SOVIET HISTORY LESSONS

Суд над Владимиром Буковским.

1972 год. 

Осуждая меня, власти преследуют здесь одну цель — скрыть собственные преступления, психиатрические расправы над инакомыслящими. Расправой надо мной они хотят запугать тех, кто пытается рассказать об их преступлениях всему миру. Сколько бы мне ни пришлось пробыть в заключении, я никогда не откажусь от своих убеждений, буду бороться за законность и справедливость. И сожалею я только о том, что за этот короткий срок — один год, два месяца и три дня, которые я пробыл на свободе, — я успел сделать для этого слишком мало.

5 января 1972 года в Москве в помещении Люб­линского районного суда (Егорьевская ул., 14) сос­тоялся суд над В. К. Буковским.

Судебное разбирательство проводила выездная сессия Мосгорсуда: судья В. Лубенцова, прокурор А. Бобругико, народные заседатели Кондаков и Шлыков, адвокат В. Я. Швейский, секретарь Оси­на.

В суд были вызваны следующие свидетели со сто­роны обвинения:

1. Дж. Пайперт. 2. А. Уоллер. (Как выясни­лось позже, этим свидетелям не были посланы по­вестки, на предварительном следствии эти свидете­ли дали показания в пользу Буковского). 3. Шушпанов В. А. 4. Никитинский А. И. 5. Быч­ков. 6. Тарасов. 7. Буковская Н. И. (До суда Н. Буковская несколько раз обращалась в различ­ные инстанции с просьбой не делать ее свидетелем, так как ничего по делу сына ей не известно, и она хочет присутствовать в зале суда в течение всего судебного разбирательства. Но именно ее присутст­вия и не хотели судебные власти).

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ ПО ДЕЛУ БУКОВСКОГО В. К., 1942 г. рождения, русского, прожив. Москва, ул. Фурманова, 3/5, кв. 59.

1.

систематическим распространением антисоветских материалов клеветнического содержания, передавал иностранным корреспондентам клеветническую ин­ формацию, порочащую государственный и общест­венный строй, утверждал, что в Советском Союзе здоровых людей помещают в психиатрические боль­ницы тюремного типа, где к ним применяются раз­личные пытки; а также хранил у себя на квартире различные антисоветские материалы клеветническо­ го содержания.

Доказательствами этого служат:

а) вырезки из зарубежных газет «Вашингтон пост», «Сан-Франциско экзаминер» и «Дейли ньюс», найденные на квартире Буковского, со статьями клеветнического содержания, порочащими государ­ственный и общественный строй СССР и озаглав­ленными: «Русский, который борется против строя», «Выступает советский инакомыслящий», «Русский раскольник рассказывает об ужасах су­масшедших домов-тюрем для инакомыслящих»;

б) кинопленка, которая демонстрировалась амери­канской компанией Си-Би-Эс в телепередаче от 28.7.1970 г., озаглавленной «Голоса русского под­полья», и комментарии к этому фильму, помещенные в различных зарубежных газетах («тайно снятый фильм показывает, что можно бороться внутри Рос­сии» и др.), а также радиопередачи на русском языке с комментариями по поводу этого фильма, передан­ные радиостанциями «Свобода», «Голос Америки» и «Би-Би-Си»;

в) записная книжка Буковского В. К., в которой записаны телефоны аккредитованных в Москве иностранных корреспондентов.

2. 

На основании показаний Шушпанова В. А., бывшего сотрудника отдела внешних сношений Московской патриархии, Буковский В. К. обвиняется в том, что при неоднократных встречах с ним про­ водил антисоветскую агитацию и пропаганду, ут­верждал, что в СССР здоровых людей помещают в психиатрические больницы, где к ним применяют бесчеловечные меры воздействия, утверждал, что в Советском Союзе отсутствует свобода личности, слова, печати, а также вел с ним беседы с целью склонить Шушпанова использовать служебные ко­ мандировки последнего за границу для незаконного привоза из-за границы множительного аппарата для организации подпольной типографии и размножения антисоветских материалов Самиздата.

3. 

На основании показаний Никитинского Арноль­да Иосифовича, работника отдельного контрольно­ пропускного пункта Шереметьевского аэродрома, бывшего школьного товарища Буковского В. К., Буковский обвиняется в том, что он проводил с ним антисоветскую агитацию и пропаганду, заявляя, что в СССР нет свободы личности, что у нас здоровых людей помещают в психиатрические больницы за их инакомыслие, а также склоняя Никитинского ис­пользовать служебное положение последнего и по­ мочь ему осуществить нелегальный ввоз в СССР портативной типографии, минуя таможенный досмотр на Шереметьевском аэродроме. При этом Буковский имел цель организовать подпольную ти­пографию для распространения антисоветских ма­ териалов Самиздата. На основании показаний Ники­тинского, Буковский обвиняется также в том, что незаконно хранил у себя на квартире 2 номера ан­тисоветского журнала «Посев», с которым знакомил Никитинского (доказательства : собственноручные показания Никитинского и магнитофонная запись очной ставки с Буковским).

4. 

На основании показаний военнослужащих Быч­кова и Тарасова, Буковский обвиняется в том, что ... февраля (марта) 1971 г. в кафе на Курском вокзале проводил с ними антисоветскую агитацию и пропа­ганду, заявляя, что в СССР существует не тот строй, который нужен советскому народу, а также дал им свой телефон и адрес и телефон корреспондента A. П. Астрахана, предлагая Бычкову и Тарасову сообщать по этим телефонам информацию (доказа­тельства: телефоны Буковского и Астрахана в за­писной книжке Бычкова, показания Бычкова и Тарасова).

5. 

Буковский В. К. обвиняется в том, что 28 марта 1971 г. на квартире Чалидзе В. имел встречу с гр-ном Бельгии Себрехтсом Хуго, приехавшим в Советский Союз в качестве туриста по заданию антисоветского Фламандского комитета. Себрехтс Хуго имел задание встретиться с Буковским, для чего ему был дан Фламандским комитетом телефон Буковского, который он записал у себя в блокноте с применением условностей. На встрече у Чалидзе B. Буковский передал Себрехтсу Хуго 2 антисовет­ских документа клеветнического содержания: «Хро­ника текущих событий» N° 18 и «Открытое письмо XXIV съезду» П. Якира, которые были найдены у Себрехтса Хуго при обыске (доказательства: заклю­чение криминалистической лексико-стилистической экспертизы, установившей, что документы, найден­ные у Себрехтса Хуго, и документы аналогичного содержания, изъятые у Буковского при обыске, на­ печатаны на одной и той же машинке).

ХОДАТАЙСТВА БУКОВСКОГО, ЗАЯВЛЕННЫЕ СУДУ В НАЧАЛЕ СУДЕБНОГО РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

1. 

Первый пункт обвинения не конкретизирован, т. е. нет указания на то, какие именно материалы антисоветского и клеветнического содержания рас­ пространялись и каким образом; какие из найден­ных при обыске на квартире Буковского материалы являются антисоветскими и клеветническими. В де­ле также нет никаких документов, подтверждающих факт систематического распространения клеветни­ческих материалов. Никто из друзей или знакомых по этому вопросу не допрашивался. Нет никакого обоснования того, что какие-либо из материалов, переданных на Запад, можно считать клеветничес­кими либо антисоветскими. В связи со всем выше­ изложенным, прошу суд конкретизировать 1 пункт обвинения, если он найдет для этого достаточно ос­нований в материалах предварительного следствия, в противном же случае отправить дело на доследо­вание.

2. 

Если первое ходатайство будет отклонено, про­шу суд вызвать в качестве свидетелей следующих лиц, которые могут подтвердить истинность моих заявлений западным корреспондентам, содержащих­ся в моем интервью, данном мною корреспондентам Дженсену и Коулу, о фактах незаконного помещения и условиях содержания психически здо­ровых людей в психиатрических больницах. Эти лица: Писарев, Пархунов, Петров, Шульц, Григоренко 3. М., Яхимович, Нарица, Файнберг А.

3. 

Заявляю, что комментарии к моим интервью, перечисленные в пункте 1 обвинительного заключе­ния, автором которых являюсь не я, а разные запад­ные корреспонденты, не могут быть мне инкрими­нированы, т. к. я не могу нести ответственности за то, какие именно выражения употребили эти кор­респонденты в своих комментариях. Так, например, в обвинительном заключении употреблено слово «пытки», тогда как я никогда ни устно, ни письмен­но этого слова не употреблял. Ввиду вышеизложенного прошу суд исключить из обвинения указанные комментарии.

4. 

Прошу суд исключить из обвинительного зак­лючения эпизод, связанный с гр-ном Бельгии Себрехтсом Хуго, т. к. последнего в настоящее время нет в Советском Союзе, и он не может быть пригла­шен в суд для дачи показаний, а его показания на предварительном следствии весьма противоречивы. Так, в материалах дела имеется два протокола доп­роса Себрехтса X., содержащих противоречащие одно другому показания. В одном из них Себрехтс X. утверждает, что 2 до­кумента, найденные у него при обыске, «Хроника текущих событий» и «Открытое письмо съезду» дал ему некто ему неизвестный. В другом же он утверж­дает, что эти документы дал ему я. Оба протокола написаны не самим Себрехтсом, а следователем, на­ писаны на русском языке, которого Себрехтс не знает. И на обоих этих документах есть его подпись. Очная ставка Себрехтса со мной не проводилась. Поэтому, на мой взгляд, у следствия нет достаточ­ных оснований утверждать, что я виновен по этому пункту.

5. 

Если мое 4 ходатайство не будет принято во внимание, прошу суд вызвать в качестве свидетелей Вольпина и Чалидзе, которые, как следует из второго, более позднего по дате, протокола допро­са Себрехтса X., якобы присутствовали при передаче ему мною указанных выше двух документов.

6. 

Так как на основании ст. 18 УПК РСФСР раз­бирательство во всех судах открытое, и мое дело не подпадает под признаки, дающие основания для закрытого судебного разбирательства, оговоренные в этой статье, я прошу суд немедленно допустить в зал всех моих друзей и знакомых, а также всех других граждан, которые пожелают присутствовать на судебном разбирательстве.

7. 

В ходе следствия, когда следователем по моему делу гр. Коркачем В. было допущено грубое нару­шение ст. 201 УПК РСФСР (Ознакомление обвиняемого со всеми ма­ териалами дела), и мне не был предостав­лен адвокат, я обращался к председателю коллегии адвокатов Апраксину с просьбой выделить для вы­полнения ст. 201 адвоката Каминскую Д. И., на что получил от него отказ с резолюцией: «Адвокат Каминская Д. И. выделена быть не может, так как у нее нет допуска к секретному судопроизводству». С резолюцией я был ознакомлен, и на ней имелась моя подпись. Однако впоследствии этот документ был из дела изъят и заменен другим, с которым меня никто не знакомил и на котором нет моей под­писи. Этот факт граничит со служебным подлогом, и я прошу суд вернуть документ и приобщить его к делу.

8. 

В ходе следствия я направил около 20 жалоб в различные инстанции (перечисляет инстанции и даты отправления), на 15 из которых не получил ответа и которые не приобщены к делу. Прошу суд вернуть эти жалобы и приобщить их к делу.

Судья обращается к представителю обвинения и представителю защиты:

Считаете ли вы ходатайства основательными и требующими удовлетворения?

Прокурор: Считаю, что ходатайства Буковского необоснованны, либо не имеют прямого отношения к делу.

Адвокат: Поддерживаю ходатайства моего подза­щитного и, кроме того, у меня есть два ходатайства, которые я прошу у суда разрешения огласить.

Судья: Огласите.

Адвокат: Ходатайство первое — прошу вызвать в качестве свидетеля для дачи показаний в вопросе характеристики личности моего подзащитного тов. Максимова В. Е., у которого Буковский работал последнее время литературным секретарем. Хода­ тайство второе — прошу вызвать в суд в качестве свидетеля тов. Подъяпольского Г. С., т. к. этот свидетель допрашивался на предварительном след­ствии по факту распространения Буковским различ­ных материалов и может дать по этому вопросу важ­ные для моего подзащитного показания.

​

​

Суд удаляется на совещание.

Посовещавшись, суд выносит решение: отклонить все заявленные ходатайства, кроме одного, 8-го хо­датайства Буковского, которое частично удовлетво­ряет, постановив приобщить к делу 7 из перечислен­ных Буковским 15-ти жалоб.

​

Судья заявила:

Суд не может вызвать в качестве свидетелей Пет­рова, Пархунова, Писарева, Нарицу, Яхимовича, Шульца, Григоренко 3. М. и Файнберг А., т. к. это душевнобольные люди, и их показания не могут быть действительны.

Суд считает, что 1 пункт обвинения достаточно конкретизирован.

Суд отклоняет ходатайство Буковского о вызове свидетелей Чалидзе и Вольпина, т. к. они не имеют отношения к делу.

Суд не рассматривал ходатайство Буковского о гласности суда, т. к. судебное разбирательство от­крытое, в зале находятся люди, следовательно, хо­датайство не обосновано.

Суд не считает нужным приобщать к делу ответ председателя коллегии адвокатов Апраксина, т. к. этот документ не имеет отношения к делу.

Суд частично удовлетворяет ходатайство Буков­ского о приобщении к делу его жалоб и постановля­ет вернуть и приобщить к делу 7 жалоб.

Суд отклоняет ходатайство о вызове в качестве свидетеля В. Максимова, т. к. Буковский мало у него работал, и считает ненужным вызывать свидетелем Г. С. Подъяпольского, т. к. он не имеет отношения к делу.

​

ДОПРОС ПОДСУДИМОГО БУКОВСКОГО В. К.

Судья: Суд приступает к допросу подсудимого. Бу­ковский, встаньте. Вам предоставляется возможность высказаться по всем пунктам предъявленного обви­нения.

