было, какую цель вы преследовали?

Буковский: Моя цель изложена в самом интервью. Там сказано (цитирует): «Нашей целью является борьба против страха, который сковал людей со времен Сталина и благодаря которому система продолжает существовать. Система диктатуры, давления, принуждения. В этой борьбе большое значение имеет личный пример, который мы даем людям».

Прокурор: Вы имеете медицинское образование?

Буковский: Нет, специального медицинского образования я не имею. Я изучал психиатрию в Ленинградской спецпсихобольнице, когда работал там в переплетной. Я прочел очень много книг по психиатрии.

Судья: У защиты есть вопросы?

Адвокат: Скажите, давая интервью западным корреспондентам, имели ли вы целью подрыв или ослабление советской власти или ее политического строя?

Буковский: Конечно, нет. Я думал о тех людях, моих друзьях и других, которых постигла такая же участь и которых, быть может, удастся спасти.

Прокурор: Скажите, с какой целью вы хранили у себя на квартире вырезки из газет «Вашингтон пост» и другие, и как они к вам попали?

Буковский: У меня были две вырезки: одну из них из газеты «Вашингтон пост» с моим портретом мне принес Никитинский, я хранил ее, так как это был текст моего интервью, там был мой портрет. Я прочел ее, чтобы проверить, нет ли там каких-либо неточностей, и она у меня лежала в моем секретёре. Никаких целей я при этом не имел.

Прокурор: С какой целью вы хранили у себя на квартире фотокопию уголовного дела (фамилия)?

Буковский: Меня интересовало это дело. Я с трудом достал неполную фотокопию и хотел ознакомиться с ней, но не успел.

Прокурор: С какой целью вы хранили у себя на квартире документ под названием «Открытое письмо XXIV съезду» и кто его автор?

Буковский: Фамилия автора стоит под этим документом — это П. Якир. Этот документ забыл у меня кто-то из знакомых.

Прокурор: Как попал к вам черновик документа под названием «Открытое письмо к съезду» и кто его автор?

Буковский: Автор этого письма неизвестен, и как оно попало ко мне, я не знаю.

Прокурор: Как попал к вам документ под назва нием «Обращение политических заключенных, признанных за свои взгляды невменяемыми» и кто его автор?

Буковский: Фамилии его авторов также стоят под этим документом — это В. Файнберг и В. Борисов. Он пришел ко мне по почте.

Прокурор: Знаете ли вы, что после вашего первого ареста в 1963 г. ваша мать была инициатором обследования вас психиатрами?

Буковский: Это было еще задолго до моего ареста. По запросу военкомата меня обследовали психиатры, и КГБ, зная об этом, направил меня на экспертизу.

Прокурор: У меня есть ходатайства к суду.

Заявляет ходатайство о том, чтобы суд осмотрел находящиеся в деле вырезки из зарубежных газет с комментариями по поводу заявлений Буковского, содержащихся в интервью, данном им Холгеру, и комментарии зарубежной прессы по поводу телеинтервью, данного Буковским корреспонденту Коулу.

Судья находит в деле указанные листы и заявляет, что суд осмотрел перечисленные документы.

Прокурор: Прошу продемонстрировать пленку фильма, который был показан по американскому телевидению 28 июля 1970 г. телекомпанией Си-Би- Эс.

Демонстрируется кинофильм. На экране все время дается изображение Буковского на фоне деревьев. Текст идет только на английском языке.

После окончания просмотра:

Прокурор: Подсудимый Буковский, вы признаете, что на этой пленке изображены вы, когда даете интервью?

Буковский: Да, признаю.

Судья: Переходите к показаниям по второму эпизоду обвинения.

Буковский: Со свидетелем Шушпановым В. А. я познакомился весной 1970 г. Мы виделись с ним всего раза четыре у меня на квартире. Однажды мы зашли с ним на квартиру к одним моим знакомым. Что касается бесед, которые мы с ним вели, то они касались вопросов религии (Шушпанов рекомендовал себя человеком верующим), и, возможно, каких-то социальных проблем. В обвинении сказано, что я говорил ему о том, что видел в психиатрических больницах. Допускаю. Возможно, я также говорил ему и о том, какие нарушения допускают при этом судебные власти и некоторые врачи. Что же касается антисоветской агитации и пропаганды, которую я с ним якобы проводил, могу сказать только то, что наши с ним беседы носили обоюдный характер. Сам Шушпанов признает, что в то время он разделял мои взгляды, и если я в таких беседах и говорил ему что-либо о своих убеждениях, в частности о том, что по-моему в Советском Союзе фактически нет свободы слова или печати, т. е. ущемляются права граждан, гарантированные Конституцией СССР, то опять-таки повторяю, что это не была ни антисоветская агитация, ни пропаганда, ибо беседы наши носили обоюдный характер. Я просто высказывал свои убеждения.

Шушпанов показал на следствии, что я якобы обещал ему помощь в деле переправки за границу его романа, «антисоветского», как он его сейчас называет, в том случае, если он таковой напишет. Я помню этот разговор. Шушпанов спросил у меня, как ему действовать, если он напишет роман и захочет его переправить за границу, на что я ему ответил, что если он станет размножать и распространять свой роман здесь, то рано или поздно, не зависимо от его желания, этот роман попадет за границу. Ни о какой моей помощи в этом деле речи не было, да и роман-то Шушпанов еще только собирался писать.

По поводу множительного аппарата, который яко бы я просил Шушпанова привезти из-за границы, могу сказать следующее. Припоминаю, что я действительно спрашивал его, не может ли он, бывая в заграничных командировках, привезти оттуда множительный аппарат, на что он мне ответил, что его уже давно не посылают за границу, и поэтому он этого сделать не может. Вот и все, что я могу сказать по поводу этого эпизода.

Прокурор: С какой целью вы просили Шушпанова приобрести и доставить вам множительный аппарат?

Буковский: Так вопрос не стоял, но возможность иметь такой аппарат меня интересовала.

Прокурор: Для чего вам нужен был такой аппарат?

Буковский: Мне мог бы понадобиться такой аппарат для размножения каких-либо материалов.

Прокурор: Каких именно?

Буковский: Я не имел тогда в виду конкретно какие-либо документы, но в принципе мне могло по надобиться размножить какой-нибудь документ, содержащий изложение моих личных убеждений. На это имеет право каждый гражданин СССР по конституции. Может, какое-либо литературное про изведение из тех, которые трудно достать, например, стихи Мандельштама или Ахматовой.

Прокурор: Для чего вам могло понадобиться размножать эти материалы?

Буковский: Для друзей, для тех, кто этим заинтересуется.

Прокурор: У меня больше нет вопросов.

Судья: У защиты есть вопросы по этому пункту?

Адвокат: Нет.

Судья: Подсудимый, переходите к следующему эпизоду.

Буковский: Третий эпизод обвинения основан на показаниях Никитинского, моего бывшего школьного товарища. После окончания школы мы с ним много лет не встречались. Впервые после многолетнего перерыва мы встретились с ним после того, как я вернулся из заключения, очевидно, весной 1970 г. Встреча была случайной, на улице возле моего дома. Он мне обрадовался, я пригласил его к себе, мы зашли, поговорили о том, как жили эти годы, у кого какая была судьба. Он рассказал мне, что после окончания училища служил в армии, под Москвой, потом во время конфликта на китайско-советской границе был переведен туда и включен в состав Таманской дивизии, которая в числе 5 дивизий была в это время туда направлена. Он сказал, что эти войска были переданы в ведение КГБ. Рассказывал мне различные сведения, которые ему пришлось узнать, будучи офицером пограничной службы, и, в доказательство что ли своих слов, подарил мне русско-китайский разговорник для служебного пользования, которым якобы был снабжен весь офицерский состав тех войск, которые находились в это время на китайской границе.

On January 5, 1972, in Moscow, at the premises of the Lyublinsky District Court (14 Egoryevskaya St.), the trial of V. K. Bukovsky took place.

The trial was conducted by a visiting session of the Moscow City Court: Judge V. Lubentsova, Prosecutor A. Bobrugiko, People's Assessors Kondakov and Shlykov, Defense Council V. Ya. Shveiski, and Secretary Osina.

The following prosecution witnesses were summoned by the court:

1. J. Pipert. 2. A. Waller. (As it turned out later, the summons were not mailed to these witnesses; and during the preliminary investigation these witnesses testified in favor of Bukovsky). 3. Shushpanov V. A. 4. Nikitinsky A. I. 5. Bychkov. 6. Tarasov. 7. Bukovskaya N. I. (Before the trial, N. Bukovskaya petitioned various offices several times with a request not to make her a witness, since she does not know anything about her son's case, and she wants to be present in the courtroom throughout the entire trial. But it was precisely her presence that the judicial authorities did not find desirable).

INDICTMENT FOLLOWING THE PRELIMINARY INVESTIGATION INTO THE CASE OF V. K. BUKOVSKY, born in 1942, Russian, residing at the following address: Moscow, 3/5 Furmanov street, apt. 59.

Systematic dissemination of anti-Soviet materials of slanderous content, transmitted to foreign correspondents discrediting the state and its social order, claiming that in the Soviet Union healthy people are placed in prison-type psychiatric hospitals, where various torture methods are applied to them; as well as keeping in his apartment various anti-Soviet materials of slanderous content.

This is evidenced by:

a) clippings from foreign newspapers The Washington Post, The San Francisco Examiner and The Daily News found at Bukovsky's apartment, with slanderous articles defaming the state and its social order and titled as follows: “A Russian who fights against the system," "A Soviet dissenter speaks," "A Russian dissident talks about the horrors of psychiatric prisons for dissidents";

b) a film reel, which had been shown by the American TV company CBS as part of a TV show on July 28, 1970, titled "Voices of the Russian underground," and commentaries accompanying this film, published in various foreign newspapers ("secretly filmed footage shows that resistance in Russia is possible," etc.), as well as radio broadcasts in the Russian language with commentary about this film, broadcast by radiostations "Liberty," "The Voice of America," and "The BBC";

c) V. K. Bukovsky's notebook, which contains telephone numbers of foreign correspondents accredited in Moscow.

Based on the testimony of V. A. Shushpanov, a former employee of the Department of External Relations of the Moscow Patriarchate, V. K. Bukovsky is accused of conducting anti-Soviet agitation and propaganda during several meetings with him, asserting that healthy people in the USSR are placed in psychiatric hospitals, where inhumane methods are applied to them, claiming that in the Soviet Union there is no freedom of personality, no freedom of speech, no freedom of press, and also conducting conversations with him in order to persuade Shushpanov to use his business trips abroad to illegally bring into the country a copying machine from abroad in order to organize an underground printing house and to reproduce anti-Soviet materials of Samizdat.

Based on the testimony of Arnold Iosifovich Nikitinsky, an employee of a checkpoint of the Sheremetyevo airfield, who is a former school friend of V. K. Bukovsky, Bukovsky is accused of conducting anti-Soviet agitation and propaganda with him, stating that there is no personal freedom in the USSR, that healthy people are placed in psychiatric hospitals for their dissent, as well as persuading Nikitinsky to use the latter's official position to help him carry out an illegal import of portable printing equipment into the USSR, bypassing the customs inspection at the Sheremetyevo airfield. At the same time, Bukovsky had the goal of organizing an underground printing house for dissemination of anti-Soviet Samizdat materials. On the basis of Nikitinsky's testimony, Bukovsky is also accused of illegally keeping in his apartment two issues of anti-Soviet magazine Possev, which he showed Nikitinsky (evidence: Nikitinsky's own handwritten testimony and a tape recording of his face-to-face interrogation with Bukovsky).