Буковский: По первому пункту обвинения я уже заявлял здесь, что оно бездоказательно, голословно и не конкретизировано. Единственное, о чем конк­ретно говорится в этом пункте — это об интервью, данном мною корр. АП Холгеру Дженсену и корр. Си-Би-Эс Биллу Коулу, записанном первым и сня­том на кинопленку вторым. В этом интервью я дей­ствительно сообщил этим корреспондентам некото­рые факты из своей биографии, а также факты о других лицах, которые, будучи абсолютно психиче­ ски здоровыми, были помещены судебными властя­ми в психиатрические больницы без каких-либо медицинских и юридических оснований. В этом интервью я говорил также о том, в каких условиях содержатся люди, помещенные в Ленинградскую спецпсихобольницу. 

Сообщаю суду, что весной 1963 года я действительно был арестован органами КГБ. При аресте у меня были конфискованы 2 неполных фотокопии книги М. Джиласа «Новый класс». След­ствие направило меня на психиатрическую экспер­тизу в Ин-т им. Сербского. Я был признан невменяе­мым, и суд заочно приговорил меня к принудитель­ному лечению в Ленинградской спецпсихобольнице. Эта больница представляет собой здание тюремного типа, огороженное рядами колючей проволоки. Са­нитары — уголовники, отбывающие наказание за различные бытовые преступления.

Больные на 1 от­делении, где я находился первое время, содержатся в камерах под замком, по 2-3 человека. Им пола­гается одна часовая прогулка в день и одна передача в месяц весом в 5 кг. Со мной в камере находились: украинский националист, уже 17 лет пробывший в заключении, из них несколько лет во Владимирской тюрьме, где он от тяжелых условий содержания сошел с ума. В больничной камере он непрерывно кричал, и санитары при мне много раз избивали его только за то, что им надоели его крики. 

Еще со мной в камере находился действительно душевнобольной, убивший своих детей, отрезавший себе уши и съев­ший их. Я утверждаю, что в Ленинградской специальной психиатрической больнице при мне врачи действи­тельно систематически назначали курс уколов пре­паратами аминазина и сульфазина в целях наказа­ния, по жалобам санитаров и обслуживающего пер­сонала. Препараты эти вызывают повышение темпе­ ратуры до 40°, боль во всем теле, тяжелую душев­ную депрессию. Так, я знаю, что в то время при мне двое больных: Родичкин и Носов шутливо боролись, при этом оба упали, и Родичкин ушибся о батарею парового отопления.

Это было уже не на 1, а на 10 отделении, более легком, где на день разре­шалось выходить из камер. У Родичкина была рас­сечена бровь, пошла кровь, и они обратились к мед­сестре за йодом. За это их обоих перевели в отде­ ление с камерным содержанием, в разные камеры, назначили курс инъекций, а Носову сделали укрутку (описание укрутки).

Вообще в этой больнице та­кие медицинские средства как сульфазин и амина­зин, а также укрутка применялись в качестве нака­зания по жалобам сестер и санитаров настолько широко, что все знали заранее, что если ты каким- то образом нарушил режим или просто грубо пого­ворил с врачом или с кем-либо из обслуживающего персонала, то тебе в наказание обязательно будет назначено что-либо из перечисленных выше меди­цинских средств.

​

Я утверждаю, что в этой же больнице в одно вре­мя со мной находился Самсонов H. Н., крупный ученый, лауреат сталинской премии III степени, ав­тор более 10 различных научных трудов по геофи­зике, абсолютно здоровый психически человек, который помещен туда был только за то, что написал и послал в ЦК КПСС письмо с требованием до конца разоблачить преступления Сталина и иже с ним, т. е. продолжить начатое на XX съезде КПСС.

Сам­сонов H. Н. пробыл в Ленинградской спецпсихобольнице 7 лет только потому, что отказывался признать себя больным и отречься от своих взглядов. Надо сказать, что это являлось непременным условием выписки из этой больницы. Человек должен был заявить на комиссии, что его взгляды были следст­вием болезни и что теперь он от них излечился.

Я утверждаю, что в это же время в больнице на­ ходился румын, живший долгое время во Франции и приехавший в СССР, чтобы «увидеть своими гла­зами строительство коммунизма». Его звали Присакару Ник. Григ. (Забастовка на обувной фабри­ке — за что психобольница).

В этой больнице также действительно находился латыш Пинтан, эмигрировавший в Австралию, а затем вернувшийся на родину. Он был помещен в Ленинградскую спецпсихобольницу за то, что хотел вернуться в Австралию, в чем ему было отказано под предлогом того, что у него был паспорт буржу­азной Латвии, и, следовательно, он, по законам СССР, является подданным ныне советской Латвии, — также человек абсолютно психически здоровый.

Врачи неоднократно назначали ему курс инъекций за то, что он заявлял о незаконности его помещения в спецпсихобольницу.

Могу сообщить суду ряд фактов бесчеловечного обращения с заключенными Ленинградской спецпсихобольницы. Так, мне известен факт, что заклю­ченный Беляев Анатолий (кстати, помещен в психобольницу за то, что рассказывал анекдоты про Хрущева) был зверски избит фельдшером Виктором Валериановичем (фамилии его я не знаю, т. к. фа­милии врачей и другого медицинского и обслужи­вающего персонала заключенным не сообщают) и санитарами только за то, что читал лежа в постели у себя в камере после отбоя. На следующий день, после жалобы фельдшера на якобы возбужденное состояние больного, Беляеву был назначен курс инъекций сульфазина. 

Могу привести еще примеры, доказывающие мою правоту. Так, например, в этой больнице было довольно много людей, помещенных туда за попытку войти в иностранные посольства. Им было предъявлено обвинение в попытке перейти границу, а т. к. в законе нет указаний на то, что войти в иностранное посольство значит перейти границу, эти люди были признаны невменяемыми и направлены в Ленинградскую спецпсихобольницу.

Судья: Подсудимый Буковский, не нужно так подробно говорить обо всех этих примерах, зачем эти подробности?

Буковский: Но меня обвиняют в клевете, я же хо­чу доказать, что все сказанное мною в интервью — это не клевета.

Судья: Вы слишком подробно говорите об этом. Ближе к делу. Говорите о себе.

Буковский: Ну что же, если говорить о себе, то тут тоже есть достаточно фактов для доказательства моей правоты. Так, после выписки из Ленинградской психиатрической больницы в феврале 1965 г. — в декабре того же года я был задержан на улице ра­ботниками органов КГБ и помещен в районную психиатрическую больницу No 13 без предъявления какого-либо обвинения, а также без каких бы то ни было медицинских показаний, т. к. диспансер, в ко­тором я был на учете и который меня наблюдал с момента выписки из Ленинградской больницы, дал, в ответ на запрос, заключение, что я не обнаружи­ваю каких-либо отклонений от нормального психи­ческого состояния.

К такому же выводу пришли и врачи больницы No 13 и выписали меня, но органы КГБ дали распоряжение перевести меня в другую психобольницу на станции Столбовая в надежде, что тамошние врачи окажутся более послушными и найдут у меня признаки невменяемости. Когда же этого не случилось, и врачи этой психобольницы ничего болезненного в моем состоянии не обнаружи­ ли, тот же КГБ перевел меня в Ин-т им. Сербского. На вопросы матери, задаваемые ею прокурору по надзору Фунтову, ей отвечали, что по «их мнению» меня рано выписали из Ленинградской спецпсихбольницы и что меня надо еще полечить.

Это ли не доказательство того факта, кто является фактиче­ским инициатором помещения в психиатрическую больницу и кто оказывает давление на врачей, про­ водящих экспертизу в случаях, аналогичных моему, когда судить по закону человека не за что. В ре­зультате, без всякого предъявления мне обвинения и вопреки мнению врачей, я пробыл в этот раз в различных психиатрических больницах в общей сложности 8,5 месяцев и был освобожден оттуда только благодаря публичным выступлениям по это­му поводу общественности на Западе и нажиму общественного мнения.

Судья: По первому эпизоду обвинения у вас все?

Буковский: Нет, не все. В обвинении сказано: «Хранил у себя на квартире различные антисовет­ ские материалы клеветнического содержания, поро­чащие советский государственный и общественный строй». Я не знаю, о каких документах идет речь. В обвинении они не указаны. У меня при обыске изъ­ято очень большое количество разных документов, в том числе вырезка из газеты «Правда». Она что, тоже антисоветский документ?

Судья: У кого есть вопросы к подсудимому по 1 эпизоду обвинения?

Прокурор: Вы сказали, что непременным услови­ем выписки из спецпсихобольницы был отказ боль­ного от своих взглядов. Вы сами также отказались при выписке от своих взглядов?

Буковский: Да, вынужден был отказаться, чтобы меня выписали.

Прокурор: Вы признаете, что давали интервью корреспонденту АП Холгеру Дженсену?

Буковский: Да, признаю.

Прокурор: Как это происходило?

Буковский: Мы поехали за город, отдыхать. Нас было довольно много, и иностранцев и русских, око­ло 30 человек. Там зашла речь обо мне, о том, что я пережил за последние годы, и я рассказал все то, что содержится в этом интервью, а Холгер записы­вал. В это же время Билл Коул, корреспондент Си-Би-Эс, снимал меня на кинопленку.

Прокурор: Вы готовились заранее к этому ин­тервью?

Буковский: Нет, не готовился, но я понимал, что подобные вопросы могут быть заданы, и всегда был готов на них ответить.

Прокурор: Вы знали, что это ваше сообщение бу­дет опубликовано на Западе, а кинофильм будет демонстрироваться там на экранах телевизоров?

Буковский: Да, знал.

Прокурор: И не возражали против этого? 

Буковский: Нет, не возражал, я даже просил их об этом.

Прокурор: С какой целью вы это делали?

Буковский: Я хотел, чтобы факты, сообщенные мною, были известны широкой общественности.

Прокурор: Для чего вам это нужно было, какую цель вы преследовали?

Буковский: Моя цель изложена в самом интервью. Там сказано (цитирует): «Нашей целью является борьба против страха, который сковал людей со вре­мен Сталина и благодаря которому система продол­жает существовать. Система диктатуры, давления, принуждения. В этой борьбе большое значение име­ет личный пример, который мы даем людям».

Прокурор: Вы имеете медицинское образование?

Буковский: Нет, специального медицинского обра­зования я не имею. Я изучал психиатрию в Ленин­градской спецпсихобольнице, когда работал там в переплетной. Я прочел очень много книг по психиат­рии.

Судья: У защиты есть вопросы?

Адвокат: Скажите, давая интервью западным кор­респондентам, имели ли вы целью подрыв или ос­лабление советской власти или ее политического строя?

Буковский: Конечно, нет. Я думал о тех людях, моих друзьях и других, которых постигла такая же участь и которых, быть может, удастся спасти.

Прокурор: Скажите, с какой целью вы хранили у себя на квартире вырезки из газет «Вашингтон пост» и другие, и как они к вам попали?

Буковский: У меня были две вырезки: одну из них из газеты «Вашингтон пост» с моим портретом мне принес Никитинский, я хранил ее, так как это был текст моего интервью, там был мой портрет. Я прочел ее, чтобы проверить, нет ли там каких-либо неточностей, и она у меня лежала в моем секретёре. Никаких целей я при этом не имел.

Прокурор: С какой целью вы хранили у себя на квартире фотокопию уголовного дела (фамилия)?

​

Буковский: Меня интересовало это дело. Я с тру­дом достал неполную фотокопию и хотел ознако­миться с ней, но не успел.

Прокурор: С какой целью вы хранили у себя на квартире документ под названием «Открытое пись­мо XXIV съезду» и кто его автор?

Буковский: Фамилия автора стоит под этим доку­ментом — это П. Якир. Этот документ забыл у меня кто-то из знакомых.

​

Прокурор: Как попал к вам черновик документа под названием «Открытое письмо к съезду» и кто его автор?

​

Буковский: Автор этого письма неизвестен, и как оно попало ко мне, я не знаю.

Прокурор: Как попал к вам документ под назва­ нием «Обращение политических заключенных, приз­нанных за свои взгляды невменяемыми» и кто его автор?

Буковский: Фамилии его авторов также стоят под этим документом — это В. Файнберг и В. Борисов. Он пришел ко мне по почте.

Прокурор: Знаете ли вы, что после вашего первого ареста в 1963 г. ваша мать была инициатором об­следования вас психиатрами?

Буковский: Это было еще задолго до моего ареста. По запросу военкомата меня обследовали психиатры, и КГБ, зная об этом, направил меня на экспертизу.

​

​

Прокурор: У меня есть ходатайства к суду.

Заявляет ходатайство о том, чтобы суд осмотрел находящиеся в деле вырезки из зарубежных газет с комментариями по поводу заявлений Буковского, содержащихся в интервью, данном им Холгеру, и комментарии зарубежной прессы по поводу телеин­тервью, данного Буковским корреспонденту Коулу.

​

Судья находит в деле указанные листы и заявляет, что суд осмотрел перечисленные документы.

​

Прокурор: Прошу продемонстрировать пленку фильма, который был показан по американскому телевидению 28 июля 1970 г. телекомпанией Си-Би- Эс.

​

Демонстрируется кинофильм. На экране все время дается изображение Буковского на фоне деревьев. Текст идет только на английском языке.

После окончания просмотра:

Прокурор: Подсудимый Буковский, вы признаете, что на этой пленке изображены вы, когда даете интервью?

Буковский: Да, признаю.

​

Судья: Переходите к показаниям по второму эпи­зоду обвинения.

Буковский: Со свидетелем Шушпановым В. А. я познакомился весной 1970 г. Мы виделись с ним все­го раза четыре у меня на квартире. Однажды мы зашли с ним на квартиру к одним моим знакомым. Что касается бесед, которые мы с ним вели, то они касались вопросов религии (Шушпанов рекомендо­вал себя человеком верующим), и, возможно, каких-то социальных проблем. В обвинении сказано, что я говорил ему о том, что видел в психиатрических больницах. Допускаю. Возможно, я также говорил ему и о том, какие нарушения допускают при этом судебные власти и некоторые врачи. Что же касает­ся антисоветской агитации и пропаганды, которую я с ним якобы проводил, могу сказать только то, что наши с ним беседы носили обоюдный характер. Сам Шушпанов признает, что в то время он разделял мои взгляды, и если я в таких беседах и говорил ему что-либо о своих убеждениях, в частности о том, что по-моему в Советском Союзе фактически нет свободы слова или печати, т. е. ущемляются права граждан, гарантированные Конституцией СССР, то опять-таки повторяю, что это не была ни антисовет­ская агитация, ни пропаганда, ибо беседы наши но­сили обоюдный характер. Я просто высказывал свои убеждения. 

Шушпанов показал на следствии, что я якобы обещал ему помощь в деле переправки за границу его романа, «антисоветского», как он его сейчас называет, в том случае, если он таковой на­пишет. Я помню этот разговор. Шушпанов спросил у меня, как ему действовать, если он напишет роман и захочет его переправить за границу, на что я ему ответил, что если он станет размножать и распро­странять свой роман здесь, то рано или поздно, не­ зависимо от его желания, этот роман попадет за границу. Ни о какой моей помощи в этом деле речи не было, да и роман-то Шушпанов еще только соби­рался писать.

По поводу множительного аппарата, который яко­ бы я просил Шушпанова привезти из-за границы, могу сказать следующее. Припоминаю, что я дейст­вительно спрашивал его, не может ли он, бывая в заграничных командировках, привезти оттуда мно­жительный аппарат, на что он мне ответил, что его уже давно не посылают за границу, и поэтому он этого сделать не может. Вот и все, что я могу ска­зать по поводу этого эпизода.

Прокурор: С какой целью вы просили Шушпанова приобрести и доставить вам множительный аппа­рат?

Буковский: Так вопрос не стоял, но возможность иметь такой аппарат меня интересовала.

Прокурор: Для чего вам нужен был такой аппа­рат?

Буковский: Мне мог бы понадобиться такой аппа­рат для размножения каких-либо материалов.

Прокурор: Каких именно?

Буковский: Я не имел тогда в виду конкретно ка­кие-либо документы, но в принципе мне могло по­ надобиться размножить какой-нибудь документ, содержащий изложение моих личных убеждений. На это имеет право каждый гражданин СССР по конституции. Может, какое-либо литературное про­ изведение из тех, которые трудно достать, например, стихи Мандельштама или Ахматовой.

Прокурор: Для чего вам могло понадобиться раз­множать эти материалы?

Буковский: Для друзей, для тех, кто этим заинте­ресуется.

Прокурор: У меня больше нет вопросов.

Судья: У защиты есть вопросы по этому пункту?

Адвокат: Нет.

Судья: Подсудимый, переходите к следующему эпизоду.

Буковский: Третий эпизод обвинения основан на показаниях Никитинского, моего бывшего школьно­го товарища. После окончания школы мы с ним много лет не встречались. Впервые после многолет­него перерыва мы встретились с ним после того, как я вернулся из заключения, очевидно, весной 1970 г. Встреча была случайной, на улице возле моего дома. Он мне обрадовался, я пригласил его к себе, мы заш­ли, поговорили о том, как жили эти годы, у кого какая была судьба. Он рассказал мне, что после окончания училища служил в армии, под Москвой, потом во время конфликта на китайско-советской границе был переведен туда и включен в состав Таманской дивизии, которая в числе 5 дивизий была в это время туда направлена. Он сказал, что эти войска были переданы в ведение КГБ. Рассказывал мне различные сведения, которые ему пришлось узнать, будучи офицером пограничной службы, и, в доказательство что ли своих слов, подарил мне рус­ско-китайский разговорник для служебного пользо­вания, которым якобы был снабжен весь офицер­ский состав тех войск, которые находились в это время на китайской границе.

Никитинский сказал, что по болезни (язва желуд­ка) он сейчас переведен в Москву и работает на Шереметьевском аэродроме, на ОКПП, где производится таможенный досмотр вещей, провозимых пас­сажирами Аэрофлота, следующими за границу или из-за границы. Впоследствии мы с ним несколько раз встречались, всегда только у меня на квартире. Я говорил Никитинскому, что ему не следует бывать у меня, что за мной слежка, у него могут быть не­приятности, на что он отвечал мне, что в армии слу­жить не хочет. Однажды он принес мне целый ворох различных иностранных журналов якобы отобран­ных у кого-то на таможне. Впоследствии моя мать сожгла эти журналы. В эти встречи мы с ним бесе­довали. Я рассказывал ему о том, что мне пришлось пережить. И то, что в обвинении названо «клеветни­ ческими измышлениями», были просто факты, пере­житые мною лично и наблюдаемые мною в эти годы. О них я уже говорил здесь. И то, что в обвинении названо антисоветской агитацией и пропагандой, было просто изложением моих взглядов и убежде­ний, которые я и сейчас готов изложить суду, если суд этого потребует.

​

Во время этих встреч Никитинский много раз го­ворил мне, что он может пропустить через свой ОКПП кого-нибудь одного, минуя таможенный дос­мотр, и предлагал мне воспользоваться этой возмож­ностью и переправить таким образом какие-нибудь материалы за границу или получить их оттуда. За­ интересовавшись такой возможностью, я сказал ему, что если мне удастся найти человека, который сог­ласится привезти мне из-за границы множительный аппарат, то тогда мне, возможно, потребуется его помощь. После этого я разговаривал с несколькими людьми по этому поводу, но не нашел никого, кто согласился бы на это. Никитинский очень охотно взялся мне помочь и в каждую нашу встречу справ­лялся, когда же мне понадобится его помощь. Такая странная настойчивость насторожила меня. Я поду­мал, не пытается ли Никитинский спровоцировать меня по заданию КГБ (так как именно этим органам подведомственны те части, в которых служит Ники­тинский) на опрометчивый поступок, и 31 декабря 1970 г. у себя дома, в присутствии моей матери, зая­вил ему о том, что помощь его мне не потребуется, что план этот слишком рискован, да и нет людей, которые согласились бы привезти мне множитель­ ный аппарат. Никитинский был разочарован моим отказом, убеждал меня, что это дело абсолютно безо­пасное. Но я категорически отказался. После этого разговора Никитинский резко ко мне охладел и больше мы с ним ни разу не виделись.

В показаниях Никитинского на предварительном следствии есть много неясного. Так, Никитинский утверждает, что, бывая у меня в доме, он слышал от меня и от моих друзей высказывания, глубоко возмущавшие его как члена КПСС и честного ком­муниста по убеждениям. Что однажды в моем доме он слышал возмутивший его до глубины души паск­виль, глумление над вождями и с трудом сдерживался, чтобы «не дать в морду» читавшему его якобы какому-то студенту МГУ. Спрашивается, зачем Ни­китинский сдерживался? Почему ни разу хотя бы не заявил о том, что наши высказывания его возмуща­ют, что он не согласен с моими взглядами. Почему, вместо всего этого, он выбалтывал мне под секретом различные «служебные тайны», например, факт задержания на Шереметьевском аэродроме некоего Михеева, который якобы под видом гражданина Швейцарии пытался бежать за границу. Не потому ли он так долго сдерживал свою «партийную со­весть», что не хотел спугнуть меня, надеясь довести до конца задуманную в КГБ провокацию?

Для чего, наконец, он, по его собственным пока­заниям, участвовал в разработке со мной и неким мифическим «Сашей» плана нелегального провоза через ОКПП, как он выражается, «подпольной типо­графии»? И даже провел, как он утверждает, какую-то репетицию этого заговора, показав какому-то молодому человеку, как это все можно осуществить.

​

Никитинский показывает, что 13 октября у меня на квартире в присутствии некоего «Саши», якобы работника Москонцерта, собиравшегося в загранич­ную командировку и якобы обещавшего привезти оттуда оборудование для типографии, он, Никитин­ский, обсуждал с нами этот план. Причем якобы при нем этот «Саша» нарисовал план расположения служебных входов и выходов аэропорта Шереметье­ во и ОКПП. Прошу суд обратить внимание на неле­пость такого утверждения. Действительно, откуда Саша, якобы работник Москонцерта, может знать план служебных помещений аэропорта? Ведь логич­нее было бы предположить, что этот план известен Никитинскому. 

​

В действительности так оно и было. Никитинский в одну из наших встреч принес мне такой план, нарисованный им самим, и он долго валялся у меня дома, пока не затерялся. Еще прошу обратить внимание суда на следующую нелогичность в заявлениях Никитинского. Он утверждает: «13 ок­тября я окончательно понял, что меня хотят исполь­зовать в антисоветском заговоре, и решил доложить об этом по команде и написал заявление в КГБ». При этом Никитинский заявляет, что на следующий день он провел какую-то репетицию. Не странно ли? Между тем его заявление в КГБ, приложенное к делу, датировано 8 февраля 1971 г. Что же заставило честного коммуниста почти 4 месяца молчать о гото­вящемся «антисоветском заговоре» и проводить ре­петицию этого заговора и что подтолкнуло его к запоздалому сообщению? Возникает предположение, что мой отказ от этого предприятия послужил пово­дом к тому, что неудавшегося провокатора решили использовать при случае в качестве свидетеля.

На показаниях этого же свидетеля обвинение ос­новывает тот факт, что я якобы хранил у себя на квартире 2 номера журнала «Посев» и кого-то с ним ознакомил. Между тем, Никитинский на предвари­тельном следствии этого не показывает. В его пока­заниях сказано, что я при нем принес эти два жур­нала к себе на квартиру и через 5 минут унес, при­чем сам Никитинский «не изъявлял желания с ними познакомиться».

​

Судья: У вас все по этому эпизоду?

​

Буковский: Да, все.

​

Судья: У кого есть вопросы к подсудимому? Вопросов нет.

Буковский: По эпизоду, связанному с показаниями военнослужащих Бычкова и Тарасова, могу сказать, что в марте 1971 г. я действительно был с одним моим знакомым в кафе у Курского вокзала. Офи­циантка посадила нас за столик, за которым уже сидели двое в военной форме, как теперь известно, это были Бычков и Тарасов. Ранее с этими людьми я знаком не был, и после этого больше ни разу не виделся. Действительно, в кафе за столиком у нас завязался разговор. Начался он, как мне помнится, с событий в Польше, т. к. я понял из их разговора, что они были очевидцами этих событий или знали о них со слов своих товарищей.

При обсуждении этих событий наши мнения разошлись. Я считаю, и ска­зал им об этом, что вооруженное подавление выступ­лений представителей народа, борющегося за свои экономические и политические права, — недопусти­мая мера, и что наша армия существует не для того, чтобы подавлять народное движение, а для защиты страны от внешних врагов. Они же считали, что, как военнослужащие, они обязаны выполнять любой приказ командования, в том числе и стрелять в на­род, если таков будет приказ.

Мне показалась стран­ной такая готовность стрелять в любого, в кого при­кажут, и я спросил их: «Представьте себе, что воз­никнет такая ситуация, что, например, завтра в на­шей стране повысят цены и возникнет народное недовольство, представьте себе, например, что среди демонстрантов вы увидите меня, того, с кем вы сей­час мирно и даже дружески беседуете — и что же? Вы бы стали в меня стрелять?» — «Да», — сказали они. — «И убили бы?» — спросил я. — «Да, и убили бы, если бы нам приказали», — сказали они и спро­сили, что бы я стал делать на их месте.

Я на это ответил, что если бы я оказался в такой ситуации, то на их месте я бы уж, во всяком случае, постарал­ся бы стрелять выше голов, чтобы ни в кого не попасть. Они спросили меня, почему я считаю, что смогу оказаться среди недовольных. Я им ответил на это, что меня уже не раз преследовали за убеждения, рассказал, что обо мне знает западная обще­ственность, что я знаком с некоторыми иностранны­ми корреспондентами.

Они не поверили мне, и тогда я показал им свою записную книжку на той странице, где были запи­саны телефоны западных корреспондентов. Бычков записал один из них и сказал шутя, что проверит. Я предложил им записать свой телефон и фамилию. Бычков записал. После этого мы расстались и боль­ше не виделись.

Судья: Какие есть вопросы к Буковскому?

Прокурор: Говорили ли вы этим людям, что у нас в стране здоровых людей помещают в психиатриче­ские больницы?

Буковский: Возможно.

Прокурор: Возможно, или говорили?

Буковский: Возможно, говорил, не помню точно. 

Прокурор: Говорили ли вы им о том, что у нас от­сутствует свобода личности?

Буковский: Как я уже говорил здесь, это является моим убеждением и, возможно, что я излагал свои убеждения этим людям. Что же касается того, что я якобы утверждал, что в нашей стране существует не тот строй, который нужен, то это уже относится к области эмоциональных обобщений. Возможно, они так поняли. Но я никогда не возражал против советского строя, как политической формы управ­ления, и не мог этого никому говорить.

Прокурор: Для чего же вы дали Бычкову свой телефон и адрес?

Буковский: А для чего люди вообще дают друг другу свои телефоны?

Судья делает замечание Буковскому: Отвечайте на вопрос.

Буковский: Они интересовались, кто я, и я наз­вался и дал свой телефон.

Прокурор: С какой целью вы дали Бычкову и Тарасову телефон иностранных корреспондентов?

​

Буковский: Я уже объяснил, что в разговоре они не поверили мне, что я знаком с иностранными кор­респондентами, и я показал им эти телефоны. Вооб­ще разговор велся в шутливой форме.