Based on the testimony of members of the armed forces Bychkov and Tarasov, Bukovsky is accused ... of the fact that in February (March) of 1971 in a cafe at the Kursk railway station, he conducted anti-Soviet agitation and propaganda with them, claiming that the USSR does not have the power structure which is required by the Soviet people, and also gave them his telephone number and his address, and the telephone number of correspondent A. P. Astrakhan, inviting Bychkov and Tarasov to provide information by calling these telephone numbers (evidence: the telephone numbers of Bukovsky and Astrakhan in Bychkov's notebook, the testimony of Bychkov and Tarasov).

Bukovsky V.K. is accused of the fact that on March 28, 1971 in the apartment of V. Chalidze he had a meeting with a citizen of Belgium — Sebreghts Hugo, who had come to the Soviet Union as a tourist on the instructions of the anti-Soviet Flemish Committee. Sebreghts Hugo had an assignment to meet with Bukovsky, for which purpose he had been given Bukovsky's telephone number by the Flemish Committee, which he wrote down in his notebook using code. During a meeting with Chalidze V. Bukovsky handed over to Sebreghts Hugo two anti-Soviet documents of slanderous content: Issue no. 18 of the ”Chronicle of Current Events" and the "Open Letter to the 24th Party Congress" by P. Yakir, which were both found with Sebreghts Hugo during a search (evidence: conclusion of a forensic examination, which established that the documents found with Sebreghts Hugo and documents of similar content seized from Bukovsky during a search were typed on the same typewriter).

BUKOVSKY'S APPLICATIONS SUBMITTED TO THE COURT AT THE BEGINNING OF THE TRIAL

The first point of the inditement is not particularized, that is, there is no indication which materials specifically of anti-Soviet and slanderous content were disseminated and how; which of the materials found during the search at Bukovsky's apartment are anti-Soviet and slanderous. There are also no documents in the case file confirming the fact of systematic dissemination of defamatory materials. None of my friends or acquaintances were questioned on this issue. There is no substantiation of the fact that any of the materials which were passed to the West can be considered libelous or anti-Soviet. In connection with all of the above, I ask the court to specify the first point of the inditement, in case it finds sufficient grounds for this in the materials of the preliminary investigation, otherwise, to forward the case for further investigation.

In case the first application is rejected, I ask the court to call as witnesses the following persons who can confirm the truth of my statements to Western correspondents contained in my interview to correspondents Jensen and Cole about the facts of illegal placement of mentally healthy people in psychiatric hospitals and conditions they are kept in. These persons are: Pisarev, Parkhunov, Petrov, Shultz, Grigorenko Z. M., Yakhimovich, Naritsa, Fainberg A.

I declare that the commentaries to my interviews listed in clause 1 of the indictment, which were not authored by me, but by various Western correspondents, cannot be incriminated to me, since I cannot be held responsible for the expressions these correspondents chose to use in their commentaries. So, for example, in the indictment the word "torture" is used, while I have never used this word either in spoken word or in writing. In view of the above, I ask the court to exclude these commentaries from the charges.

I ask the court to exclude from the indictment the episode connected with the Belgian citizen Sebreghts Hugo, since he is not currently in the Soviet Union, and he cannot be summoned to the court to testify, and his testimony at the preliminary investigation is rather contradictory. Thus, in the case file there are two transcripts of the interrogation of H. Sebreghts, containing contradictory testimonies. In one of them, H. Sebreghts asserts that the two documents found in his possession during the search, the "Chronicle of Current Events" and the "Open Letter to the Congress" were given to him by someone unknown to him. In another, he claims that I gave him those documents. Both protocols were written not by Sebreghts himself, but by an investigator, in the Russian language, which Sebreghts does not know. And both of these documents bear his signature. Sebreghts did not have a face-to-face interrogation with me. Therefore, in my opinion, the investigation does not have sufficient grounds to assert that I am guilty on this point.

In case my 4th application is rejected, I ask the court to call Volpin and Chalidze as witnesses, who, as follows from the second, later in date, interrogation protocol of H. Sebreghts, allegedly were present when I gave him the above two documents.

Since on the basis of Art. 18 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, the proceedings of all courts are open, and my case does not have features that give grounds to a closed trial stipulated in this article, I ask the court to immediately admit all of my friends and acquaintances into the courtroom, as well as all other citizens who wish to attend the trial.

During the investigation, when the investigator of my case, citizen V. Korkach committed a gross violation of Art. 201 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic (review by the accused of all the materials of the case), and I was not provided with a lawyer, I turned to the Chairman of the Bar Association Apraksin with a request to appoint defense lawyer D. I. Kaminskaya in order to implement of Art. 201. To which I have received a refusal bearing the following resolution: "Lawyer D. I. Kaminskaya cannot be assigned to this case, since she does not have access permit to secret paperwork.” I reviewed this resolution, and put my signature on it. However, at later date this document was withdrawn from the file and replaced with another one, which I have never been given to review and which does not bear my signature. This fact borders on clerical forgery, and I ask the court to return the document and to attach it to the case file.

During the investigation, I have sent about 20 complaints to various authorities (lists the authorities and dates of dispatch), 15 of which did not receive a response and which were not attached to the case file. I ask the court to return these complaints and to attach them to the case file.

The judge addresses the prosecution and the defense counsel:

Do you consider the applications to be well-grounded and of sufficient merit to be satisfied?

Prosecutor: I believe that Bukovsky's applications are unfounded or are not directly related to the case.

Defense council: I support the applications of my client and, in addition, I have two petitions that I am asking the court for a permission to read out.

Judge: Read them out.

Defense council: First petition: I hereby ask you to summon comrade V. E. Maksimov as a witness to testify on the character of my client, for whom Bukovsky worked recently as a literary secretary. Second petition: I hereby ask you to summon comrade G. S. Pod'yapolskiy because this witness was interrogated at the preliminary investigation on the fact of Bukovsky's dissemination of various materials and can give testimonies on this matter that are important for my client.

The court retires for deliberation.

After deliberation, the court makes a decision: to reject all the applications / petitions filed, except for one, the 8th application by Bukovsky, which it partially satisfies, deciding to attach to the case file seven of the 15 complaints listed by Bukovsky.

The judge states:

The court cannot summon Petrov, Parkhunov, Pisarev, Naritsa, Yakhimovich, Shultz, Z. M. Grigorenko and A. Fainberg as witnesses, since these are mentally ill people and their testimony cannot be valid.

The court considers that the first point of the inditement is sufficiently specific.

The court rejects Bukovsky's petition to summon witnesses Chalidze and Volpin, since they have nothing to do with the case.

The court did not consider Bukovsky's application for making the court proceedings open, since the trial is open, there are people in the courtroom, and therefore, the petition is not substantiated.

The court does not consider it necessary to attach to the case file the answer of the Chairman of the Bar Association Apraksin, since this document is not relevant to the case.

The court partially satisfies Bukovsky's petition to include his complaints in the case file and decides to return and include seven complaints to the case file.

The court rejects the petition to summon V. Maksimov as a witness, since Bukovsky did not work for him much, and considers it unnecessary to summon G.S. Pod’yapolsky as a witness, since he has nothing to do with the case.

INTERROGATION OF DEFENDANT V. K. BUKOVSKY

Judge: The court proceeds to interrogate the defendant. Bukovsky, stand up. You are given an opportunity to speak on all counts of the charges brought against you.

Bukovsky: On the first point of the indictment, I have already stated here that it is unsubstantiated, unfounded, and not concretized. The only thing that is specifically mentioned in this paragraph is about the interview given by me to the correspondent of Associated Press Holger Jensen and correspondent of CBS Bill Cole. The former recorded it and the latter filmed it. In this interview, I have given these reporters some facts of my biography, as well as facts about other persons who, being completely mentally healthy, had been placed in psychiatric hospitals by the judicial authorities without any medical or legal basis. In this interview, I also have talked about the conditions in which people placed in the Leningrad special psychiatric hospital are being kept.

I am hereby informing the court that in the spring of 1963 I had indeed been arrested by the KGB. During my arrest, two incomplete photocopies of the book by M. Djilas "The New Class" had been confiscated from me. The investigation sent me for a psychiatric examination at the Serbsky Institute. I was declared insane, and the court sentenced me in absentia to compulsory treatment in the Leningrad special psychiatric hospital. This hospital is a prison-type building surrounded by rows of barbed wire. Hospital aides are criminals serving sentences for various domestic crimes.

Patients in ward no. 1, where I was at first, are kept in cells under lock and key, 2-3 people in each cell. They are entitled to one hour walk per day and one package from home per month weighing 5 kg. With me in the cell were: a Ukrainian nationalist who had already spent 17 years in prison, including several years in the Vladimir prison, where he went crazy from the harsh conditions of detention. In the hospital cell, he continually shouted, and the orderlies in my presence beat him many times just because they were growing tired of his screams. Also with me in the cell was a really and truly insane person who had killed his children, cut off his ears and eaten them.

I confirm that in the Leningrad Special Psychiatric Hospital, in my presence, doctors indeed systematically prescribed a course of injections with chlorpromazine and sulfazine preparations for punishment purposes, following complaints of nurses and service personnel. These drugs cause an increase in body temperature to up to 40 degrees, painful sensations throughout the body, and severe mental depression.

For example, in my presence two patients — Rodichkin and Nossov — jokingly jostled, and both fell, and Rodichkin hurt himself against a steam heating battery. This happened in ward number 10, which had a more relaxed regime, where one was allowed to leave the cells during the day. Rodichkin's eyebrow was cut, blood showed, and they both turned to a nurse for iodine. For this, they were both transferred into a ward with a cell chamber regime, both placed in different cells, prescribed a course of injections, and Nossov was given the "ukrutka" treatment. [Description of what "ukrutka" is follows]. In general, in this hospital, such medications as sulfazine and chlorpromazine, as well as “ukrutka," were used as punishment following complaints from nurses and orderlies. And they were used so widely that everyone knew in advance that if you somehow violated the regime or simply spoke rudely to a doctor or to whomever of the service personnel, then you would definitely be subjected to any of the above medical methods as punishment.

I affirm that in the same hospital and at the same time as me there was a person whose name is N. N. Samsonov, a prominent scientist, laureate of the Stalin Prize of the Third Degree, the author of more than 10 different scientific works on geophysics, an absolutely mentally healthy man who had been placed there for a mere fact that he wrote and sent a letter to the Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union demanding to fully expose the crimes of Stalin and others like him, that is, to continue what had been started at the XX Congress of the Communist Part of the Soviet Union. N. N. Samsonov spent seven years in the Leningrad special psychiatric hospital only because he refused to say that he was sick and refused to renounce his views. This was an indispensable condition for discharging him from this hospital. The man had to declare to the commission that his views were the result of an illness and that now he was cured of them.

I confirm that at the same time in the hospital there was a Romanian who had lived in France for a long time and who had come to the USSR "to see with his own eyes the creation of communism.” His name was Nick. Grieg. Prisakaru. [Relays the details of a shoe factory strike as the reason why this man found himself in a mental hospital].

In this hospital, there was also a Latvian named Pintan, who emigrated to Australia and then returned to his homeland. He was placed in the Leningrad special psychiatric hospital for wanting to go back to Australia, a request which was denied to him under the pretext that he had a passport of "bourgeois Latvia," and, therefore, according to the laws of the USSR, he was the citizen of the now Soviet Latvia. This person also is absolutely mentally healthy. Doctors repeatedly prescribed a course of injections for him because he spoke of the illegality of his placement in a special mental hospital.