​

Судья: Есть еще вопросы к подсудимому? Вопросов нет.

Судья: Подсудимый, переходите к последнему эпи­зоду обвинения.

Буковский: По поводу этого последнего эпизода могу сказать следующее. 28 марта 1971 г. мне позво­нил Чалидзе и просил меня зайти к нему домой. Я пришел. У него на квартире находился гражданин Бельгии Себрехтс Хуго, ранее мне незнакомый. Эта встреча с ним была единственной. Кроме него и Чалидзе, там был еще Вольпин. Между Себрехтсом и Чалидзе состоялась беседа по поводу деятельности «Комитета», а я же был нужен им как переводчик, т. к. Чалидзе не знает ни английского, ни француз­ского языков, а Себрехтс не знал русского. После окончания беседы я ушел. Никаких документов Себрехтсу я не передавал и для доказательства это­го просил вызвать в суд свидетелей Вольпина и Ча­лидзе, но суд отказался это сделать.

​

Судья: Вы все сказали? 

​

Буковский: Да, все. 

​

Судья: Вопросы?

Прокурор: Прошу суд огласить последние показа­ния Себрехтса Хуго на предварительном следствии (лист дела такой-то, лист дела такой-то).

Судья: оглашает протокол, в котором говорится, что 28 марта 1971 г. на квартире у Чалидзе, он, Себрехтс, получил от Буковского в присутствии Ча­лидзе и Вольпина два машинописных документа: «Хронику текущих событий» No 18 и «Открытое письмо XXIV съезду» П. Якира, причем Буковский просил его в случае обнаружения у него этих до­кументов сказать, что он получил их от неизвестно­го лица в одном из музеев Москвы.

​

Судья: У кого еще есть вопросы к подсудимому по этому эпизоду?

Прокурор: Прошу суд обозреть заключение, дан­ное криминалистом-почерковедом о том, что доку­менты, найденные у Себрехтса X., и аналогичные документы, изъятые у Буковского на квартире при обыске, напечатаны на одной и той же пишущей машинке.

​

Судья: Суд обозрел эти документы.

Перерыв

ДОПРОС СВИДЕТЕЛЕЙ 

Вызывается свидетель Шушпанов В. А.

​

Судья: Свидетель Шушпанов. Вы предупреждае­тесь, что по ст. 181 УК РСФСР вы несете ответствен­ность за дачу ложных показаний. Дайте подписку.

​

Шушпанов расписывается.

​

Судья: Ваша фамилия, имя и отчество?

Шушпанов: Шушпанов Владимир Александрович.

Судья: Где вы работали во время знакомства с Бу­ковским?

Шушпанов: Сотрудником отдела внешних сноше­ний Московской патриархии.

Судья: Где вы работаете сейчас?

Шушпанов: Преподавателем лексикологии англий­ского языка в ВУЗе.

​

Судья: Какие у вас отношения с подсудимым? 

​

Шушпанов: Нормальные.

Судья: На предварительном следствии вы давали показания по делу Буковского В. К. Расскажите су­ду, что вам известно по этому делу.

Шушпанов: Я предпочел бы отвечать на вопросы.

​

Судья: Вы должны сами рассказать суду все, что вам известно, а затем уже вам зададут вопросы.

Шушпанов: Я познакомился с Владимиром Кон­стантиновичем следующим образом. Один мой зна­комый просил меня достать какую-нибудь работу по переводу с английского языка для заработка. У меня была такая возможность, и этот знакомый про­сил меня позвонить по телефону Буковского. Я по­ звонил, мы с Буковским встретились, и я передал ему текст для перевода. Он сделал эту работу до­вольно хорошо.

Судья: Дальше. Продолжайте, Шушпанов. 

Шушпанов: Это, собственно, все.

Судья: Сколько раз вы встречались с Буковским и где?

Шушпанов: Немного, несколько раз у него на квартире. Один раз были у его знакомых, фамилии и адреса их я не помню.

Судья: О чем вы беседовали с Буковским?

​

Шушпанов: Я не помню, о чем беседовали, это же было очень давно, почти 3 года прошло.

Прокурор: Ваше знакомство состоялось весной 1970 г., так что трех лет не прошло, кроме того, вы давали показания на предварительном следствии в августе 1971 г. Потрудитесь вспомнить, о чем го­ворил вам Буковский во время ваших встреч.

Шушпанов: Ну, он говорил мне, что его помещали в психиатрические больницы за что-то.

Прокурор: Он говорил вам, что к нему или к дру­гим находившимся там применялись бесчеловечные методы воздействия?

Шушпанов: Он говорил, что им там делали уколы каких-то лекарств, я не помню каких.

Прокурор: А с какой целью делались эти уколы, вам Буковский не говорил?

Шушпанов: Ну, я думаю, лечили их.

Прокурор: Говорил ли вам Буковский, что ему не нравится этот строй?

Шушпанов: Он сказал как-то, что он сторонник «сбалансированного общества».

Прокурор: Что это значит, как он вам объяснил?

​

Шушпамов: Я так понял, что он имел в виду мно­гопартийную систему.

Прокурор: Просил ли вас Буковский воспользо­ваться вашей служебной командировкой за границу для приобретения там множительного аппарата?

Шушпанов: Да, кажется, разговор был, но, как мне помнится, этот разговор возник по моей ини­циативе.

​

Судья: Что значит по вашей инициативе? Как проходил разговор?

​

Шушпанов: Кажется, разговор шел о Самиздате. Я спросил Буковского: Неужели материал Самизда­та только на пишущих машинках (размножается)? Буковский сказал, что да, только на пишущих ма­ шинках. Тогда я поинтересовался, почему же не воспользоваться для этого каким-нибудь более совер­шенным множительным аппаратом, чем-то вроде типографского станка. На это Буковский мне ска­зал, что такой станок у нас в стране достать нель­зя, что только за границей можно купить его сво­бодно. Я спросил, почему же они не переправят для себя станок из-за границы, ведь у них, видимо, есть там связи. Буковский мне ответил: «Я за границу не езжу, и у меня такой возможности нет. Это ведь вы ездите за границу, вот и попытайтесь привезти оттуда такой аппарат».

Судья: Значит, разговор так и остался разговором? 

Шушпанов: Да.

Прокурор: А что говорил вам Буковский о том, что у нас в СССР отсутствует свобода личности? 

Шушпанов: Где, когда мы были у этих его зна­комых?

Прокурор: Ну, хотя бы там.

Шушпанов: Сам он мало говорил, больше другие говорили.

Прокурор: Что же именно?

​

Шушпанов: Ну, я так понял, что они в общем не­ довольны, протестуют что ли.

​

Прокурор: Скажите, Шушпанов, а сами вы в пе­риод знакомства с Буковским разделяли его анти­советские взгляды?

Шушпанов: Да, разделял.

Прокурор: Вы собирались писать антисоветский роман?

Шушпанов: Да, собирался.

Прокурор: Обещал ли вам Буковский переправить этот роман за границу?

Шушпанов: Буковский говорил, что если я буду распространять этот роман, то он рано или поздно, даже независимо от моего желания, попадет за гра­ницу.

Прокурор: Давал ли вам Буковский какие-нибудь материалы для ознакомления?

Шушпанов: Он давал мне, по моей просьбе, для прочтения произведения Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом».

Судья: Где были изданы эти книги?

Шушпанов: Кажется, издательством «Посев». 

Судья: У кого есть вопросы к свидетелю? Вопросов нет.

​

Судья: Свидетель Шушпанов, вы можете быть свободны. Вызывается свидетель Никитинский А. И.

Судья предупреждает свидетеля об ответственно­сти за дачу заведомо ложных показаний по ст. 181 УК РСФСР. Свидетель дает расписку.

​

Судья: Свидетель, назовите суду ваше имя, отче­ство и место работы.

Никитинский: Никитинский Арнольд Иосифович, работаю на отдельном контрольно-пропускном пунк­те Шереметьевского аэродрома.

Судья: Какие у вас отношения с подсудимым? 

Никитинский: Я думаю, что нормальные.

Судья: Расскажите, что вам известно по делу. 

Никитинский: Мы с Буковским знакомы с 8 клас­са школы. Он перешел к нам из другой школы. Бу­ковский с первых дней в нашей школе показал себя как очень способный, начитанный парень, очень хороший товарищ, все сразу потянулись к нему, полюбили его. Он всегда был готов помочь товари­щам. В частности, мне трудно давался английский, и Буковский помог мне найти репетитора. 

​

Когда я потерял библиотечные книги, Буковский тут же до­стал книги из своей личной библиотеки и дал мне. Я бывал у него дома не раз. Он всегда был очень гостеприимным со всеми, угощал чаем. В школе в 10 классе Буковский с другими ребятами выпустил журнал под названием «Мученик». Половина этого журнала была посвящена школьной тематике, а другая половина ... (затрудняется объяснить). Ну, что ли недовольство какое-то выражали. Школьный комсомол осудил этот журнал. Буковского исклю­чили из школы, и я с ним с тех пор не виделся мно­го лет.

Снова мы встретились в 1970 г., зимой или весной, на улице около его дома. Он пригласил меня зайти. Мы разговорились. Он сказал, что его поме­щали в психиатрические больницы, хотя он здоров, что его арестовывали. Вообще рассказывал о себе. После этого я бывал у него, он всегда очень хорошо меня принимал, мы играли с ним в шахматы, пили кофе, разговаривали.

Буковский, узнав, что я ра­ботаю в ОКПГ1 Шереметьевского аэродрома, просил меня устроить так, чтобы незаметно провести кого-то, кто привезет ему из-за границы портативную типографию. Я думал, что это шутка, не верил ему, что он на самом деле собирается это сделать.

В до­ме у Буковского бывало много людей. Они приходили, что-то ему показывали, он что-то поправлял, и они уходили. Я так понял, что он у них что-то вро­де корректора.

Один раз пришел какой-то студент МГУ и читал при мне пасквиль, в котором описы­вается, как какой-то бродяга издевается над наши­ми вождями и над В. И. Лениным. Мне было очень неприятно это слышать, я понял, что нахожусь сре­ди людей, мне враждебных.

Потом однажды Буков­ский познакомил меня с каким-то «Сашей», работ­ником Москонцерта. Он сказал, что Саша едет за границу и привезет оттуда типографию, и я должен буду ему помочь миновать таможенный досмотр. При мне этот Саша нарисовал план аэропорта, рас­положение служебных выходов и ОКПП. Я понял, что меня затягивают в опасный разговор, и решил сообщить об этом куда следует. На следующий день от Буковского в аэропорт приехал какой-то молодой человек, с которым я устроил репетицию, т. е. по­ казал ему, как пройти через служебный вход, и провел его по аэропорту.

​

​

Судья: Это все?

Никитинский: Кажется, все.

Судья: Вопросы к свидетелю?

​

Прокурор: Говорил ли вам Буковский, что у нас в стране здоровых людей помещают в психиатриче­ские больницы за их убеждения?

Никитинский: Да, он говорил, что его несколько раз помещали в психиатрические больницы, хотя он здоров.

Прокурор: Какие еще антисоветские высказыва­ния вы слышали от Буковского?

Никитинский: Там много говорили.

Прокурор: А сам Буковский, что говорил? 

Никитинский: Сам он больше молчал, другие больше говорили.

Судья: Есть еще вопросы к свидетелю?

Адвокат: Скажите, Никитинский, когда вы виде­лись с Буковским последний раз?

Никитинский: 31 декабря 1970 г., я это помню, по­ тому что в квартире в это время елку устанавли­вали.

Адвокат: Заявлял ли вам Буковский в эту встречу о своем отказе от плана, о котором вы здесь гово­рили?

Никитинский: Нет, не заявлял. 

Судья: Подсудимый Буковский, у вас есть вопро­сы к свидетелю?

​

​

Буковский: Да, есть. (Обращается к Никитинско­му). Ты утверждаешь, что у меня на квартире неод­нократно слышал антисоветские высказывания, ко­торые тебе были неприятны, возмущали тебя, и ты с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить. Ты, яко­бы, понимал, что находишься среди враждебных лю­дей, и все-таки продолжал ходить ко мне. Почему ты ни разу не высказал мне своего мнения? Поче­му не сказал мне, что ты, как честный коммунист, не одобряешь моих высказываний и моих действий и возмущен ими? Почему ты молчал? Для чего сдер­живался?

​

Никитинский молчит.

Судья: Никитинский, ответьте на вопрос. 

Никитинский: Ну, я говорил ему: «Володя, брось это, стену лбом не прошибешь». 

(Смех в зале).

​

Буковский: Какие именно антисоветские выска­зывания ты слышал лично от меня?

Никитинский: Точно я не помню.

Прокурор: На предварительном следствии вы по­казывали, что Буковский говорил вам об ущемлении прав граждан в нашей стране, об отсутствии свобо­ды личности. Так ли это?

Никитинский: Да, что-то говорил, что нет свобо­ды слова, свободы печати. Но мне ведь это говорить бесполезно, я же коммунист. Это же все мышиная возня.

​

(Смех в зале).

Судья делает замечание адвокату Швейскому: В судебном заседании улыбки неуместны.

Адвокат: Я не улыбаюсь, вам показалось. Я счи­таю, что в том, что говорит свидетель, нет поводов для улыбок.

Судья: Вот именно. Есть еще вопросы к свиде­телю?

​

Буковский: Скажи, говорил ли я тебе, что отка­зываюсь от плана провоза портативной типографии, так как он мне кажется слишком рискованным и, кроме того, я не нашел человека, который был бы согласен привезти такой аппарат из-за границы?

Никитинский: Да, ты говорил, что нет человека. Пока нет, я так понял.

Буковский: Скажи, почему ты, поняв 13 октября 1970 г., что готовится антисоветский заговор, сразу же не сообщил об этом по команде, а вместо этого, как ты утверждаешь, еще проводил какую-то репе­тицию?