I can tell the court a number of facts of inhumane treatment of prisoners of the Leningrad special psychiatric hospital. I know for a fact that prisoner Anatoly Belyaev (by the way, he had been placed in a mental hospital for telling jokes about Khrushchev) had been brutally beaten by paramedic Viktor Valerianovich (I do not know his last name, since the names of doctors and other medical and service personnel are not told to prisoners) and by the orderlies simply for reading while lying in bed, in his cell, after lights-out. The next day, after a medical assistant's complaint about the allegedly agitated state of the patient, Belyaev was prescribed a course of sulfazine injections.

I can give more examples to prove that what I say is true. For example, in this hospital there were quite a few people who were placed there for trying to enter foreign embassies. They were charged with trying to cross the border, and since there is no provision in the law that entering a foreign embassy means crossing the border, these people were declared insane and sent to the Leningrad special psychiatric hospital.

Judge: Defendant Bukovsky, there is no need to talk in such detail about all those examples, why all these details?

Bukovsky: But I am accused of libel, and I wish to prove that everything I had said in my interview is not libel.

Judge: You talk about this in too much detail. Get to the point. Talk about yourself.

Bukovsky: Well, if I were to talk about myself, then there would also be enough facts to prove my case. So, after being discharged from the Leningrad psychiatric hospital in February 1965, in December of that same year, I have been detained in the street by KGB officers and placed in the district psychiatric hospital No.13 without any charge, and also without any medical indications whatsoever. The clinic where I had been registered and which observed me from the moment I had been discharged from the Leningrad hospital, issued, in response to a request, a conclusion that I did not display any deviations from a normal mental state.

The doctors of Hospital No. 13 came to the same conclusion and discharged me, but the KGB gave orders to transfer me to another psychiatric hospital at Stolbovaya Station in the hope that doctors there would be more obedient and would find signs of insanity in me. When this did not happen, and the doctors of that mental hospital did not find anything sickly in my condition, the same KGB transferred me to the Serbsky Institute. When my mother began making enquiries with the Supervising Prosecutor Funtov, she was told that "in their opinion" I had been discharged from the Leningrad special psychiatric hospital too early and that I was still in need of treatment.

Is this not a proof of the fact as to who is the actual initiator of placing me in a psychiatric hospital and of who actually puts pressure on doctors who carry out "expert examinations" in cases similar to mine, when according to the law, there is nothing to persecute a person for? As a result, without any charge against me and contrary to the opinion of doctors, this time I spent a total of eight and a half months in various psychiatric hospitals and was released from there only thanks to public resonance regarding this matter in the West and the pressure of the public opinion.

Judge: Is this all on the first episode of the indictment?

Bukovsky: No, not all. The indictment states: "Kept in his apartment various anti-Soviet materials of slanderous content, discrediting the Soviet state and its social system." I do not know what documents are in question. They are not specified in the indictment. During the search, a very large number of various documents were seized from me, including a clipping from Pravda newspaper. Is this also considered an anti-Soviet document?

Judge: Who has questions for the defendant on the first episode of the charge?

Prosecutor: You said that a necessary condition for being discharged from a special mental hospital was a patient's recantation of his views. Have you yourself also recanted your views when you were discharged?

Bukovsky: Yes, I had to recant in order to be discharged.

Prosecutor: Do you admit that you gave an interview to an Associated Press correspondent Holger Jensen?

Bukovsky: Yes, I do.

Prosecutor: Under what circumstances did that take place?

Bukovsky: We went out of town for a break. There were quite a few of us, both foreigners and Russians, about 30 people. There the conversation turned to me and things I have experienced in the recent years, and I told everything that is contained in this interview, and Holger was writing it down. At the same time, Bill Cole, the CBS correspondent, was filming me.

Prosecutor: Did you prepare in advance for this interview?

Bukovsky: No, I didn’t prepare, but I understood that such questions could be asked, and I was always ready to answer them.

Prosecutor: Did you know that this message of yours would be publicized in the West, and the film would be shown over there on TV screens?

Bukovsky: Yes, I knew that.

Prosecutor: And did you have objections against that?

Bukovsky: No, I didn't, I even asked them for this to be done.

Prosecutor: For what purpose did you do this?

Bukovsky: I wanted the facts I reported to be known to the general public.

Prosecutor: What did you need it for, what purpose did you pursue?

Bukovsky: My goal is stated in the interview itself. It says (quotes): "Our goal is to fight against the fear that has fettered people since Stalin's time and because of which the system continues to exist. This system of dictatorship, pressure, coercion. In this struggle, personal examples that we give to people are of great importance.”

Prosecutor: Do you have education in the field of medicine?

Bukovsky: No, I have no special medical education. I studied psychiatry at the Leningrad Special Psychiatric Hospital when I worked there in the bookbinding workshop. I have read a lot of books on psychiatry.

Judge: Does the defense council have any questions?

Defense council: Tell me, when giving interviews to Western correspondents, did you aim to undermine or weaken the Soviet state or its political system?

Bukovsky: Of course not. I thought about those people, my friends and others, who suffered the same fate as me and who, perhaps, could be saved.

Prosecutor: Tell me, for what purpose did you keep clippings from the Washington Post and other newspapers in your apartment, and how did you obtain them?

Bukovsky: I had two clippings: one of them from the Washington Post which contained my portrait had been brought to me by Nikitinsky. I kept it, as it contained the text of my interview, as well as my portrait. I read it in order to check for any inaccuracies, and I had it in my escritoire. I was not pursing any goals.

Prosecutor: For what purpose did you keep a photocopy of the criminal case file of [surname] in your apartment?

Bukovsky: That case interested me. With difficulty I obtained an incomplete photocopy and wanted to get acquainted with it, but did not have time.

Prosecutor: For what purpose did you keep in your apartment a document titled "An Open Letter to the 24th Party Congress" and who is its author?

Bukovsky: The document is signed with the author's surname underneath — it is P. Yakir. One of my acquaintances left this document by accident in my apartment.

Prosecutor: How did you obtain the draft of the document titled “An Open Letter to the Party Congress" and who is its author?

Bukovsky: The author of this document is unknown, and how it got to me I do not know.

Prosecutor: How did you get the document titled “An Appeal of Political Prisoners Declared Insane for Their Views" and who is its author?

Bukovsky: The names of its authors also appear underneath the document — they are V. Fainberg and V. Borisov. It came to me by mail.

Prosecutor: Did you know that after your first arrest in 1963, your mother was the one who asked for you to be examined by a psychiatrist?

Bukovsky: That was long before my arrest. At the request of the military registration and enlistment office, psychiatrists examined me, and the KGB, knowing this, sent me for an examination.

Prosecutor: I have motions for the court.

Submits a motion for the court to examine the clippings from foreign newspapers in the case file together with commentaries on Bukovsky's statements in his interview with Holger, and commentaries by the foreign press regarding the TV interview given by Bukovsky to journalist Cole.

The judge finds the indicated sheets in the case file and states that the court had examined the documents in question.

Prosecutor: Please show the film which had been shown on American television on July 28, 1970 by the CBS television company.

A film is being shown. On the screen the image of Bukovsky is seen against the background of trees throughout the footage. The text is in English only.

After viewing is finished:

Prosecutor: Defendant Bukovsky, do you admit that it is you depicted on this tape giving an interview?

Bukovsky: Yes, I do.

Judge: Proceed to give your testimony on the second episode of the indictment.

Bukovsky: I met witness V. A. Shushpanov in the spring of 1970. We saw each other only four times in my apartment. Once we went with him to the apartment of some other acquaintances of mine. As for the conversations that we have had with him, they dealt with issues of religion (Shushpanov introduced himself as a believer), and, possibly, some social problems. The indictment says that I told him about what I had seen in psychiatric hospitals. It is possible. Perhaps I also told him about the violations committed by the judicial authorities and by some doctors. As for the anti-Soviet agitation and propaganda that I allegedly conducted with him, I can only say that our conversations with him were of a mutual nature. Shushpanov himself admits that at that time he shared my views, and if in such conversations I told him anything about my convictions, in particular that, in my opinion, in the Soviet Union there is virtually no freedom of speech or press, i.e. that is, the rights of citizens guaranteed by the Constitution of the USSR are being infringed, then again I repeat that this was neither anti-Soviet agitation, nor propaganda, because our conversations were of a mutual nature. I was simply expressing my beliefs.

Shushpanov testified during the investigation that I allegedly promised to help him in sending his novel abroad, his "anti-Soviet" novel, as he now calls it, in the event that he writes one. I remember this conversation. Shushpanov asked me how he should proceed in case he writes a novel and wants to send it abroad, to which I replied that if he begins to reproduce and distribute his novel in this country, then sooner or later, regardless of his wishes, this novel would find its way abroad. There was no question of my help in this matter, and Shushpanov was simply thinking of writing a novel.

Regarding the copying machine, which I allegedly asked Shushpanov to bring from abroad, I can say the following. I remember that I have indeed asked him if he could, while on business trips abroad, bring a copying machine from over there, to which he replied that he had not been sent abroad for a long time, and therefore he could not do this. That's all I can say about this episode.

Prosecutor: For what purpose did you ask Shushpanov to purchase and deliver a copying machine for you?

Bukovsky: We did not discuss this, but I was interested in an opportunity of having such a machine.

Prosecutor: Why did you need such a machine?

Bukovsky: I might have need such a machine in order to reproduce some materials.

Prosecutor: Which ones exactly?

Bukovsky: I did not have any specific documents in mind at that time, but in general I might have need to reproduce some document containing a statement of my personal beliefs. Every citizen of the USSR has the right to this according to the Constitution. Maybe also some kind of literary work from among those that are difficult to obtain, for example, poems of Mandelstam or Akhmatova.

Prosecutor: Why might you have need to reproduce these materials?

Bukovsky: For friends, for those who are interested in this kind of thing.

Prosecutor: I have no more questions.

Judge: Does the defense council have any questions on this point?

Defense Council: No.

Judge: Defendant, proceed to the next episode.

Bukovsky: The third episode of the inditement is based on the testimony of Nikitinsky, my former school friend. After leaving school, we haven’t seen each other for many years. For the first time after a long break, we met after my return from prison, apparently in the spring of 1970. The meeting was accidental, in the street near my house. He was glad to see me, I invited him to my place, we went in, talked about how we had lived those years, and what kind of fate had been dealt to us. He told me that after graduating from college he served in the army, near Moscow, then at the time the conflict on the Chinese-Soviet border he was transferred over there and included in the Taman division, which, among other five divisions, was sent over there at that time. He said that those troops were transferred to the jurisdiction of the KGB. He told me various information that he had to learn as an officer of the frontier service, and, to prove his words, he presented me with a gift — a Russian-Chinese phrasebook for official use, which allegedly was supplied to the entire officer corps of those troops that were at that time on the Chinese border.

Никитинский сказал, что по болезни (язва желудка) он сейчас переведен в Москву и работает на Шереметьевском аэродроме, на ОКПП, где производится таможенный досмотр вещей, провозимых пассажирами Аэрофлота, следующими за границу или из-за границы. Впоследствии мы с ним несколько раз встречались, всегда только у меня на квартире. Я говорил Никитинскому, что ему не следует бывать у меня, что за мной слежка, у него могут быть неприятности, на что он отвечал мне, что в армии служить не хочет. Однажды он принес мне целый ворох различных иностранных журналов якобы отобранных у кого-то на таможне. Впоследствии моя мать сожгла эти журналы. В эти встречи мы с ним беседовали. Я рассказывал ему о том, что мне пришлось пережить. И то, что в обвинении названо «клеветни ческими измышлениями», были просто факты, пережитые мною лично и наблюдаемые мною в эти годы. О них я уже говорил здесь. И то, что в обвинении названо антисоветской агитацией и пропагандой, было просто изложением моих взглядов и убеждений, которые я и сейчас готов изложить суду, если суд этого потребует.