Никитинский: Я не верил, что это серьезно. Я был как во сне, мне казалось, что это шутка.

Буковский: Что же такое произошло за время, которое прошло с этой нашей встречи 13 октября 1970 г. и до 8 февраля, т. е. почти за четыре месяца, когда ты решил, наконец, сообщить обо всем? Когда ты понял, что это не шутка?

Никитинский: Меня ужаснул тот пасквиль, кото­рый я слышал в твоем доме. Я как бы прозрел.

Буковский: Когда же это случилось? Ведь по тво­им же утверждениям, мы с тобой последний раз ви­ делись 31 декабря 1970 г.

​

Никитинский: Я не помню.

Буковский: Скажи, с какой целью ты приносил ко мне в дом различные иностранные журналы?

​

Никитинский: Я не приносил. Я не имел такой возможности.

Буковский: Почему ты принес мне вырезку из газеты «Вашингтон пост» со статьей и с моим портре­том?

Никитинский: Я не приносил.

Буковский: С какой целью ты рассказывал мне о событиях на советско-китайской границе?

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Буковский: С какой целью ты принес мне русско-китайский разговорник для служебного пользова­ния?

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Буковский: С какой целью ты рассказал мне о за­ держании в аэропорту Шереметьево гражданина Михеева, который...

​

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Буковский: При каких обстоятельствах ты видел у меня в доме журналы «Посев»?

Никитинский: Однажды я был у тебя. Ты попро­сил меня подождать, а сам ушел из дома. В твое отсутствие пришел тот самый Саша. Я открыл ему дверь. Потом пришел ты и принес два журнала.

​

Буковский: Какие это были журналы? 

Никитинский: Там был гриф «Посев».

Буковский: Издательство «Посев» издает всевоз­можные издания. Это были журналы под названием «Посев»?

Никитинский: Я точно не знаю. Ты говорил что-то про «Посев».

Судья: Буковский давал вам эти журналы для ознакомления?

​

Никитинский: Я этим не интересуюсь, я не изъ­являл желания с ними знакомиться.

Буковский: Что дальше было с этими журналами? 

Никитинский: По-моему, ты их отдал Саше. 

Буковский: Значит, их унес Саша?

Никитинский: Этого я не знаю.

​

Буковский: На следствии ты говорил, что я сам же их и унес из дома через пять минут.

Никитинский: Я теперь не помню, как было дело.

Буковский: Скажи, какому ведомству ты подчи­няешься непосредственно? КГБ?

​

Судья: Суд снимает этот вопрос.

​

Адвокат: У меня есть вопрос. Скажите, Никитин­ский, свое заявление от 8 февраля вы писали сами?

Никитинский: Да, сам.

Адвокат: Где вы его писали?

Никитинский: Где? Не дома.

Адвокат: Я спрашиваю, где вы его писали? 

​

Никитинский: Я не помню, где я писал. 

​

Адвокат: Тогда скажите, вы пришли туда, куда подали это заявление, с уже написанным заявле­нием, или вы там его написали?

Никитинский: Пришел с уже написанным заявле­нием.

Адвокат: Тогда ответьте мне, знаете ли вы, в чем заключается ст. 180 УК РСФСР? (Заведомо ложный донос).

​

Никитинский: Не понимаю.

Судья: Суд снимает этот вопрос.

​

Адвокат: Я хочу объяснить, почему я задал этот вопрос свидетелю Никитинскому. Никитинский ут­верждает, что он сам написал свое заявление, а в нем есть ссылка на ст. 180 УК. Я хочу выяснить, знает ли он содержание этой статьи.

Судья: Суд снимает этот вопрос.

Больше вопросов нет.

Судья: Свидетель Никитинский, вы свободны.

​

Вызывается свидетель Бычков.

​

Судья предупреждает об ответственности по ст. 181 УК. Бычков дает подписку. Его спрашивают о месте работы.

Бычков: Служу в армии.

​

Судья: Расскажите, что вам известно по делу. 

Бычков: В марте 1971 г. мы с Тарасовым были в кафе на Курском вокзале. Мы собирались ехать в отпуск домой к Тарасову и ждали поезда. Офици­антка посадила к нам за столик двоих незнакомых людей.

Судья: Вы узнаете в подсудимом одного из них? 

Бычков: Да, это он.

Судья: Какие у вас с ним отношения? Нормаль­ные или плохие?

Бычков: Нормальные.

Судья: Продолжайте.

​

Бычков: Товарищ Буковского пошел танцевать. Тарасов тоже танцевал первое время, а у нас с Буковским завязался разговор.

Судья: О чем вы говорили?

Бычков: Буковский говорил, что у нас в стране нет свободы слова и свободы печати. Что он сидел в психиатрических больницах за свои убеждения. Говорил, что к XXIV съезду он собирается органи­зовать демонстрацию, и чтобы, если мы там будем, и нам прикажут стрелять в демонстрантов, то чтобы мы не стреляли. Еще Буковский говорил, что он знаком с иностранными корреспондентами, показал нам записную книжку, где были записаны их теле­фоны. Я записал один телефон — корреспондента Астрахана. Буковский также дал нам свой те­лефон и адрес.

​

Судья: Для чего Буковский дал вам свой телефон и телефоны корреспондентов?

Бычков: Он сказал, что если у нас будет какая-нибудь информация, мы можем ее сообщить по этим телефонам.

Судья: У кого есть вопросы к свидетелю?

Прокурор: Говорил ли вам Буковский, что у нас в стране существует не тот строй, который нужен советскому народу?

Бычков: Да, говорил.

Судья: Еще вопросы к свидетелю?

Буковский: Свидетель Бычков, припомните наш разговор. Вы уверены, что у нас с вами был разго­вор о XXIV съезде, а не о Польше?

Бычков: Да, уверен.

Больше ни у кого вопросов нет. Бычкова просят пока остаться в зале.

​

Вызывается свидетель Тарасов.

Судья предупреждает его об ответственности по ст. 181 УК. Тарасов дает подписку. Судья спраши­вает его о месте работы.

​

Тарасов: Служу в армии.

Судья: Отношения с подсудимым нормальные? 

Тарасов: Да.

Судья: Расскажите, что вам известно по делу. 

Тарасов: В марте 1971 г. в кафе у Курского вок­зала был с Бычковым, ехали в отпуск, ждали поез­да. Официантка посадила за наш столик Буковского и его товарища. Разговорились. Начала разговора я не слышал, т. к. танцевал. Когда вернулся за сто­лик, разговор уже начался. Буковский говорил что-то об иностранных корреспондентах, что он с ними знаком, и показывал телефоны. Бычков записал один из этих телефонов, а также телефон Буков­ского. Буковский говорил, что его сажали в психи­атрические больницы за протест против того, что у нас нет свободы слова. Вот и всё.

​

Судья: Говорил ли вам Буковский о том, что в на­шей стране не тот строй, который нужен советскому народу?

Тарасов: Кажется, так он выразился.

Прокурор: Еще что Буковский вам говорил? 

Тарасов: Не помню.

Судья: Что говорил вам Буковский о XXIV съез­де?

​

Тарасов: Он говорил, что его, наверно, посадят к съезду в тюрьму.

Судья: Свидетель Бычков, повторите, что вы ска­зали об этом суду.

Бычков повторяет о демонстрации, о том, чтобы не стрелять.

​

Судья: Тарасов, вы подтверждаете, что Буковский это говорил?

Тарасов: Этого я не помню. Он говорил, что к XXIV съезду его посадят в тюрьму. Это я помню.

Вопросов больше нет. Свидетели свободны. Объ­ является перерыв.

После перерыва вызывается в качестве свиде­теля Буковская Нина Ивановна.

Судья: Свидетель Буковская, вы предупреждае­тесь, что по ст. 181 УК РСФСР вы несете отвественность за дачу ложных показаний. Дайте подписку, что будете говорить правду. (Буковская расписы­вается).

​

Судья: Свидетель Буковская, кем вам приходится подсудимый?

Буковская: Он мой родной сын.

Судья: Какие у вас с ним отношения? 

Буковская: Хорошие, хотя сын и не посвящал меня в свои дела.

Судья: Скажите, когда Буковский окончил шко­лу?

Буковская: В 1959 году.

Судья: Как он учился?

​

Буковская: Хорошо учился, он очень способный. 

Судья: Что он делал после школы?

Буковская: Один год учился в университете, по­том работал.

​

Судья: Где он работал? Последний год? 

Буковская: У писательницы Баумволь — ли­тературным секретарем, летом ездил в геологиче­скую экспедицию, потом работал литературным се­кретарем у другого писателя — Максимова.

Судья: Есть у вашего сына какая-нибудь спе­циальность?

Буковская: Нет, специальности он не успел при­обрести.

Судья: Какая у него была зарплата, когда он ра­ботал литературным секретарем?

Буковская: Маленькая. 50 рулей в месяц.

Судья: Пытался ли он устроиться на другую ра­боту?

Буковская: Да, пытался, но его никуда не брали, так как он вернулся из мест заключения.

​

Прокурор: Скажите, Буковская, вы получали де­нежные переводы в сертификатных рублях из Осло и Рима?

Буковская: А разве это относится к делу моего сына?

Судья: Свидетели не имеют права задавать во­просы.

Адвокат: Я протестую. Это не относится к делу моего подзащитного.

Буковский: Это возмутительно! Это же не имеет никакого отношения к моему делу!

​

Судья: Буковский, ведите себя спокойно, не сры­вайтесь! (Обращаясь к свидетелю): Да, это имеет отношение к делу. Продолжайте отвечать.

Буковская: Да, я получила эти переводы. Они бы­ли присланы мне в 1969 г., когда мой сын отбывал срок наказания в исправительно-трудовом лагере. Люди узнали из газет о моем горе и присылали мне небольшие суммы с очень хорошими теплыми пись­мами. Эти письма у меня целы до сих пор.

​

Судья: Вы что, два года не получали этих денег?

​

Буковская: Да. Я два года не получала, они ле­жали в банке. И только в этом году, когда меня выгнали с работы из-за сына, и я перешла на пен­сию, я эти деньги взяла.

​

Прокурор: Сколько вы всего получили денег в сертификатных рублях, какую сумму?

Буковская: Я точно не помню, что-то около 100 рублей.

​

Прокурор: Вот официальная справка из Внеш­торгбанка СССР: Буковской было выплачено в сер­тификатных рублях 101 рубль. Прошу приобщить справку к делу. (Отдает справку судье).

​

Буковская: Скажите, в справке указано, что пе­реводы присланы в 1969 г.?

Судья: Да, указано.

Адвокат: Скажите, свидетельница, вы знаете не­коего Никитинского, офицера пограничных войск?

Буковская: Конечно, знаю. Это школьный това­рищ моего сына.

Адвокат: Бывал ли он у вас дома?

Буковская: Да, бывал.

Адвокат: Не слышали ли вы когда-нибудь разго­вор вашего сына с Никитинским о вывозе из-за границы подпольной типографии?

Буковская: Да, слышала. Помню, это было в кон­це декабря прошлого года, накануне нового 1971 г. Мы как раз наряжали елку дома, тут была и моя дочь. Пришел Никитинский.

​

Судья: Вы были в одной комнате с сыном и Ни­китинским?

Буковская: Да, я входила в комнату, наряжала елку, выходила в соседнюю комнату, опять возвра­щалась и слышала разговор.

Адвокат: Какой разговор вы слышали?

​

Буковская: Я слышала, как Никитинский усилен­но уговаривал моего сына вывезти из-за рубежа оборудование для подпольной типографии, обещал свою помощь, говорил, что работает в отделе тамо­женного досмотра на Шереметьевском аэродроме и сможет помочь пронести это оборудование. Я слы­шала также, что мой сын очень энергично отказы­вался как от помощи Никитинского, так и от самой идеи ввоза и организации типографии.

Буковский: Скажи, пожалуйста, что ты сделала с журналами «Плейбой», которые мне принес Ники­тинский, которые лежали у меня в секретере, когда я уезжал в экспедицию?

Буковская: Да, помню. Никитинский принес к нам в дом гадость — кипу журналов «Плейбой», кото­рые были заполнены фотографиями голых женщин и скабрезными рисунками. Но мой сын не любит подобную литературу, я — тем более. Кроме того, такие фотографии и рисунки считаются у нас пор­нографией, и за это судят. Я эти журналы сожгла.

​

Буковский: Скажи, пожалуйста, обращалась ли ты в какие-нибудь инстанции в 1966 году, когда ме­ня 8 месяцев без всякого суда и следствия и предъявления какого-либо обвинения, а также вопреки медицинским показаниям, держали в психиатриче­ских больницах, переводя из одной в другую?

​

Буковская: Я это хорошо помню. Я обращалась тогда во многие инстанции. Прежде всего, к проку­рору г. Москвы по надзору за действиями органов госбезопасности — Фунтову. Он мне ответил: «Пусть посидит». Обращалась к генералу Светлич­ному, тогдашнему начальнику УКГБ по Москве и области. Он тоже ответил: «Пусть посидит». Три ра­за я писала об этом письма в ЦК КПСС, и после третьего письма тебя выпустили.

Буковский: Помнишь ли ты случай, когда я на улице представил тебе работника КГБ, который пре­следовал меня и угрожал служебным пистолетом?

Буковская: Помню, конечно. До революции этих людей называли «шпиками», не знаю, как они на­зываются сейчас. Этот человек шел по пятам за моим сыном, и сын представил его мне, сказав, что он в троллейбусе и на улице уже много времени преследует его и угрожает служебным пистолетом.

​

​

​

​

Судья: И этот человек не отрицал заявления ва­шего сына?

Буковская: Нет, не отрицал, и я объяснила ему, что он превышает свои служебные полномочия и не имеет права угрожать моему сыну оружием.