Во время этих встреч Никитинский много раз говорил мне, что он может пропустить через свой ОКПП кого-нибудь одного, минуя таможенный досмотр, и предлагал мне воспользоваться этой возможностью и переправить таким образом какие-нибудь материалы за границу или получить их оттуда. За интересовавшись такой возможностью, я сказал ему, что если мне удастся найти человека, который согласится привезти мне из-за границы множительный аппарат, то тогда мне, возможно, потребуется его помощь. После этого я разговаривал с несколькими людьми по этому поводу, но не нашел никого, кто согласился бы на это. Никитинский очень охотно взялся мне помочь и в каждую нашу встречу справлялся, когда же мне понадобится его помощь. Такая странная настойчивость насторожила меня. Я подумал, не пытается ли Никитинский спровоцировать меня по заданию КГБ (так как именно этим органам подведомственны те части, в которых служит Никитинский) на опрометчивый поступок, и 31 декабря 1970 г. у себя дома, в присутствии моей матери, заявил ему о том, что помощь его мне не потребуется, что план этот слишком рискован, да и нет людей, которые согласились бы привезти мне множитель ный аппарат. Никитинский был разочарован моим отказом, убеждал меня, что это дело абсолютно безопасное. Но я категорически отказался. После этого разговора Никитинский резко ко мне охладел и больше мы с ним ни разу не виделись.

В показаниях Никитинского на предварительном следствии есть много неясного. Так, Никитинский утверждает, что, бывая у меня в доме, он слышал от меня и от моих друзей высказывания, глубоко возмущавшие его как члена КПСС и честного коммуниста по убеждениям. Что однажды в моем доме он слышал возмутивший его до глубины души пасквиль, глумление над вождями и с трудом сдерживался, чтобы «не дать в морду» читавшему его якобы какому-то студенту МГУ. Спрашивается, зачем Никитинский сдерживался? Почему ни разу хотя бы не заявил о том, что наши высказывания его возмущают, что он не согласен с моими взглядами. Почему, вместо всего этого, он выбалтывал мне под секретом различные «служебные тайны», например, факт задержания на Шереметьевском аэродроме некоего Михеева, который якобы под видом гражданина Швейцарии пытался бежать за границу. Не потому ли он так долго сдерживал свою «партийную совесть», что не хотел спугнуть меня, надеясь довести до конца задуманную в КГБ провокацию?

Для чего, наконец, он, по его собственным показаниям, участвовал в разработке со мной и неким мифическим «Сашей» плана нелегального провоза через ОКПП, как он выражается, «подпольной типографии»? И даже провел, как он утверждает, какую-то репетицию этого заговора, показав какому-то молодому человеку, как это все можно осуществить.

Никитинский показывает, что 13 октября у меня на квартире в присутствии некоего «Саши», якобы работника Москонцерта, собиравшегося в заграничную командировку и якобы обещавшего привезти оттуда оборудование для типографии, он, Никитинский, обсуждал с нами этот план. Причем якобы при нем этот «Саша» нарисовал план расположения служебных входов и выходов аэропорта Шереметье во и ОКПП. Прошу суд обратить внимание на нелепость такого утверждения. Действительно, откуда Саша, якобы работник Москонцерта, может знать план служебных помещений аэропорта? Ведь логичнее было бы предположить, что этот план известен Никитинскому.

В действительности так оно и было. Никитинский в одну из наших встреч принес мне такой план, нарисованный им самим, и он долго валялся у меня дома, пока не затерялся. Еще прошу обратить внимание суда на следующую нелогичность в заявлениях Никитинского. Он утверждает: «13 октября я окончательно понял, что меня хотят использовать в антисоветском заговоре, и решил доложить об этом по команде и написал заявление в КГБ». При этом Никитинский заявляет, что на следующий день он провел какую-то репетицию. Не странно ли? Между тем его заявление в КГБ, приложенное к делу, датировано 8 февраля 1971 г. Что же заставило честного коммуниста почти 4 месяца молчать о готовящемся «антисоветском заговоре» и проводить репетицию этого заговора и что подтолкнуло его к запоздалому сообщению? Возникает предположение, что мой отказ от этого предприятия послужил поводом к тому, что неудавшегося провокатора решили использовать при случае в качестве свидетеля.

На показаниях этого же свидетеля обвинение основывает тот факт, что я якобы хранил у себя на квартире 2 номера журнала «Посев» и кого-то с ним ознакомил. Между тем, Никитинский на предварительном следствии этого не показывает. В его показаниях сказано, что я при нем принес эти два журнала к себе на квартиру и через 5 минут унес, причем сам Никитинский «не изъявлял желания с ними познакомиться».

Судья: У вас все по этому эпизоду?

Буковский: Да, все.

Судья: У кого есть вопросы к подсудимому? Вопросов нет.

Буковский: По эпизоду, связанному с показаниями военнослужащих Бычкова и Тарасова, могу сказать, что в марте 1971 г. я действительно был с одним моим знакомым в кафе у Курского вокзала. Официантка посадила нас за столик, за которым уже сидели двое в военной форме, как теперь известно, это были Бычков и Тарасов. Ранее с этими людьми я знаком не был, и после этого больше ни разу не виделся. Действительно, в кафе за столиком у нас завязался разговор. Начался он, как мне помнится, с событий в Польше, т. к. я понял из их разговора, что они были очевидцами этих событий или знали о них со слов своих товарищей.

При обсуждении этих событий наши мнения разошлись. Я считаю, и сказал им об этом, что вооруженное подавление выступлений представителей народа, борющегося за свои экономические и политические права, — недопустимая мера, и что наша армия существует не для того, чтобы подавлять народное движение, а для защиты страны от внешних врагов. Они же считали, что, как военнослужащие, они обязаны выполнять любой приказ командования, в том числе и стрелять в народ, если таков будет приказ.

Мне показалась странной такая готовность стрелять в любого, в кого прикажут, и я спросил их: «Представьте себе, что возникнет такая ситуация, что, например, завтра в нашей стране повысят цены и возникнет народное недовольство, представьте себе, например, что среди демонстрантов вы увидите меня, того, с кем вы сейчас мирно и даже дружески беседуете — и что же? Вы бы стали в меня стрелять?» — «Да», — сказали они. — «И убили бы?» — спросил я. — «Да, и убили бы, если бы нам приказали», — сказали они и спросили, что бы я стал делать на их месте.

Я на это ответил, что если бы я оказался в такой ситуации, то на их месте я бы уж, во всяком случае, постарался бы стрелять выше голов, чтобы ни в кого не попасть. Они спросили меня, почему я считаю, что смогу оказаться среди недовольных. Я им ответил на это, что меня уже не раз преследовали за убеждения, рассказал, что обо мне знает западная общественность, что я знаком с некоторыми иностранными корреспондентами.

Они не поверили мне, и тогда я показал им свою записную книжку на той странице, где были записаны телефоны западных корреспондентов. Бычков записал один из них и сказал шутя, что проверит. Я предложил им записать свой телефон и фамилию. Бычков записал. После этого мы расстались и больше не виделись.

Судья: Какие есть вопросы к Буковскому?

Прокурор: Говорили ли вы этим людям, что у нас в стране здоровых людей помещают в психиатрические больницы?

Буковский: Возможно.

Прокурор: Возможно, или говорили?

Буковский: Возможно, говорил, не помню точно.

Прокурор: Говорили ли вы им о том, что у нас отсутствует свобода личности?

Буковский: Как я уже говорил здесь, это является моим убеждением и, возможно, что я излагал свои убеждения этим людям. Что же касается того, что я якобы утверждал, что в нашей стране существует не тот строй, который нужен, то это уже относится к области эмоциональных обобщений. Возможно, они так поняли. Но я никогда не возражал против советского строя, как политической формы управления, и не мог этого никому говорить.

Прокурор: Для чего же вы дали Бычкову свой телефон и адрес?

Буковский: А для чего люди вообще дают друг другу свои телефоны?

Судья делает замечание Буковскому: Отвечайте на вопрос.

Буковский: Они интересовались, кто я, и я назвался и дал свой телефон.

Прокурор: С какой целью вы дали Бычкову и Тарасову телефон иностранных корреспондентов?

Буковский: Я уже объяснил, что в разговоре они не поверили мне, что я знаком с иностранными корреспондентами, и я показал им эти телефоны. Вообще разговор велся в шутливой форме.

Судья: Есть еще вопросы к подсудимому? Вопросов нет.

Судья: Подсудимый, переходите к последнему эпизоду обвинения.

Буковский: По поводу этого последнего эпизода могу сказать следующее. 28 марта 1971 г. мне позвонил Чалидзе и просил меня зайти к нему домой. Я пришел. У него на квартире находился гражданин Бельгии Себрехтс Хуго, ранее мне незнакомый. Эта встреча с ним была единственной. Кроме него и Чалидзе, там был еще Вольпин. Между Себрехтсом и Чалидзе состоялась беседа по поводу деятельности «Комитета», а я же был нужен им как переводчик, т. к. Чалидзе не знает ни английского, ни французского языков, а Себрехтс не знал русского. После окончания беседы я ушел. Никаких документов Себрехтсу я не передавал и для доказательства этого просил вызвать в суд свидетелей Вольпина и Чалидзе, но суд отказался это сделать.

Судья: Вы все сказали?

Буковский: Да, все.

Судья: Вопросы?

Прокурор: Прошу суд огласить последние показания Себрехтса Хуго на предварительном следствии (лист дела такой-то, лист дела такой-то).

Судья: оглашает протокол, в котором говорится, что 28 марта 1971 г. на квартире у Чалидзе, он, Себрехтс, получил от Буковского в присутствии Чалидзе и Вольпина два машинописных документа: «Хронику текущих событий» No 18 и «Открытое письмо XXIV съезду» П. Якира, причем Буковский просил его в случае обнаружения у него этих документов сказать, что он получил их от неизвестного лица в одном из музеев Москвы.

Судья: У кого еще есть вопросы к подсудимому по этому эпизоду?

Прокурор: Прошу суд обозреть заключение, данное криминалистом-почерковедом о том, что документы, найденные у Себрехтса X., и аналогичные документы, изъятые у Буковского на квартире при обыске, напечатаны на одной и той же пишущей машинке.

Судья: Суд обозрел эти документы.

Перерыв

ДОПРОС СВИДЕТЕЛЕЙ

Вызывается свидетель Шушпанов В. А.

Судья: Свидетель Шушпанов. Вы предупреждаетесь, что по ст. 181 УК РСФСР вы несете ответственность за дачу ложных показаний. Дайте подписку.

Шушпанов расписывается.

Судья: Ваша фамилия, имя и отчество?

Шушпанов: Шушпанов Владимир Александрович.

Судья: Где вы работали во время знакомства с Буковским?

Шушпанов: Сотрудником отдела внешних сношений Московской патриархии.

Судья: Где вы работаете сейчас?

Шушпанов: Преподавателем лексикологии английского языка в ВУЗе.

Судья: Какие у вас отношения с подсудимым?

Шушпанов: Нормальные.

Судья: На предварительном следствии вы давали показания по делу Буковского В. К. Расскажите суду, что вам известно по этому делу.

Шушпанов: Я предпочел бы отвечать на вопросы.

Судья: Вы должны сами рассказать суду все, что вам известно, а затем уже вам зададут вопросы.

Шушпанов: Я познакомился с Владимиром Константиновичем следующим образом. Один мой знакомый просил меня достать какую-нибудь работу по переводу с английского языка для заработка. У меня была такая возможность, и этот знакомый просил меня позвонить по телефону Буковского. Я по звонил, мы с Буковским встретились, и я передал ему текст для перевода. Он сделал эту работу довольно хорошо.

Судья: Дальше. Продолжайте, Шушпанов.

Шушпанов: Это, собственно, все.

Судья: Сколько раз вы встречались с Буковским и где?

Шушпанов: Немного, несколько раз у него на квартире. Один раз были у его знакомых, фамилии и адреса их я не помню.

Судья: О чем вы беседовали с Буковским?

Шушпанов: Я не помню, о чем беседовали, это же было очень давно, почти 3 года прошло.

Прокурор: Ваше знакомство состоялось весной 1970 г., так что трех лет не прошло, кроме того, вы давали показания на предварительном следствии в августе 1971 г. Потрудитесь вспомнить, о чем говорил вам Буковский во время ваших встреч.

Шушпанов: Ну, он говорил мне, что его помещали в психиатрические больницы за что-то.

Прокурор: Он говорил вам, что к нему или к другим находившимся там применялись бесчеловечные методы воздействия?

Шушпанов: Он говорил, что им там делали уколы каких-то лекарств, я не помню каких.

Прокурор: А с какой целью делались эти уколы, вам Буковский не говорил?

Шушпанов: Ну, я думаю, лечили их.

Прокурор: Говорил ли вам Буковский, что ему не нравится этот строй?

Шушпанов: Он сказал как-то, что он сторонник «сбалансированного общества».

Прокурор: Что это значит, как он вам объяснил?

Шушпамов: Я так понял, что он имел в виду многопартийную систему.

Прокурор: Просил ли вас Буковский воспользоваться вашей служебной командировкой за границу для приобретения там множительного аппарата?

Шушпанов: Да, кажется, разговор был, но, как мне помнится, этот разговор возник по моей инициативе.

Судья: Что значит по вашей инициативе? Как проходил разговор?

Шушпанов: Кажется, разговор шел о Самиздате. Я спросил Буковского: Неужели материал Самиздата только на пишущих машинках (размножается)? Буковский сказал, что да, только на пишущих ма шинках. Тогда я поинтересовался, почему же не воспользоваться для этого каким-нибудь более совершенным множительным аппаратом, чем-то вроде типографского станка. На это Буковский мне сказал, что такой станок у нас в стране достать нельзя, что только за границей можно купить его свободно. Я спросил, почему же они не переправят для себя станок из-за границы, ведь у них, видимо, есть там связи. Буковский мне ответил: «Я за границу не езжу, и у меня такой возможности нет. Это ведь вы ездите за границу, вот и попытайтесь привезти оттуда такой аппарат».

Судья: Значит, разговор так и остался разговором?

Шушпанов: Да.

Прокурор: А что говорил вам Буковский о том, что у нас в СССР отсутствует свобода личности?

Шушпанов: Где, когда мы были у этих его знакомых?

Прокурор: Ну, хотя бы там.

Шушпанов: Сам он мало говорил, больше другие говорили.

Прокурор: Что же именно?

Шушпанов: Ну, я так понял, что они в общем не довольны, протестуют что ли.

Прокурор: Скажите, Шушпанов, а сами вы в период знакомства с Буковским разделяли его антисоветские взгляды?

Шушпанов: Да, разделял.

Прокурор: Вы собирались писать антисоветский роман?

Шушпанов: Да, собирался.

Прокурор: Обещал ли вам Буковский переправить этот роман за границу?

Шушпанов: Буковский говорил, что если я буду распространять этот роман, то он рано или поздно, даже независимо от моего желания, попадет за границу.

Прокурор: Давал ли вам Буковский какие-нибудь материалы для ознакомления?

Шушпанов: Он давал мне, по моей просьбе, для прочтения произведения Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом».

Судья: Где были изданы эти книги?

Шушпанов: Кажется, издательством «Посев».

Судья: У кого есть вопросы к свидетелю? Вопросов нет.

Судья: Свидетель Шушпанов, вы можете быть свободны. Вызывается свидетель Никитинский А. И.

Судья предупреждает свидетеля об ответственности за дачу заведомо ложных показаний по ст. 181 УК РСФСР. Свидетель дает расписку.

Судья: Свидетель, назовите суду ваше имя, отчество и место работы.

Никитинский: Никитинский Арнольд Иосифович, работаю на отдельном контрольно-пропускном пункте Шереметьевского аэродрома.

Судья: Какие у вас отношения с подсудимым?

Никитинский: Я думаю, что нормальные.

Судья: Расскажите, что вам известно по делу.

Никитинский: Мы с Буковским знакомы с 8 класса школы. Он перешел к нам из другой школы. Буковский с первых дней в нашей школе показал себя как очень способный, начитанный парень, очень хороший товарищ, все сразу потянулись к нему, полюбили его. Он всегда был готов помочь товарищам. В частности, мне трудно давался английский, и Буковский помог мне найти репетитора.

Когда я потерял библиотечные книги, Буковский тут же достал книги из своей личной библиотеки и дал мне. Я бывал у него дома не раз. Он всегда был очень гостеприимным со всеми, угощал чаем. В школе в 10 классе Буковский с другими ребятами выпустил журнал под названием «Мученик». Половина этого журнала была посвящена школьной тематике, а другая половина ... (затрудняется объяснить). Ну, что ли недовольство какое-то выражали. Школьный комсомол осудил этот журнал. Буковского исключили из школы, и я с ним с тех пор не виделся много лет.

Снова мы встретились в 1970 г., зимой или весной, на улице около его дома. Он пригласил меня зайти. Мы разговорились. Он сказал, что его помещали в психиатрические больницы, хотя он здоров, что его арестовывали. Вообще рассказывал о себе. После этого я бывал у него, он всегда очень хорошо меня принимал, мы играли с ним в шахматы, пили кофе, разговаривали.

Буковский, узнав, что я работаю в ОКПГ1 Шереметьевского аэродрома, просил меня устроить так, чтобы незаметно провести кого-то, кто привезет ему из-за границы портативную типографию. Я думал, что это шутка, не верил ему, что он на самом деле собирается это сделать.

В доме у Буковского бывало много людей. Они приходили, что-то ему показывали, он что-то поправлял, и они уходили. Я так понял, что он у них что-то вроде корректора.

Один раз пришел какой-то студент МГУ и читал при мне пасквиль, в котором описывается, как какой-то бродяга издевается над нашими вождями и над В. И. Лениным. Мне было очень неприятно это слышать, я понял, что нахожусь среди людей, мне враждебных.

Потом однажды Буковский познакомил меня с каким-то «Сашей», работником Москонцерта. Он сказал, что Саша едет за границу и привезет оттуда типографию, и я должен буду ему помочь миновать таможенный досмотр. При мне этот Саша нарисовал план аэропорта, расположение служебных выходов и ОКПП. Я понял, что меня затягивают в опасный разговор, и решил сообщить об этом куда следует. На следующий день от Буковского в аэропорт приехал какой-то молодой человек, с которым я устроил репетицию, т. е. по казал ему, как пройти через служебный вход, и провел его по аэропорту.

Судья: Это все?

Никитинский: Кажется, все.

Судья: Вопросы к свидетелю?

Прокурор: Говорил ли вам Буковский, что у нас в стране здоровых людей помещают в психиатрические больницы за их убеждения?

Никитинский: Да, он говорил, что его несколько раз помещали в психиатрические больницы, хотя он здоров.

Прокурор: Какие еще антисоветские высказывания вы слышали от Буковского?

Никитинский: Там много говорили.

Прокурор: А сам Буковский, что говорил?

Никитинский: Сам он больше молчал, другие больше говорили.

Судья: Есть еще вопросы к свидетелю?

Адвокат: Скажите, Никитинский, когда вы виделись с Буковским последний раз?

Никитинский: 31 декабря 1970 г., я это помню, по тому что в квартире в это время елку устанавливали.

Адвокат: Заявлял ли вам Буковский в эту встречу о своем отказе от плана, о котором вы здесь говорили?

Никитинский: Нет, не заявлял.

Судья: Подсудимый Буковский, у вас есть вопросы к свидетелю?

Буковский: Да, есть. (Обращается к Никитинскому). Ты утверждаешь, что у меня на квартире неоднократно слышал антисоветские высказывания, которые тебе были неприятны, возмущали тебя, и ты с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить. Ты, якобы, понимал, что находишься среди враждебных людей, и все-таки продолжал ходить ко мне. Почему ты ни разу не высказал мне своего мнения? Почему не сказал мне, что ты, как честный коммунист, не одобряешь моих высказываний и моих действий и возмущен ими? Почему ты молчал? Для чего сдерживался?

Никитинский молчит.

Судья: Никитинский, ответьте на вопрос.

Никитинский: Ну, я говорил ему: «Володя, брось это, стену лбом не прошибешь».

(Смех в зале).

Буковский: Какие именно антисоветские высказывания ты слышал лично от меня?

Никитинский: Точно я не помню.

Прокурор: На предварительном следствии вы показывали, что Буковский говорил вам об ущемлении прав граждан в нашей стране, об отсутствии свободы личности. Так ли это?

Никитинский: Да, что-то говорил, что нет свободы слова, свободы печати. Но мне ведь это говорить бесполезно, я же коммунист. Это же все мышиная возня.

(Смех в зале).

Судья делает замечание адвокату Швейскому: В судебном заседании улыбки неуместны.

Адвокат: Я не улыбаюсь, вам показалось. Я считаю, что в том, что говорит свидетель, нет поводов для улыбок.

Судья: Вот именно. Есть еще вопросы к свидетелю?

Буковский: Скажи, говорил ли я тебе, что отказываюсь от плана провоза портативной типографии, так как он мне кажется слишком рискованным и, кроме того, я не нашел человека, который был бы согласен привезти такой аппарат из-за границы?

Никитинский: Да, ты говорил, что нет человека. Пока нет, я так понял.

Буковский: Скажи, почему ты, поняв 13 октября 1970 г., что готовится антисоветский заговор, сразу же не сообщил об этом по команде, а вместо этого, как ты утверждаешь, еще проводил какую-то репетицию?

Никитинский: Я не верил, что это серьезно. Я был как во сне, мне казалось, что это шутка.

Буковский: Что же такое произошло за время, которое прошло с этой нашей встречи 13 октября 1970 г. и до 8 февраля, т. е. почти за четыре месяца, когда ты решил, наконец, сообщить обо всем? Когда ты понял, что это не шутка?

Никитинский: Меня ужаснул тот пасквиль, который я слышал в твоем доме. Я как бы прозрел.

Буковский: Когда же это случилось? Ведь по твоим же утверждениям, мы с тобой последний раз ви делись 31 декабря 1970 г.

Никитинский: Я не помню.

Буковский: Скажи, с какой целью ты приносил ко мне в дом различные иностранные журналы?

Никитинский: Я не приносил. Я не имел такой возможности.

Буковский: Почему ты принес мне вырезку из газеты «Вашингтон пост» со статьей и с моим портретом?

Никитинский: Я не приносил.

Буковский: С какой целью ты рассказывал мне о событиях на советско-китайской границе?

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Буковский: С какой целью ты принес мне русско-китайский разговорник для служебного пользования?

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Буковский: С какой целью ты рассказал мне о за держании в аэропорту Шереметьево гражданина Михеева, который...

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Буковский: При каких обстоятельствах ты видел у меня в доме журналы «Посев»?

Никитинский: Однажды я был у тебя. Ты попросил меня подождать, а сам ушел из дома. В твое отсутствие пришел тот самый Саша. Я открыл ему дверь. Потом пришел ты и принес два журнала.

Буковский: Какие это были журналы?

Никитинский: Там был гриф «Посев».