Судья: Достаточно, Буковская. Вы свободны, мо­жете садиться.

Адвокат: Прошу суд вернуться к обсуждению во­проса о вызове свидетелей: Д. Пайперта и А. Уоллера. Я прошу вызвать этих свидетелей.

Судья: Суд считает, что эти свидетели не имеют отношения к делу. Кроме того, судебное разбира­тельство закончено.

РЕЧЬ ПРОКУРОРА А. БОБРУШКО

Закончилось судебное разбирательство по делу подсудимого Буковского Владимира Константинови­ча, 1942 г. рождения, русского. Деяния подсудимого Буковского обвинение классифицирует как преступ­ление, ответственность за которое предусмотрена ст. 70 ч. 1 УК РСФСР. Но, прежде всего, я позволю себе охарактеризовать ту обстановку, которая сложилась на мировой арене в настоящее время, когда проис­ходит этот судебный процесс.

​

Бурный рост материальных и духовных сил Со­ветского Союза и других социалистических стран, успехи мирового коммунистического движения при­вели к небывалому распространению на нашей пла­нете великих идей коммунизма. Нет силы, которая могла бы сдержать их революционизирующее вли­яние на судьбы человечества.

Ход мирового революционного процесса вызывает глубокую тревогу империалистической реакции, и она использует все средства борьбы против сил со­циального и национального освобождения, против мира социализма. Созидательный труд советских людей, трудящихся братских социалистических стран служит вдохновляющим примером для наро­дов всех континентов. Буржуазная пропаганда ве­дет ожесточенную борьбу против идей социализма, стремясь прежде всего опорочить советский строй, оклеветать исторические достижения нашего на­рода. Одна кампания клеветы сменяет другую, одни критики и «оракулы» сменяют других, но неизмен­ной остается сущность антикоммунизма как глав­ного направления политики и идеологии империали­стической реакции. Сейчас налицо очередной тур нагнетания антисоветизма.

При этом господа империалисты и их прислуж­ники не гнушаются никакими приемами — от из­ мышлений об «агрессивности коммунизма» и «совет­ской военной угрозе», сочинения небылиц об «от­сутствии свободы», о «преследованиях евреев» в Со­ветском Союзе и тому подобного вздора до самых наглых и циничных подрывных действий, в клубке которых смешались агенты империалистических разведок, маститые профессора дезинформации и продажные писаки из буржуазной прессы.

Но как бы ни усредствовали господа антисоветчи­ки, достижение цели, которую они преследуют, — подорвать веру народов в идеи социализма и ком­мунизма, — им не под силу, она неосуществима. И отнюдь не случайно в самом стане реакции все чаще раздаются голоса, признающие провалы антикомму­нистической пропаганды. Американский еженедель­ник «Тайм» цедит сквозь зубы: «Марксизм — это треть человечества... Притягательность марксист­ скоговидения мира будет сохраняться до тех пор, пока современное буржуазное общество не найдет более эффективные, чем до сих пор, средства объ­яснить массам свою сущность и свое направление».

В поисках этих «более эффективных средств» сов­ременный империализм использует колоссальный пропагандистский аппарат, на содержание которого не жалеет никаких расходов. Печать, радио, теле­ видение, так называемые «исследовательские инсти­туты», пропагандистские ведомства и специальные службы денно и нощно распространяют яд антиком­мунизма, антисоветизма на всех меридианах, пы­таясь отравить умы людей.

В последнее время наблюдается активизация дез­информационной, клеветнической деятельности за­падных центров идеологической диверсии, перед которыми поставлена задача всячески компромети­ровать советскую действительность, извращать внешнюю и внутреннюю политику СССР, клеветать на советский народ и КПСС. Даже обозреватель га­зеты «Нью-Йорк таймс» Солсбери, которого трудно заподозрить в симпатиях к СССР, касаясь опубли­кованных в последнее время в американской прессе «уток» о советской действительности, фактически признает, что эти дезинформационные материалы состряпаны в одном из западных центров антисовет­ских фальшивок.

Клевеща на мир социализма, империалистическая пропаганда в то же время изо всех сил старается прикрыть эксплуататорскую, антинародную сущ­ность буржуазного строя. Идеологи империализма сознают, что на фоне достижений мирового револю­ционного процесса, неоспоримых успехов стран со­ циалистического содружества рушится размалеван­ный «образ свободного мира», катится под гору пре­стиж капиталистических держав.

Чем могут прикрыть апологеты империализма этот линчеванный, расстрелянный «образ свободного ми­ра»? Не имея за душой никаких положительных идеалов, никаких конструктивных программ, они — подобно тому, как утопающий хватается за соломин­ку, — цепляются за отравленное оружие антиком­мунизма. Активизация антикоммунистической, и в первую очередь антисоветской, пропаганды явно нацелена на то, чтобы помрачить и отуманить соз­нание встревоженной общественности стран Запада, попытаться оттолкнуть ее от притягательных идей прогресса и свободы, заставить смириться со свин­цовыми мерзостями империализма.

Таковы цели наших идейных врагов. Каковы же их средства?

Целые группы псевдоученых «советологов» сочи­няют «труды», начиненные «схемами» и «моделями» изничтожения социализма. В подмогу им мобилизо­вана пропагандистская челядь империализма. В тес­ном сотрудничестве с разведками она упорно ищет в нашей стране пищу для клеветы на социалистичес­кий строй. Задача неблагодарная и явно непосиль­ная. Империализму, всем его проискам противостоит монолитный советский народ, гордый своими завое­ваниями, своим единством и уверенностью в торже­ство высоких идеалов, которые он отстаивает. Вра­гам советского народа остается одно: рыться в от­ бросах, искать добычу среди разложившихся оди­ночек, готовых продать все и вся за чужестранную чечевичную похлебку.

Один из боссов американской пропаганды, предсе­датель «комитета политической информации» гене­рал Джексон, как-то с циничной откровенностью поведал, к каким «источникам» прибегают антиком­мунисты: «В идеологической борьбе с коммунизмом нам нужна не правда, а подрывные действия: в та­кой войне потребуются все головорезы и гангстеры, которых мы можем заполучить тем или иным спо­собом». Как видно, дела у противников коммунизма оказались в столь плачевном состоянии, что им для выискивания антисоветчины приходится прибегать к услугам преступных элементов, разного рода от­ щепенцев, тунеядцев, проходимцев и жуликов, и да­же лиц, представляющих интерес только для пси­хиатра.

За неимением подходящего «материала» запад­ная пропаганда долго мусолила имена Тарсиса и ему подобных, выдавая их бездарную антисоветскую пачкотню за «шедевры русской литературы». Не по­ лучив признания на родине, эти злопыхатели с готовностью переправляли свою клевету на советский народ в капиталистические страны, где ее и печа­тали.

​

Английская реакционная пресса пыталась создать «сенсацию» вокруг появления в Лондоне графомана Тарсиса, человека душевнобольного. «Советологи» горячо рекомендовали его английской публике, как «преследуемого советского писателя». Очень скоро сенсация заглохла, так как после двух бредовых выступлений Тарсиса по телевидению и в печати его покровители со смущением признали, что перед ни­ми не писатель, а кандидат в психиатрическую боль­ницу. Англичане немедленно, без шума переправили его в Соединенные Штаты...

От профессиональных антикоммунистов их хозяе­ва требуют непрерывно поступающего сырья для изготовления дезинформации. И вот уже не первый год читателям ряда западных газет и журналов пы­таются внушить, будто «в научных и литературных кругах» Москвы существуют некие «бунтующие интеллектуалы», которые к тому же выступают как «достоверные источники», систематически информи­рующие некоторых зарубежных корреспондентов о советской действительности. Корреспонденции из Москвы, регулярно публикуемые в газетах, подоб­ных «Вашингтон пост», часто сопровождаются ссыл­ками на эти «источники». Неискушенному читателю невдомек, что под личиной «ученых и литераторов, не согласных с системой», скрываются продажные недоросли.

Взять, к примеру, некоего А. Амальрика, ко­торого «Вашингтон пост» величает «историком» и автором «захватывающих, блестящих» творений. На деле же он причастен не столько к истории, сколько к скандальным уголовным историям. В 1961 г. он был отчислен из Московского университета за про­гулы и неуспеваемость. На этом «ученая карьера» Амальрика окончилась: ни учиться, ни работать он не хотел. Начав с распродажи папиной библиотеки, он вскоре стал законченным тунеядцем. Ему приш­лось познакомиться с органами советского правосу­дия и совершить, по его словам, «недобровольное путешествие». Вернувшись в Москву, Амальрик pешил начать зарабатывать на жизнь... в корреспон­дентских пунктах некоторых западных изданий. Чуть ли не каждый день Амальрик обивал пороги иностранных корпунктов, подсовывая их хозяевам грязные слухи и сплетни; из них потом лепились <достоверные корреспонденции».

Отщепенцев, клянчащих виски и сигареты в обмен на грязные выдумки, — жалкая горстка. Это вы­ нуждены признавать сами их благодетели. Так, кор­респондент агентства АП Холгер Дженсен отмечает: таких — «крошечное меньшинство». Бывший кор­респондент «Нью-Йорк Таймс» в Москве Генри Камм признает, что каждому из отщепенцев противостоят сотни тысяч преданных советских патриотов. И тем не менее изо дня в день тысячеустая империалисти­ческая пропаганда держит в фокусе зрения не боль­шую и удивительную жизнь великого народа, а ничтожную горстку продажных шкур. Что ж, в этом есть своя логика. Склонность к фабрикации фаль­шивок и подделок, пристрастие к отбросам общества давно уже стали второй натурой воинствующих ан­тикоммунистов.

Терпя фиаско с подобного рода проходимцами и шизофрениками, глашатаи антикоммунизма решили прибегнуть к провокации масштабом покрупней и поднять шумиху вокруг имени А. Солженицы­на, с его молчаливого согласия. Пасквили А. Солженицына на советский народ, очерняющие подвиги и достижения нашей родины, достоинство советских людей, оказались подходящим материалом для раз­дуваемой на Западе очередной антисоветской кам­пании.

​

Духовный внутренний эмигрант, чуждый и враж­дебный всей жизни советского народа, Солженицын был возведен империалистической пропагандой в сан «великого» русского писателя, а недавно он награжден Нобелевской премией. Нобелевский коми­тет пошел на поводу у антисоциалистических спе­кулянтов, которые подняли Солженицына не за «талант», а только за то, что он чернил советскую действительность.

Фальшивки, подзаборные инсинуации одиночек-отщепенцев — таково пропагандистское оружие, ко­торое используют наши идеологические противники.

Сегодня перед судом предстал еще один клеветник и ярый антисоветчик — Буковский. Западные пок­ровители пытаются представить Буковского в каче­стве авторитета по советской жизни. Но в реальной жизни этот нагловатый молодой человек авторитет­, но знает только подворотни домов, где живут запад­ные корреспонденты в Москве. Недоучка, исключен­ный из университета за неуспеваемость, он числился работающим, но работа у него одна — слоняться по квартирам иностранных корреспондентов, торговать антисоветским вздором в обмен на дешевые пода­рочки.

Стремясь выслужиться перед своими западными покровителями, Буковский изобретает клеветничес­кую версию о том, что у нас в Советском Союзе представителей интеллигенции за их «демократиче­ ские» взгляды без всякого суда направляют в пси­хиатрические больницы, где к ним применяются бесчеловечные меры воздействия. С целью распро­странения этих антисоветских измышлений Буков­ский дает, как он сам признался суду, интервью руководителю московского бюро телевизионной ком­пании Си-Би-Эс Вильяму Коулу, который в настоящее время выдворен из пределов нашей страны за деятельность, несовместимую со званием журнали­ста, а также корреспонденту АП Холгеру Дженсену.

Далее, как и предполагалось заранее, клевету подхватили зарубежные газеты антисоветского тол­ка, такие как «Вашингтон пост», «Дейли ньюс» и др., а также славящиеся своим оголтелым антиком­мунизмом радиостанции «Свобода», «Би-Би-Си», «Голос Америки». Суд обозрел находящиеся в деле комментарии к выступлениям Буковского, содержа­щимся в этих газетах и радиопередачах этих радио­ станций. О ком же в действительности идет речь в этих интервью и комментариях к ним? Речь идет о лицах, совершивших общественно опасные деяния в состоянии невменяемости или заболевших в период следствия или суда душевной болезнью, лишающей их возможности отдавать себе отчет в своих дейст­виях. В соответствии с существующими законами такие лица на основании заключения компетентной судебно-психиатрической экспертизы и по опреде­лению суда подлежат направлению на лечение в психиатрическую больницу общего или специально­го типа.

​

Недоучка, абсолютно несведущий в медицине, Бу­ковский даже не замечает, в какое нелепое положе­ние себя ставит, ведь он берется поучать и опровер­гать медиков-специалистов, представителей совет­ской психиатрической школы, завоевавшей уваже­ние и признание во всем мире. Известный советский ученый, директор Института психиатрии АМН СССР,

академик А. В. Снежневский в беседе с корреспон­ дентом «Известий» К. Брянцевым сказал: «Совет­скую психиатрию всегда отличали высокий гума­низм, стремление помочь больному не чувствовать себя вне общества. Поэтому абсурдные сообщения о том, что в СССР помещают здоровых людей в пси­хиатрические больницы — это дикий вымысел, ко­торый не может не вызвать чувства глубокого не­годования».

​

В ходе судебного разбирательства со всею возмож­ной тщательностью были изучены все эпизоды об­ винительного заключения предварительного следст­вия. Суду были представлены неопровержимые доказательства виновности подсудимого Буковского по всем пунктам обвинения.