Буковский: Издательство «Посев» издает всевозможные издания. Это были журналы под названием «Посев»?

Никитинский: Я точно не знаю. Ты говорил что-то про «Посев».

Судья: Буковский давал вам эти журналы для ознакомления?

Никитинский: Я этим не интересуюсь, я не изъявлял желания с ними знакомиться.

Буковский: Что дальше было с этими журналами?

Никитинский: По-моему, ты их отдал Саше.

Буковский: Значит, их унес Саша?

Никитинский: Этого я не знаю.

Буковский: На следствии ты говорил, что я сам же их и унес из дома через пять минут.

Никитинский: Я теперь не помню, как было дело.

Буковский: Скажи, какому ведомству ты подчиняешься непосредственно? КГБ?

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Адвокат: У меня есть вопрос. Скажите, Никитинский, свое заявление от 8 февраля вы писали сами?

Никитинский: Да, сам.

Адвокат: Где вы его писали?

Никитинский: Где? Не дома.

Адвокат: Я спрашиваю, где вы его писали?

Никитинский: Я не помню, где я писал.

Адвокат: Тогда скажите, вы пришли туда, куда подали это заявление, с уже написанным заявлением, или вы там его написали?

Никитинский: Пришел с уже написанным заявлением.

Адвокат: Тогда ответьте мне, знаете ли вы, в чем заключается ст. 180 УК РСФСР? (Заведомо ложный донос).

Никитинский: Не понимаю.

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Адвокат: Я хочу объяснить, почему я задал этот вопрос свидетелю Никитинскому. Никитинский утверждает, что он сам написал свое заявление, а в нем есть ссылка на ст. 180 УК. Я хочу выяснить, знает ли он содержание этой статьи.

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Больше вопросов нет.

Судья: Свидетель Никитинский, вы свободны.

Вызывается свидетель Бычков.

Судья предупреждает об ответственности по ст. 181 УК. Бычков дает подписку. Его спрашивают о месте работы.

Бычков: Служу в армии.

Судья: Расскажите, что вам известно по делу.

Бычков: В марте 1971 г. мы с Тарасовым были в кафе на Курском вокзале. Мы собирались ехать в отпуск домой к Тарасову и ждали поезда. Официантка посадила к нам за столик двоих незнакомых людей.

Судья: Вы узнаете в подсудимом одного из них?

Бычков: Да, это он.

Судья: Какие у вас с ним отношения? Нормальные или плохие?

Бычков: Нормальные.

Судья: Продолжайте.

Бычков: Товарищ Буковского пошел танцевать. Тарасов тоже танцевал первое время, а у нас с Буковским завязался разговор.

Судья: О чем вы говорили?

Бычков: Буковский говорил, что у нас в стране нет свободы слова и свободы печати. Что он сидел в психиатрических больницах за свои убеждения. Говорил, что к XXIV съезду он собирается организовать демонстрацию, и чтобы, если мы там будем, и нам прикажут стрелять в демонстрантов, то чтобы мы не стреляли. Еще Буковский говорил, что он знаком с иностранными корреспондентами, показал нам записную книжку, где были записаны их телефоны. Я записал один телефон — корреспондента Астрахана. Буковский также дал нам свой телефон и адрес.

Судья: Для чего Буковский дал вам свой телефон и телефоны корреспондентов?

Бычков: Он сказал, что если у нас будет какая-нибудь информация, мы можем ее сообщить по этим телефонам.

Судья: У кого есть вопросы к свидетелю?

Прокурор: Говорил ли вам Буковский, что у нас в стране существует не тот строй, который нужен советскому народу?

Бычков: Да, говорил.

Судья: Еще вопросы к свидетелю?

Буковский: Свидетель Бычков, припомните наш разговор. Вы уверены, что у нас с вами был разговор о XXIV съезде, а не о Польше?

Бычков: Да, уверен.

Больше ни у кого вопросов нет. Бычкова просят пока остаться в зале.

Вызывается свидетель Тарасов.

Судья предупреждает его об ответственности по ст. 181 УК. Тарасов дает подписку. Судья спрашивает его о месте работы.

Тарасов: Служу в армии.

Судья: Отношения с подсудимым нормальные?

Тарасов: Да.

Судья: Расскажите, что вам известно по делу.

Тарасов: В марте 1971 г. в кафе у Курского вокзала был с Бычковым, ехали в отпуск, ждали поезда. Официантка посадила за наш столик Буковского и его товарища. Разговорились. Начала разговора я не слышал, т. к. танцевал. Когда вернулся за столик, разговор уже начался. Буковский говорил что-то об иностранных корреспондентах, что он с ними знаком, и показывал телефоны. Бычков записал один из этих телефонов, а также телефон Буковского. Буковский говорил, что его сажали в психиатрические больницы за протест против того, что у нас нет свободы слова. Вот и всё.

Судья: Говорил ли вам Буковский о том, что в нашей стране не тот строй, который нужен советскому народу?

Тарасов: Кажется, так он выразился.

Прокурор: Еще что Буковский вам говорил?

Тарасов: Не помню.

Судья: Что говорил вам Буковский о XXIV съезде?

Тарасов: Он говорил, что его, наверно, посадят к съезду в тюрьму.

Судья: Свидетель Бычков, повторите, что вы сказали об этом суду.

Бычков повторяет о демонстрации, о том, чтобы не стрелять.

Судья: Тарасов, вы подтверждаете, что Буковский это говорил?

Тарасов: Этого я не помню. Он говорил, что к XXIV съезду его посадят в тюрьму. Это я помню.

Вопросов больше нет. Свидетели свободны. Объ является перерыв.

После перерыва вызывается в качестве свидетеля Буковская Нина Ивановна.

Судья: Свидетель Буковская, вы предупреждаетесь, что по ст. 181 УК РСФСР вы несете отвественность за дачу ложных показаний. Дайте подписку, что будете говорить правду. (Буковская расписывается).

Судья: Свидетель Буковская, кем вам приходится подсудимый?

Буковская: Он мой родной сын.

Судья: Какие у вас с ним отношения?

Буковская: Хорошие, хотя сын и не посвящал меня в свои дела.

Судья: Скажите, когда Буковский окончил школу?

Буковская: В 1959 году.

Судья: Как он учился?

Буковская: Хорошо учился, он очень способный.

Судья: Что он делал после школы?

Буковская: Один год учился в университете, потом работал.

Судья: Где он работал? Последний год?

Буковская: У писательницы Баумволь — литературным секретарем, летом ездил в геологическую экспедицию, потом работал литературным секретарем у другого писателя — Максимова.

Судья: Есть у вашего сына какая-нибудь специальность?

Буковская: Нет, специальности он не успел приобрести.

Судья: Какая у него была зарплата, когда он работал литературным секретарем?

Буковская: Маленькая. 50 рулей в месяц.

Судья: Пытался ли он устроиться на другую работу?

Буковская: Да, пытался, но его никуда не брали, так как он вернулся из мест заключения.

Прокурор: Скажите, Буковская, вы получали денежные переводы в сертификатных рублях из Осло и Рима?

Буковская: А разве это относится к делу моего сына?

Судья: Свидетели не имеют права задавать вопросы.

Адвокат: Я протестую. Это не относится к делу моего подзащитного.

Буковский: Это возмутительно! Это же не имеет никакого отношения к моему делу!

Судья: Буковский, ведите себя спокойно, не срывайтесь! (Обращаясь к свидетелю): Да, это имеет отношение к делу. Продолжайте отвечать.

Буковская: Да, я получила эти переводы. Они были присланы мне в 1969 г., когда мой сын отбывал срок наказания в исправительно-трудовом лагере. Люди узнали из газет о моем горе и присылали мне небольшие суммы с очень хорошими теплыми письмами. Эти письма у меня целы до сих пор.

Судья: Вы что, два года не получали этих денег?

Буковская: Да. Я два года не получала, они лежали в банке. И только в этом году, когда меня выгнали с работы из-за сына, и я перешла на пенсию, я эти деньги взяла.

Прокурор: Сколько вы всего получили денег в сертификатных рублях, какую сумму?

Буковская: Я точно не помню, что-то около 100 рублей.

Прокурор: Вот официальная справка из Внешторгбанка СССР: Буковской было выплачено в сертификатных рублях 101 рубль. Прошу приобщить справку к делу. (Отдает справку судье).

Буковская: Скажите, в справке указано, что переводы присланы в 1969 г.?

Судья: Да, указано.

Адвокат: Скажите, свидетельница, вы знаете некоего Никитинского, офицера пограничных войск?

Буковская: Конечно, знаю. Это школьный товарищ моего сына.

Адвокат: Бывал ли он у вас дома?

Буковская: Да, бывал.

Адвокат: Не слышали ли вы когда-нибудь разговор вашего сына с Никитинским о вывозе из-за границы подпольной типографии?

Буковская: Да, слышала. Помню, это было в конце декабря прошлого года, накануне нового 1971 г. Мы как раз наряжали елку дома, тут была и моя дочь. Пришел Никитинский.

Судья: Вы были в одной комнате с сыном и Никитинским?

Буковская: Да, я входила в комнату, наряжала елку, выходила в соседнюю комнату, опять возвращалась и слышала разговор.

Адвокат: Какой разговор вы слышали?

Буковская: Я слышала, как Никитинский усиленно уговаривал моего сына вывезти из-за рубежа оборудование для подпольной типографии, обещал свою помощь, говорил, что работает в отделе таможенного досмотра на Шереметьевском аэродроме и сможет помочь пронести это оборудование. Я слышала также, что мой сын очень энергично отказывался как от помощи Никитинского, так и от самой идеи ввоза и организации типографии.

Буковский: Скажи, пожалуйста, что ты сделала с журналами «Плейбой», которые мне принес Никитинский, которые лежали у меня в секретере, когда я уезжал в экспедицию?

Буковская: Да, помню. Никитинский принес к нам в дом гадость — кипу журналов «Плейбой», которые были заполнены фотографиями голых женщин и скабрезными рисунками. Но мой сын не любит подобную литературу, я — тем более. Кроме того, такие фотографии и рисунки считаются у нас порнографией, и за это судят. Я эти журналы сожгла.

Буковский: Скажи, пожалуйста, обращалась ли ты в какие-нибудь инстанции в 1966 году, когда меня 8 месяцев без всякого суда и следствия и предъявления какого-либо обвинения, а также вопреки медицинским показаниям, держали в психиатрических больницах, переводя из одной в другую?

Буковская: Я это хорошо помню. Я обращалась тогда во многие инстанции. Прежде всего, к прокурору г. Москвы по надзору за действиями органов госбезопасности — Фунтову. Он мне ответил: «Пусть посидит». Обращалась к генералу Светличному, тогдашнему начальнику УКГБ по Москве и области. Он тоже ответил: «Пусть посидит». Три раза я писала об этом письма в ЦК КПСС, и после третьего письма тебя выпустили.

Буковский: Помнишь ли ты случай, когда я на улице представил тебе работника КГБ, который преследовал меня и угрожал служебным пистолетом?

Буковская: Помню, конечно. До революции этих людей называли «шпиками», не знаю, как они называются сейчас. Этот человек шел по пятам за моим сыном, и сын представил его мне, сказав, что он в троллейбусе и на улице уже много времени преследует его и угрожает служебным пистолетом.

Судья: И этот человек не отрицал заявления вашего сына?

Буковская: Нет, не отрицал, и я объяснила ему, что он превышает свои служебные полномочия и не имеет права угрожать моему сыну оружием.

Судья: Достаточно, Буковская. Вы свободны, можете садиться.

Адвокат: Прошу суд вернуться к обсуждению вопроса о вызове свидетелей: Д. Пайперта и А. Уоллера. Я прошу вызвать этих свидетелей.

Судья: Суд считает, что эти свидетели не имеют отношения к делу. Кроме того, судебное разбирательство закончено.

Nikitinsky said that due to illness (a stomach ulcer), he had now been transferred to Moscow and worked at the Sheremetyevo airfield, at an identity checkpoint, where customs inspections are conducted of things carried by Aeroflot passengers traveling abroad or returning from abroad. Subsequently, we met several times, always strictly in my apartment. I told Nikitinsky that coming over to see me wasn’t a good idea, that I was being followed, that he might get in trouble, to which he replied that he did not want to serve in the army. Once he brought me a whole heap of various foreign magazines, allegedly confiscated from someone at the customs. Subsequently, my mother burned those magazines. During these meetings of ours, we would talk. I told him about what I had to go through. Things which the prosecution calls "slanderous fabrications" were simply facts that I personally experienced and observed during those years. I have already spoken about them here. And what is called anti-Soviet agitation and propaganda in the inditement was simply a rendition of my views and beliefs, which I am ready to present to the court even now, should the court demand it.

During those meetings, Nikitinsky many times told me that he could let one person pass through his checkpoint, bypassing a customs inspection, and suggested that I take this opportunity and thus send some materials abroad or receive some materials from abroad. Becoming interested in such an opportunity, I told him that if I could find a person who would agree to bring me a copying machine from abroad, I might need his help. After that, I talked with several people about this, but did not find anyone who would agree to this. Nikitinsky very willingly undertook to help me, and in each of our meetings he enquired whether I needed his help. Such strange persistence alerted me. I wondered whether Nikitinsky was trying to provoke me to act imprudently on the instructions of the KGB (since the units in which Nikitinsky serves are subordinate to these bodies), and on December 31, 1970, while in my home, in the presence of my mother, I told him that I was not going to need his help, that this plan is too risky, and there were no people who would agree to bring a copying machine for me. Nikitinsky was disappointed by my refusal, and was trying to convince me that this plan was absolutely safe. But I flatly refused. After this conversation Nikitinsky abruptly lost interest in me and we never saw each other again.

There is much that is unclear in Nikitinsky's testimony he gave during the preliminary investigation. For example, Nikitinsky claims that, while in my house, he had heard from me and my friends statements that deeply outraged him as a member of the Communist Party of the Soviet Union and an honest communist by conviction. That at one time in my house he had heard a libelous text mocking our leaders, which outraged him to the depths of his soul, and that he with difficulty had been able to restrain himself in order to "not to hit in the face" some student of the Moscow State University who had allegedly been reading it out loud. The question is, why had Nikitinsky been restraining himself? Why never even once had he said that he found our statements outrageous and that he found my views disagreeable. Why, instead of this, had he been blurting out to me various "official secrets," for example, the fact of the arrest at the Sheremetyevo airfield of a certain Mikheev, who allegedly tried to flee abroad under the guise of a Swiss citizen. Had it not been because of his fear of me starting to suspect him that he had been holding back his "party conscience" for so long, hoping to complete the provocation conceived by the KGB?

Why, finally, had he, according to his own testimony, participated in developing together with me and with some mythical "Sasha" the plan of illegal transportation through the checkpoint of, as he puts it, "an underground printing house"? And he even had conducted, as he claims, some kind of rehearsal of this conspiracy, having shown some young man how all this can be done.

Nikitinsky testifies that on October 13 at my apartment in the presence of a certain "Sasha" — allegedly an employee of the Mosconcert, who was going on an overseas trip and allegedly promised to bring equipment for the printing house from abroad — that he, Nikitinsky, discussed this plan with us. Moreover, allegedly in his presence, this "Sasha" drew a plan for the location of service entrances and exits of the Sheremetyvo airport and of location of the checkpoint. I ask the court to draw attention to the absurdity of this statement. Indeed, how could Sasha, allegedly an employee of the Mosconcert, know the plan of the airport's office spaces? After all, it would be more logical to assume that this plan would be known to Nikitinsky.

In fact, this is how it was. Nikitinsky, in one of our meetings, brought over for me such a plan, drawn by himself, and it lay around for a long time at my house until it got lost somewhere. I also ask the court to pay attention to the following inconsistency in Nikitinsky's statements. He claims: "On October 13, I finally understood that they wanted to use me in an anti-Soviet conspiracy, so I decided to report this on command and wrote a report to the KGB." At the same time, Nikitinsky claims that the next day he held some kind of rehearsal. Isn't it strange? Meanwhile, his report to the KGB, attached to the case file, is dated February 8, 1971. What made an honest communist keep silent for almost four months about the impending "anti-Soviet conspiracy" and hold a rehearsal of this conspiracy, and what prompted him to report it so belatedly? The assumption arises that my refusal to take part in this enterprise was the reason for the fact that they have decided to use this failed provocateur as a witness.

The prosecution is also using the testimony of the same witness as a basis for its claim that I allegedly kept two issues of Possev magazine in my apartment and showed their contents to someone. Meanwhile, Nikitinsky does not mention this during the preliminary investigation. His testimony says that I brought these two magazines to my apartment with him present, and that I then took them away from my apartment, taking them some place else five minutes later, and that Nikitinsky himself "did not express a wish to get acquainted with their contents."

Judge: Is that all you have regarding this episode?

Bukovsky: Yes, that's all.

Judge: Who has questions for the defendant? No questions.

Bukovsky: Regarding the episode in the testimony of members of the armed forces Bychkov and Tarasov, I can say that in March 1971 I indeed was with one of my acquaintances in a cafe near the Kursk railway station. The waitress seated us at a table, at which two men in military uniform were already sitting. As we now know, these were Bychkov and Tarasov. Previously I did not know these people, and after that I never saw them again. It is true that in a cafe at that table we struck up a conversation. It began, as I recall, with the events in Poland, because I understood from their conversation that they were eyewitnesses of those events or knew about them from the words of their comrades.

During the discussion our opinions on those events differed. My opinion, and I told them this, is that military suppression of the actions of the representatives of the people fighting for their economic and political rights is an unacceptable measure, and that our army does not exist in order to suppress popular movements, but to protect our country from external enemies. But they believed that, as servicemen, they were obliged to carry out any order of their superiors, including shooting at people, if such was the order.

Such willingness to shoot at anyone whom you are ordered to shoot at seemed strange to me, so I asked them: "Imagine a situation where, for example, tomorrow in our country there is an increase in prices and there is popular discontent; imagine, for example, that among the demonstrators you see me, the one with whom you are now peacefully conversing, and even in a friendly tone — what then? Would you shoot at me?" "Yes," they said. — "And you would have me killed?" I asked. "Yes, we would have killed you if such would have been the order," they said and asked what I would do in their place.

To this I replied that if I found myself in such a situation, then in their place I would, at least, try to shoot above their heads so as not to hit anyone. They asked me why I think I could find myself among the disaffected. I answered that I had been persecuted more than once for my beliefs, told them that the public in the West knew about me, and that I knew some foreign correspondents.

They did not believe me, and then I showed them a page in my notebook where the telephone numbers of Western correspondents were written down. Bychkov wrote down one of them and said jokingly that he would check. I invited them to write down their phone numbers and surnames. Bychkov wrote them down. After that we parted and never saw each other again.

Judge: What questions are there for Bukovsky?

Prosecutor: Have you told these people that in our country healthy people are placed in psychiatric hospitals?

Bukovsky: Perhaps.

Prosecutor: Perhaps, or did you say that?

Bukovsky: Perhaps I said that, I don't remember exactly.

Prosecutor: Did you tell them that in our country there is no personal freedom?

Bukovsky: As I said before here, this is my conviction and it is possible that I expounded my convictions to these people. As for the fact that I allegedly argued that our country does not have the social order that is needed, then this already belongs to the field of emotional generalizations. Perhaps they understood it that way. But I never objected to the Soviet system as a political form of government, so I could not say this to anyone.

Prosecutor: Why did you give Bychkov your telephone number and address?

Bukovsky: Why do people generally give each other their phone numbers?

The judge makes a remark to Bukovsky: Answer the question.

Bukovsky: They were interested in who I was, and I gave them my name and gave them my phone number.

Prosecutor: For what purpose did you give Bychkov and Tarasov the telephone numbers of foreign correspondents?

Bukovsky: I have already explained that during our conversation they did not believe me when I said that I knew foreign correspondents, and I showed them these phone numbers. In general, the conversation was conducted in a joking manner.

Judge: Any more questions for the defendant? No questions.

Judge: Defendant, proceed to the last episode of the indictment.

Bukovsky: Regarding this last episode, I can say the following. On March 28, 1971, Chalidze called me and asked me to come over to his house. I went over there. In his apartment there was a Belgian citizen — Sebrechts Hugo, previously unknown to me. This meeting was the only one I have had with him. Besides him and Chalidze, Volpin also was present. A conversation took place between Sebreghts and Chalidze about the activities of the "Committee," but they needed me as an interpreter, since Chalidze does not speak either English or French, and Sebreghts did not speak Russian. After the conversation was over, I left. I did not hand over any documents to Sebreghts and to prove this I have asked to summon witnesses Volpin and Chalidze to the court, but the court refused to do so.

Judge: Are you finished saying everything you wanted to say?

Bukovsky: Yes, this is all.

Judge: Questions?

Prosecutor: I am asking the court to read out the last testimony of Sebreghts Hugo given by him during the preliminary investigation (case file sheet number such and such, case file sheet such and such).

Judge: Reads out the protocol, which says that on March 28, 1971, at Chalidze's apartment, he — Sebreghts — received from Bukovsky in the presence of Chalidze and Volpin two typewritten documents: issue no. 18 of the "Chronicle of Current Events" and the "Open Letter to the XXIV Party Congress" by P. Yakir; and that Bukovsky had told him — in case those documents were to be discovered in his possession — to say that he had received them from an unknown person in one of the museums in Moscow.

Judge: Who else has questions for the defendant on this episode?

Prosecutor: I ask the court to review the conclusion given by the criminologist handwriting expert that the documents found with H. Sebreghts and similar documents seized from Bukovsky's apartment during the search had been typed on the same typewriter.

Judge: The court reviewed those documents.

A recess is announced.

INTERROGATION OF WITNESSES

Witness V. A. Shushpanov is called.

Judge: Witness Shushpanov. You are being warned that under Art. 181 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, you will be answerable in case you commit perjury. Sign here.

Shushpanov signs.

Judge: Your last name, first name and patronymic?

Shushpanov: Shushpanov, Vladimir Alexandrovich.

Judge: Where did you work when you met Bukovsky?

Shushpanov: I was an employee of the Department of External Relations of the Moscow Patriarchate.

Judge: Where do you work now?

Shushpanov: As a teacher of English lexicology at a university.

Judge: What kind of relations do you have with the defendant?

Shushpanov: Normal relations.

Judge: During the preliminary investigation, you testified in the case of V. K. Bukovsky. Tell the court what you know about this case.

Shushpanov: I would prefer to answer questions.

Judge: You yourself must tell the court everything you know, and then you will be asked questions.

Shushpanov: I met Vladimir Konstantinovich under the following circumstances. An acquaintance of mine asked me for translation work from English in order to earn money. I could provide such an opportunity, and this acquaintance asked me to call Bukovsky. I called, Bukovsky and I met, and I gave him the text to be translated. He did the job pretty well.

Judge: Go on. Continue, Shushpanov.

Shushpanov: That's all, actually.

Judge: How many times have you met with Bukovsky and where?

Shushpanov: Not too many times, several times in his apartment. Once we went to his acquaintances, I don’t remember their names or address.