Прошу суд обратить внимание на личность подсу­димого. Буковский ранее судим по ст. 1903 УК РСФСР (Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок). После отбывания наказания (трех лет) он продолжал свою антисоветскую деятельность, систе­матически распространял клеветнические материа­лы, порочащие советский государственный и обще­ственный строй, несмотря на неоднократные преду­преждения со стороны органов прокуратуры.

Прошу суд также обратить внимание на то, кто способствовал совершению преступления. Это мать подсудимого, Буковская Нина Ивановна. Это она создала у себя в доме обстановку, благоприятную для приема иностранных корреспондентов, поощряя преступную деятельность сына. За это Буковская получила от западных хозяев своего сына 100 руб. в сертификатных рублях. 100 рублей — вот в какую сумму оценили западные антисоветчики своего ре­тивого помощника.

На следствии Буковский вел себя вызывающе, отказывался сотрудничать со следствием. Учитывая все вышесказанное, я прошу суд определить Буков­скому меру наказания, предусмотренного ст. 70 ч. 1 УК РСФСР — лишение свободы сроком на 7 лет с отбыванием в исправительно-трудовом лагере стро­гого режима, с отбыванием первых двух лет в тюрь­ме, с последующей ссылкой сроком на 5 лет.

РЕЧЬ АДВОКАТА В. Я. ШВЕЙСКОГО

В начале своей речи адвокат В. Я. Швейский об­ ратил внимание на ст. 2 УПК РСФСР, которая, в частности, гласит, что ни один невиновный не может быть осужден и подвергнут наказанию. Адвокат от­метил, что ст. 70 УК РСФСР, по которой судят Бу­ковского, может быть применена только при усло­вии, если он ставил своей целью подрыв или ослаб­ление советской власти.

​

— Я оспариваю, — заявил адвокат Швейский, — что Владимир Буковский преследовал именно эту цель.

​

Но, прежде чем изложить свои доводы, я считаю нужным обратить внимание суда на одно очень важное противоречие в самих обвинительных материалах. Как видно из материалов дела, Буков­ский еще в 1963 г. был помещен в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу. Ему был поставлен диагноз «психопатия паранойяльного ти­па». Правда, никакого лечения психотропными сред­ствами, как видно из заключения экспертов, Буков­скому не проводилось.

Но если исходить из того, что в этот период он был действительно психически болен, то ведь все, что он теперь рассказывает о своих впечатлениях за время нахождения в спецпсихобольнице, — это впечатления, полученные им во вре­мя болезненного состояния и сохранившиеся с тех пор в его сознании. Поэтому, если обвинение считает, что Буковский во время нахождения в больнице был психически больным человеком, то все, что он рас­сказывает о положении в психиатрических больни­цах, следует объяснить не его стремлением подорвать или ослабить советскую власть, а как последствия неправильного восприятия им фактов, которые он наблюдал в то время.

​

Поэтому позиция обвинения в этом вопросе является явно непоследовательной. Я говорю об этом лишь для того, — пояснил Швейский, — чтобы показать противоречивость позиции самого обвинения.

​

По мнению же защиты, обвинение не привело убедительных доказательств, подтверж­дающих, что Буковский стремился подорвать или ослабить советскую власть. В телеинтервью, которое Буковский дал Коулу, и в беседе с американским корреспондентом Дженсеном Буковский рассказал о фактах, которые он, по его утверждению, наблюдал за время нахождения в Ленинградской спецпсихбольнице. С целью проверки этих фактов Буковский ходатайствовал о вызове ряда свидетелей, но ему в этом вами было отказано.

Никаких же высказыва­ний о советском строе, о политических и экономиче­ских основах советской власти, которые можно бы­ло бы рассматривать как стремление подорвать или ослабить советскую власть, — в этих интервью и беседе не содержится.

Не было таких высказываний со стороны Буков­ского и в беседах с Никитинским и Шушпановым. Так, свидетель Шушпанов не подтвердил, что Бу­ковский проводил с ним антисоветскую агитацию и пропаганду и обещал ему помочь в переправке за границу его антисоветского романа. Он показал также, что инкриминируемый Буковскому разговор о множительном аппарате возник по его, Шушпанова, инициативе и так и остался только одним разго­вором.

Обвинение в намерении организовать подпольную типографию нельзя считать доказанным, т. к. нет никаких доказательств того, что Буковский соби­рался распространять материалы антисоветского клеветнического содержания.

Показания же Бычкова и Тарасова, в частности, инкриминируемая Буковскому фраза «В СССР су­ществует не тот строй, который нужен советскому народу», — я полагаю, надо отнести к области лич­ных обобщений собеседников Буковского, не выте­кающих из заявления самого Буковского этим сви­детелям.

Подтверждением того, что на их показаниях ска­зались особенности их индивидуального восприятия, служит то разноречие в их показаниях, на которое, конечно, суд обратил внимание.

​

Адвокат заявил далее, что считает недоказанным и обвинение Буковского в передаче им материалов Себрехтсу. Сам Буковский это категорически отри­цает. В. Чалидзе и А. Вольпин, в присутствии кото­рых якобы происходила передача этих материалов, — следствием не допрошены, — сказал Швейский. В ходатайстве Буковского об их вызове в суд вами также отказано. Поэтому данный эпизод по существу не проверен.

​

Все это приводит меня к убеждению, — заявил в заключение адвокат Швейский, — что судом не установлены доказательства, которые говорят о том, что Буковский действительно хотел подорвать или ослабить советский строй. При таком условии Бу­ковский не может нести уголовную ответственность по ст. 70 УК РСФСР. Поэтому я прошу вынести ему оправдательный приговор.

​

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ВЛАДИМИРА БУКОВСКОГО НА СУДЕ 5 ЯНВАРЯ 1972 г.

Граждане судьи!

Я не буду касаться юридической стороны обвине­ния, потому что я в зале суда уже доказал полно­стью его несостоятельность. Адвокат в своей речи тоже доказал полную несостоятельность обвинения, и я согласен с ним по всем пунктам защиты.

​

Скажу другое: расправа надо мной готовилась уже давно, и я об этом знал. 9 июня меня вызвал про­курор Ванькович и угрожал расправой. Потом поя­вилась статья в газете «Правда» под заголовком «Нищета антикоммунизма», которую почти целиком процитировала в своей речи прокурор. Статья содер­жала в себе обвинение, что будто бы я, за мелкие подачки, продаю в подворотнях иностранным кор­респондентам клеветническую информацию.

​

И, наконец, в журнале «Политическое самообразо­вание», в No 2 за 1971 год, была помещена статья заместителя председателя КГБ С. Цвигуна, в кото­рой также говорилось, что я занимаюсь антисовет­ской деятельностью. И совершенно понятно, что ма­ленький следователь, проводя следствие по моему делу, не мог пойти против своего начальника и вы­ нужден был во что бы то ни стало попытаться дока­зать мою вину.

​

Перед арестом за мной была установлена постоян­ная слежка. Меня преследовали, мне грозили убий­ством, а один из тех, кто за мной следил, распоясал­ся настолько, что угрожал мне своим служебным оружием. Уже будучи под следствием, я заявил хо­датайство о том, чтобы против этих лиц было воз­буждено уголовное дело. Я даже указал номер слу­жебной машины, на которой эти люди следили за мной, и привел другие факты, которые давали пол­ную возможность для их розыска. Однако на это ходатайство я не получил ответа от тех инстанций, куда его направлял. Зато от следователя был полу­чен ответ весьма красноречивый: «Поведение Буков­ского на следствии дает основание для обследования его психического состояния».

​

Следствие велось с бесчисленными процессуаль­ными нарушениями. Можно сказать, что не осталось ни одной статьи в УПК, которая не была бы нару­шена. Следствие пошло даже на такую позорную меру, как помещение со мной в тюрьме камерного агента — некоего Трофимова, который сам признал­ся мне, что ему было поручено вести со мной прово­кационные антисоветские разговоры с целью спро­воцировать меня на аналогичные высказывания, за что ему было обещано досрочное освобождение. Как видите, то, что мне инкриминируется как преступ­ление, некоторым людям разрешается, если этого требуют «интересы дела».

​

Я посылал об этом жалобы в различные инстан­ции и требовал сейчас, на суде, приобщить их к де­лу, но суд «постеснялся» это сделать.

​

Что касается следователя, то он, вместо того что­бы рассмотреть эту жалобу и дать мне ответ, напра­вил меня на стационарное медицинское обследование в Институт судебной психиатрии им. Сербского.

​

Следственному отделу УКГБ очень хотелось, что­ бы я был признан невменяемым. Как удобно! Ведь дела за мной нет, обвинение строить не на чем, а тут не надо доказывать факта совершения преступ­ления, просто человек больной, сумасшедший...

​

И так бы оно все и произошло. И не было бы сей­час этого судебного разбирательства, и не было бы моего последнего слова: меня осудили бы заочно, в мое отсутствие... Если бы не оказало влияние ин­тенсивное вмешательство общественности. Ведь после первого срока экспертизы — в середине сентяб­ря — врачебная комиссия обнаружила у меня зло­вещую неясность клинической картины, и по вопро­сам врачей, обращавшихся ко мне после этого, я понял, что меня собираются признать невменяемым. И только 5 ноября, после давления, оказанного об­щественностью, новая медицинская комиссия при­знала меня здоровым. Вот вам достоверное доказа­тельство моих утверждений (которые здесь, в суде, называют клеветническими), как по указанию КГБ чинятся психиатрические расправы над инакомыс­лящими.

У меня есть и другое доказательство этого. В 1966 году меня восемь месяцев без суда и следствия и вопреки медицинским показаниям о моем психиче­ском здоровье, держали в психиатрических больни­цах, переводя, по мере выписки врачами, из одной больницы в другую.

Итак, 5 ноября я был признан вменяемым, и меня вновь водворили в тюрьму, и процессуальные нару­шения продолжались. Грубо было нарушено при окончании следствия выполнение 201 статьи УПК РСФСР. Я требовал, чтобы мне был предоставлен избранный мною адвокат. Но следователь мне в этом отказал и подписал 201 статью один, да еще написал при этом, что я отказался ознакомиться с делом.

В соответствии со своим правом на защиту, преду­смотренным ст. 48 УПК РСФСР, я потребовал приг­ласить для своей защиты в суде адвоката Каминскую Дину Исааковну.

С этой просьбой я обратился к председателю Пре­зидиума Московской коллегии адвокатов и получил его отказ с резолюцией: «Адвокат Каминская не мо­жет быть выделена для защиты, так как она не имеет допуска к секретному делопроизводству». Спрашивается, о каком «секретном делопроизводст­ве» может идти речь, когда меня судят за антисо­ветскую агитацию и пропаганду. И, вообще, где, в каких советских законах упоминается об этом пре­ словутом «допуске»? Нигде.

Итак, адвокат мне предоставлен не был. Более того, вышеупомянутый ответ из коллегии адвокатов, с которым я был ознакомлен и на котором имеется моя подпись, был из дела изъят и возвращен в кол­легию адвокатов, о чем в деле имеется справка. Взамен его был вложен другой, вполне невинный ответ председателя коллегии, с которым я ознаком­лен не был. Как это можно расценивать? Только как служебный подлог.

Потребовалась моя 12-дневная голодовка, жалобы генеральному прокурору СССР, в Министерство юс­тиции СССР и в ЦК КПСС, а также новое активное вмешательство общественности, чтобы мое законное право на защиту было, наконец, осуществлено и мне был предоставлен приглашенный моей матерью ад­вокат Швейский.

Сегодняшнее судебное разбирательство велось также с многочисленными процессуальными нару­шениями. Обвинительное заключение, в котором 33 раза употребляется слово «клеветнический» и 18 — слово «антисоветский», не содержит в себе конкрет­ных указаний на то, какие же именно факты из сообщенных мною западным корреспондентам яв­ляются клеветническими и какие именно материалы из изъятых у меня при обыске и якобы распростра­нявшихся мною, являются антисоветскими.

Из девяти ходатайств, заявленных мною в начале судебного разбирательства и поддержанных моим адвокатом, восемь было отклонено. Никто из заяв­ленных мною свидетелей, которые могли опроверг­нуть различные пункты обвинения, судом вызван не был.

Мне инкриминирована, в частности, передача ан­тисоветских материалов приезжавшему в Москву фламандцу — Хуго Себрехтсу. Эти материалы яко­бы передавались ему мною в присутствии Вольпина и Чалидзе. Однако мое требование о вызове этих двух людей в качестве свидетелей не было удовлет­ворено. В суд не был вызван, далее, ни один человек из 8 названных мною, которые могли подтвердить истинность моих утверждений относительно фактов помещения и условий содержания людей в специ­ альных психиатрических больницах. Суд отклонил мое ходатайство о вызове этих свидетелей, мотиви­ровав тем, что они — душевнобольные и не могут давать показаний. Между там, среди этих людей есть двое — 3. М. Григоренко и А. А. Файнберг, ко­торые никогда не помещались в спецпсихобольницы, а бывали в этих больницах только в качестве род­ственников и могли бы подтвердить мои показания об условиях содержания в этих больницах.

В суд были приглашены только те свидетели, ко­торых представило обвинение. Но что же это были за свидетели? Так, ко мне подсылался перед моим арестом, по всей вероятности сотрудниками КГБ, военнослужащий войск госбезопасности, ныне рабо­тающий в отделе таможенного досмотра на Шере­метьевском аэродроме, мой бывший школьный това­рищ, некий Никитинский, которому было поручено спровоцировать меня на преступление — организа­цию вывоза из-за границы оборудования для под­польной типографии. Но незадачливому провокатору осуществить это не удалось. Тогда следствие, а за­ тем и суд, попытались сделать его свидетелем по этому пункту обвинения. Мы видели здесь, что Ни­китинский не справился и с этой задачей.