Judge: What did you talk with Bukovsky about?

Shushpanov: I don't remember what we were talking about, it was a very long time ago, almost 3 years have passed.

Prosecutor: You first met in the spring of 1970, so three years have not passed, besides, you testified at the preliminary investigation in August 1971. Take the trouble to remember what Bukovsky told you during your meetings.

Shushpanov: Well, he told me that he had been placed in psychiatric hospitals for something.

Prosecutor: Did he tell you that inhumane methods had been used against him or others who had been there?

Shushpanov: He said that they had been given injections of some kind of medicine, I don't remember which ones.

Prosecutor: And for what purpose these injections had been made, did Bukovsky tell you?

Shushpanov: Well, I think for the purpose of treatment.

Prosecutor: Did Bukovsky tell you that he does not like this social order?

Shushpanov: He once said that he was a supporter of a "balanced society."

Prosecutor: What does this mean, did he explain this to you?

Shushpamov: As I understand it, he meant a multi-party system.

Prosecutor: Did Bukovsky ask you to take advantage of your business trip abroad in order to purchase a copying machine there?

Shushpanov: Yes, it seems that there was such a conversation, but, as I recall, this conversation arose on my own initiative.

Judge: What do you mean on your own initiative? How did the conversation go?

Shushpanov: As far as I recall, the conversation turned to Samizdat. I asked Bukovsky: Are Samizdat materials (reproduced) only on typewriters? Bukovsky said yes, only on typewriters. Then I wondered why not use a more advanced copying machine for this, something like a printing press. To this Bukovsky told me that it was impossible to get such a machine in our country, that it was possible to buy such machinery freely only abroad. I asked why they would not ship the machine for themselves from abroad, because they apparently had connections there. Bukovsky answered, "I don’t travel abroad, I don’t have such opportunities. You are the one who travels abroad, so you could try to bring such a device from over there.”

Judge: So the conversation remained just that — a conversation?

Shushpanov: Yes.

Prosecutor: And what did Bukovsky tell you about the lack of personal freedom in the USSR?

Shushpanov: Where? You mean when we were with those acquaintances of his?

Prosecutor: Well, for example there.

Shushpanov: He himself spoke little, others spoke more.

Prosecutor: What exactly was said?

Shushpanov: Well, as I understand it, they were generally not happy, they were protesting or something.

Prosecutor: Tell me, Shushpanov, did you yourself, during your acquaintance with Bukovsky, share his anti-Soviet views?

Shushpanov: Yes, I did.

Prosecutor: Were you going to write an anti-Soviet novel?

Shushpanov: Yes, I was.

Prosecutor: Did Bukovsky promise you to send this novel abroad?

Shushpanov: Bukovsky said that if I was to disseminate this novel, sooner or later, even regardless of my wishes, it would find its way abroad.

Prosecutor: Did Bukovsky give you any materials for you to read?

Shushpanov: At my request, he gave me Solzhenitsyn's works: "The Cancer Ward" and "In the First Circle.”

Judge: Where were those books published?

Shushpanov: As far as I remember, by the Possev publishing house.

Judge: Who has questions for the witness? No questions.

Judge: Witness Shushpanov, you may be free. Witness A. I. Nikitinsky is called.

The judge warns the witness about responsibility for giving deliberately false testimony under Art. 181 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic. The witness signs the pledge certificate.

Judge: Witness, tell the court your name, your patronymic and your place of work.

Nikitinsky: Nikitinsky, Arnold Iosifovich. I work at a checkpoint at the Sheremetyevo airfield.

Judge: What kind of relations do you have with the defendant?

Nikitinsky: I think my relations with him are normal.

Judge: Tell us what you know about the case.

Nikitinsky: Bukovsky and I have known each other since the 8th grade of school. He was transferred to us from another school. Bukovsky from the first days in our school showed himself as a very capable, well-read guy, a very good friend. Everyone immediately wanted to get to know him and liked him a lot. He was always ready to help. For example, English was difficult for me, and Bukovsky helped me find a tutor.

When I lost my library books, Bukovsky immediately took books from his personal library and gave them to me. I have visited his house more than once. He was always very hospitable with everyone, would pour tea. At school in the 10th grade, Bukovsky with other kids published a magazine called “Martyr." Half of this magazine was dedicated to school topics, and the other half... (finds it difficult to explain). Well, perhaps they expressed some kind of discontent. The Komsomol of our school condemned this magazine. Bukovsky was expelled from school, and since then I have not seen him for many years.

We met again in 1970, in winter or spring, in the street near his house. He invited me to come in. We got into a conversation. He said that in the past he had been put in psychiatric hospitals, although he is healthy, that he had been arrested in the past. And he talked about himself. After that I began visiting him. He always received me very well, we played chess, drank coffee, talked.

Bukovsky, having learned that I was working at a checkpoint of the Sheremetyevo airfield, asked me to make an arrangement for letting thorough someone discreetly who would bring portable printing equipment for him from abroad. I thought this was a joke. I didn't believe that he was actually going to do this.

A lot of people would come and go in Bukovsky's house. They would come, show him something, he would make corrections to it, and they would then leave. I understand that for them he was some kind of proofreader.

Once a student of the Moscow State University came and read out a piece of libel in my presence, in which some kind of vagrant was mocking our leaders and was mocking Lenin. It was very unpleasant for me to hear this. I realized that I was finding myself around people who were hostile to me.

Then one day Bukovsky introduced me to a person called “Sasha," an employee of Mosconcert. He said that Sasha was going abroad and would bring the printing equipment back from over there, and I would have to help him get past the customs. In my presence, this person Sasha drew a plan of the airport, indicating the location of service exits and the checkpoints. I realized that I was being dragged into a dangerous conversation, and decided to report this to those to whom one should report such things. The next day, some young man arrived at the airport sent by Bukovsky, with whom I have conducted a rehearsal, that is, showed him how to get through the service entrance, and showed him around the airport.

Judge: Is that all?

Nikitinsky: It seems to me that this is all.

Judge: Questions for the witness?

Prosecutor: Did Bukovsky tell you that in our country healthy people are placed in psychiatric hospitals for their beliefs?

Nikitinsky: Yes, he said that he had been admitted into psychiatric hospitals several times, although he is healthy.

Prosecutor: What other anti-Soviet statements have you heard from Bukovsky?

Nikitinsky: A lot was being said there.

Prosecutor: And what did Bukovsky himself say?

Nikitinsky: He himself was more silent, others spoke more.

Judge: Any more questions for the witness?

Defense council: Tell me, Nikitinsky, when did you last see Bukovsky?

Nikitinsky: December 31, 1970. I remember that because the festive season tree was being put up in their apartment at that time.

Defense council: Did Bukovsky tell you during that meeting that he was rejecting the plan that you have relayed here?

Nikitinsky: No, he did not.

Judge: Defendant Bukovsky, do you have any questions for the witness?

Bukovsky: Yes, I do. (Turns to Nikitinsky). You claim that in my apartment you have repeatedly heard anti-Soviet statements that were unpleasant to you, angered you, and you could hardly restrain yourself so as not to be rude. You have supposedly understood that you were among hostile people, and nevertheless you continued to visit my home. Why have you never given me your opinion? Why haven't you told me that you, as an honest communist, do not approve of my statements and my actions, and that you are outraged by them? Why have you been keeping silent? Why have you been restraining yourself?

Nikitinsky is silent.

Judge: Nikitinsky, answer the question.

Nikitinsky: Well, I told him: "Volodya, give it up, you can't break through a solid wall with your forehead."

(Laughter in the courtroom).

Bukovsky: Which anti-Soviet statements specifically have you heard personally from me?

Nikitinsky: I don't remember exactly.

Prosecutor: During the preliminary investigation, you showed that Bukovsky had told you about the infringement of the rights of citizens in our country, about the lack of personal freedom. Is this so?

Nikitinsky: Yes, he had been saying something about there not being freedom of speech and freedom of the press. But it's pointless to be telling me this, as I am a communist. All this is like mice fumbling around.

(Laughter in the courtroom).

The judge makes a remark to defense council Shveiski: Smiles are inappropriate in the court session.

Lawyer: I am not smiling. I believe that in what the witness says there are no reasons to smile.

Judge: Exactly. Any more questions for the witness?

Bukovsky: Tell me, have I told you that I had abandoned the plan of brining in a portable printing house, as it seemed too risky to me and, besides, I hadn't been able to find a person who would agree to bring such a device from abroad?

Nikitinsky: Yes, you have said that there was no such man. Not yet, as I have understood it.

Bukovsky: Tell me, why, after realizing on October 13, 1970 that an anti-Soviet conspiracy was being prepared, did you not immediately report it on command, and instead, as you say, conducted some kind of rehearsal?

Nikitinsky: I didn't believe that this plan was serious. I was like in a dream, it seemed to me that this was all a joke.

Bukovsky: What happened during the time that passed from our meeting on October 13, 1970 and February 8, that is, almost four months, when you finally decided to report everything? When did you realize that this was not a joke?

Nikitinsky: I was horrified by the piece of libel I have heard in your house. The effect was to bring me back to my senses.

Bukovsky: When did this happen? After all, according to your own statements, you and I last saw each other on December 31, 1970.

Nikitinsky: I don't remember.

Bukovsky: Tell me, for what purpose did you bring various foreign magazines to my house?

Nikitinsky: I didn't. I didn't have that opportunity.

Bukovsky: Why did you bring me a clipping from the Washington Post with the article and my portrait?

Nikitinsky: I didn't.

Bukovsky: For what purpose did you tell me about the events on the Soviet-Chinese border?

Judge: Overruled.

Bukovsky: For what purpose did you bring me a Russian-Chinese phrasebook published for official use only?

Judge: Overruled.

Bukovsky: For what purpose did you tell me about the detention at the Sheremetyevo airport of citizen Mikheev, who...

Judge: Overruled.

Bukovsky: Under what circumstances did you see the magazines by Possev in my house?

Nikitinsky: One day I was at your house. You asked me to wait, and went out. The same Sasha came in while you were absent. I opened the door for him. Then you returned and brought two magazines.

Bukovsky: What kind of magazines were they?

Nikitinsky: They had the "Possev" stamp.

Bukovsky: The Posev Publishing House publishes all kinds of publications. Were those magazines called "Possev"?

Nikitinsky: I don't know exactly. You were saying something about "Possev".

Judge: Bukovsky gave you these magazines in order for you to look at their contents?

Nikitinsky: I am not interested in this kind of thing. I have not expressed a desire to look at their contents.

Bukovsky: What happened next with these magazines?

Nikitinsky: I think you gave them to Sasha.

Bukovsky: Does that mean that they were taken away by Sasha?

Nikitinsky: I don't know whether he did or not.

Bukovsky: During the investigation, you said that I myself took them out of the house after five minutes.

Nikitinsky: Now I don't remember how it was.

Bukovsky: Tell me, which agency do you report directly to? The KGB?

Judge: Overruled.

Defense council: I have a question. Tell me, Nikitinsky, did you write your statement of February 8 yourself?

Nikitinsky: Yes, I wrote it myself.

Defense council: Where did you write it?

Nikitinsky: Where? Not at home.

Defense council: I am asking you, where did you write it?

Nikitinsky: I don't remember where I wrote it.

Defense council: Then tell me, did you come to the place where you submitted this statement, with your statement already written, or did you write it while there?

Nikitinsky: I came with a written statement.

Defense council: Then tell me whether you know the contents of Art. 180 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic? (Deliberately false denunciation).

Nikitinsky: I don't understand.

Judge: Overruled.

SOVIET HISTORY LESSONS

Суд над Владимиром Буковским.

1972 год.