Для чего же потребовались все эти провокации и грубые процессуальные нарушения, этот поток кле­веты и ложных бездоказательных обвинений? Для чего понадобился этот суд? Только для того, чтобы наказать одного человека?

Нет, тут «принцип», своего рода «философия». За предъявленным обвинением стоит другое, непредъявленное. Осуждая меня, власти преследуют здесь одну цель — скрыть собственные преступления, психиатрические расправы над инакомыслящими.

Расправой надо мной они хотят запугать тех, кто пытается рассказать об их преступлениях всему миру. Не хотят «выносить сор из избы», чтобы выг­лядеть на мировой арене этакими безупречными за­ щитниками угнетенных!

Наше общество еще больно. Оно больно страхом, пришедшим к нам из времен сталинизма. Но процесс духовного прозрения общества уже начался, оста­новить его невозможно. Общество уже понимает, что преступник — не тот, кто «выносит сор из избы», а тот, кто в избе сорит. И сколько бы мне ни пришлось пробыть в заключении, я никогда не откажусь от своих убеждений и, пользуясь правом, предоставленным мне ст. 125 советской Конституции, буду высказывать их всем, кто захочет меня слушать. Буду бороться за законность и справедливость.

И сожалею я только о том, что за этот короткий срок — один год, два месяца и три дня, которые я пробыл на свободе, — я успел сделать для этого слишком мало.

​

ПРИГОВОР

Суд внимательно изучил материалы дела подсуди­мого Буковского Владимира Константиновича, 1942 года рождения, русского, проживающего: Москва, ул. Фурманова 3/5, кв. 59. В ходе судебного разбира­тельства суд допросил свидетелей и самого подсу­димого и установил, что Буковский В. К. виновен в следующем :

1. В течение 1970-71 гг. Буковский В. К. занимался систематическим распространением антисоветских материалов клеветнического содержания, пороча­щих советский государственный и общественный строй, передавал иностранным корреспондентам кле­ветническую информацию, утверждал, что в Совет­ском Союзе здоровых людей помещают в психиатри­ческие больницы тюремного типа, где к ним приме­няются различные пытки, а также хранил у себя на квартире различные антисоветские материалы кле­ветнического содержания.

Доказательствами этого служат:

А. Вырезки из зарубежных газет «Вашингтон пост», «Сан-Франциско экзаминер» и «Дейли ньюс» со статьями клеветнического содержания, пороча­щими советский государственный и общественный строй и озаглавленными «Русский, который борется против строя», «Выступает советский инакомысля­ щий», «Русский раскольник рассказывает об ужасах сумасшедших домов-тюрем для инакомыслящих».

Б. Кинопленка, которая демонстрировалась в те­лепередаче американской телекомпанией Си-Би-Эс 28.7.1970 г., озаглавленная «Голоса русского под­полья», и комментарии к этому фильму, помещенные в различных зарубежных газетах, а также содер­жащиеся в радиопередачах радиостанций «Свобода», «Голос Америки» и «Би-Би-Си».

В. Антисоветские материалы клеветнического со­ держания, изъятые при обыске на квартире Буков­ского: «Хроника текущих событий» No 17; «Открытое письмо XXIV съезду» П. Якира; «Обращение полит­ заключенных, признанных невменяемыми» Файнберга и Борисова; рукописный черновик, озаглав­ленный «Открытое письмо XXIV съезду» неизвест­ного автора.

Г. Записная книжка Буковского В. К., изъятая у него при обыске на квартире, в которой записаны телефоны иностранных корреспондентов.

2. Буковский В. К. виновен в том, что при неодно­кратных встречах с гр. Шушпановым В. А., бывшим сотрудником отдела внешних сношений Московской патриархии, проводил с ним антисоветскую агита­цию и пропаганду, утверждая, что в СССР здоровых людей помещают в психиатрические больницы, где к ним применяют бесчеловечные меры воздействия, утверждал, что в Советском Союзе отсутствуют сво­бода личности, свобода слова, печати, собраний, а также вел с ним беседы с целью склонить Шушпанова использовать служебную командировку за границу для незаконного провоза из-за границы множительного аппарата для организации подполь­ной типографии и размножения антисоветских ма­ териалов Самиздата. Доказательством этого служат показания Шушпанова В. А., данные на предвари­ тельном следствии и суде.

3. Буковский В. К. виновен в том, что встречаясь с Никитинским Арнольдом Иосифовичем, работни­ком ОКПП Шереметьевского аэродрома, проводил с ним антисоветскую агитацию и пропаганду, заявляя, что в СССР нет свободы личности, что у нас здоро­вых людей помещают в психиатрические больницы за их инакомыслие, а также склонял Никитинского использовать служебное положение последнего и помочь ему осуществить нелегальный ввоз в СССР портативной типографии, минуя таможенный дос­мотр на Шереметьевском аэродроме. При этом Буковский В. К. имел цель организовать подпольную типографию для распространения антисоветских ма­териалов клеветнического содержания.

Буковский В. К. виновен также в том, что неза­конно хранил у себя на квартире 2 номера антисо­ветского журнала «Посев», с которым ознакомил Никитинского.

Доказательством этого служат собственноручные показания Никитинского на предварительном след­ствии, магнитофонная запись очной ставки с Буков­ским и показания Никитинского, данные им в суде.

4. Буковский В. К. виновен в том, что при встрече с военнослужащими Бычковым и Тарасовым, ранее ему незнакомыми, в кафе на Курском вокзале, про­водил с ними антисоветскую агитацию и пропаган­ду, заявляя, что в СССР существует не тот строй, который нужен советскому народу, а также дал им свой телефон и адрес и телефон корреспондента АП Астрахана, предлагая Бычкову и Тарасову сооб­щать по этим телефонам клеветническую информа­цию.

Доказательством этого служат телефоны Буков­ского В. К. и Астрахана, обнаруженные в записной книжке Бычкова, показания Бычкова и Тарасова, данные ими на предварительном следствии и в суде.

5. Буковский В. К. виновен в том, что 28 марта 1971 г. на квартире Чалидзе В. Н. имел встречу с гр-ном Бельгии Себрехтсом Хуго, приехавшим в Со­ветский Союз в качестве туриста по заданию анти­советского Фламандского комитета. Себрехтс Хуго имел задание встретиться с Буковским В. К., для чего ему Фламандским комитетом был дан телефон Буковского, который он записал у себя в блокноте с применением условностей. На встрече в квартире Чалидзе В. Н. Буковский передал Себрехтсу два ан­тисоветских документа клеветнического содержа­ния: «Хроника текущих событий» No 18 и «Откры­тое письмо XXIV съезду» П. Якира, которые были затем изъяты у Себрехтся при обыске.

Доказательством этого служат: заключение кри­миналистической экспертизы, установившей, что до­кументы, изъятые у Себрехтса, и документы анало­гичного содержания, изъятые на квартире Буков­ского при обыске, напечатаны на одной и той же машинке, показания Себрехтса, данные им на пред­варительном следствии. Суд считает доказанным, что Буковский преследовал цель подрыва и ослаб­ления советской власти. Буковский В. К. виновен в совершении преступлений по ст. 70 ч. 1 УК РСФСР.

Суд при вынесении приговора учитывал, что Бу­ковский В. К. ранее судим по ст. 1903 УК РСФСР, после отбывания наказания (3 года ИТЛ) продол­жал заниматься преступной деятельностью, несмо­тря на неоднократные предупреждения органов про­куратуры, а также принял во внимание, что на следствии Буковский В. К. вел себя вызывающе, отказывался сотрудничать со следствием и винов­ным себя ни на предварительном следствии, ни в суде не признал.

Именем Российской Советской Федеративной Со­циалистической Республики Буковский Владимир Константинович, 1942 г. рождения, ... приговарива­ется: к лишению свободы сроком на 7 лет исправи­тельно-трудовых лагерей с отбыванием первых 2-х лет в тюрьме, с последующей ссылкой сроком на 5 лет. Суд приговорил также взыскать с Буковского В. К. судебные издержки в сумме 100 рублей.

- 26 ноября 1971 г. Инициативная группа по за­щите прав человека в СССР в письме, адресованном Пятому Международному конгрессу психиатров в Мехико, заявила о своем присоединении «к Обра­щению и предложениям Комитета прав человека, направленным на разработку мер, ограничивающих возможность произвола и злоупотреблений по отно­шению к лицам, признанным психически больными или подвергающимся психиатрической экспертизе».

«Разделяя тревогу по поводу несовершенства га­рантий прав этих лиц, — говорится в письме, — мы сочли необходимым попытаться привлечь особое внимание участников Конгресса к наиболее срочно­му и практически важному, по нашему мнению, во­ просу о психиатрических критериях невменяемости, употребляемых в судебно-медицинской экспертизе во время следствия и суда над людьми, которым предъявляются политические обвинения».

Перечисляя документы, использование которых, по их мнению, было бы полезно в данной связи (дневники П. Г. Григоренко, письмо В. Файнберга, книга Ж. и Р. Медведевых «Кто сумасшедший?»), авторы письма особо подчеркивают заслуги Влади­мира Буковского, благодаря инициативе кото­рого участникам Конгресса (и всему миру) стали до­ступны материалы, характеризующие противоправ­ную практику таких экспертиз в Советском Союзе.

- 28 ноября 1971 г. Инициативная группа обрати­лась к генеральному прокурору СССР Р. А. Руденко (копия — Международной лиге прав человека) с протестом против очередных беззаконий, жертвой которых стал Буковский. Его желание восполь­зоваться услугами адвоката Д. И. Каминской, защищавшей его ранее, было отклонено следовате­лем на том основании, что Каминская не имеет «до­пуска» к «секретным» делам. (Довод этот был пов­торен 24 ноября 1971 г. председателем президиума Московской коллегии адвокатов, К. Апраксиным.)

​

Отмечая незаконность практики подобного рода «допусков» и отсутствие в создавшейся ситуации ка­кой бы то ни было гарантии неприменения к Буков­скому незаконных методов воздействия со стороны следствия (мать Буковского за все время его ареста не имела с ним ни одного свидания, ни одного пись­ма, так что он был полностью лишен связи с внеш­ним миром), авторы письма пишут: «В виду отсутствия адвоката до сих пор неизвест­но, в чем конкретно обвиняется Буковский. Отсут­ствие адвоката может способствовать сгущению тай­ны вокруг самого суда, вплоть до того, что о его начале не будет заблаговременно известно. Мы тре­буем допустить к делу Буковского требуемого им адвоката — Каминскую Д. И., полной гласности предстоящего судебного процесса над Владимиром Буковским... Мы уверены в полной невиновности Владимира Буковского, но в настоящий момент воз­держиваемся от естественного требования его осво­бождения, так как убеждены, что гласности процес­са, при обеспечении прав на защиту, достаточно для доказательства его невиновности».

- 29 ноября 1971 г. члены Комитета прав челове­ка В. Н. Чалидзе, А. Д. Сахаров, А. Н. Твердохлебов и эксперт Комитета А. С. Вольпин направили генеральному прокурору СССР Руденко надзорную жалобу с ходатайством о пресечении на­ рушений со стороны следствия права на защиту Владимира Буковского. Заявление следователя, что «требования УПК РСФСР по статье 201 уже выполнены без участия адвоката», противоречит со­ ветскому угловно-процессуальному законодательст­ву, а вся практика «допусков» адвокатов к «секрет­ным» делам, сверх того, международному праву, Конституции СССР, положению об адвокатуре РСФСР и элементарной логике, не говоря уже о том, что «каков бы ни был орган, издавший акт, на котором основан отказ Апраксина по мотивам от­сутствия у Каминской «допуска» к секретному делопроизводству, ясно, что этот орган издал не только противоправный, но и неквалифицирован­ный акт в том смысле, что этот акт не защищает тайны секретного делопроизводства. Действительно, согласно УПК защитник, участвуя в деле, вправе знакомиться не с большим количеством документов, чем сам обвиняемый, а возможность привлечения человека в качестве обвиняемого не ставится ни за­конодателем, ни практикой в зависимость от нали­чия «допуска» к секретному делопроизводству. Та­кое заведомое недоверие к адвокату необоснованно и несомненно ущемляет профессиональное достоин­ство адвоката, тем более, что согласно положению об адвокатуре, статья 10, в члены коллегии адвока­тов не избираются лица, «не отвечающие» по своим моральным и деловым качествам званию советского адвоката».

- 7 декабря 1971 г. мать Владимира Буковского Нина Ивановна Буковская обратилась к пред­седателю Президиума Верховного совета СССР Н. В. Подгорному с просьбой дать указание о соблюдении установленного советским законом права на защиту (от адвоката, которого Н. И. Буковская смогла най­ти для своего сына, тот отказался, так как следова­тель не представил Буковскому этого адвоката лич­но, а рекомендовал заочно). Н. И. Буковская сооб­щает также о своих опасениях, что и ее могут не пустить в зал судебного заседания, объявив свидеделем по делу, и просит оградить ее от такого про­извола.

- 12 декабря 1971 г. члены Комитета прав чело­века А. Д. Сахаров, А. Н. Твердохлебов, В. Н. Чалидзе и И. Р. Шафаревич обрати­лись к председателю Московского городского суда с выражением своего желания присутствовать на судебном процессе над Буковским и «лично наблю­дать отправление правосудия в этом представляю­щем большой общественный интерес деле» и прось­бой сообщить им по телефону дату слушания дела.

- Академик А. Сахаров, академик М. Ле­онтович, член-корреспондент АН СССР И. Ша­фаревич и писатель А. Галич в письме гене­ральному прокурору СССР и министру юстиции СССР сообщают, что, ознакомившись с материала­ми, характеризующими деятельность Буковского, они считают, «что эти материалы не могут служить основанием для ареста и суда над Буковским. Они не содержат ни клеветнических измышлений, ни агитации и пропаганды в целях подрыва советского государственного и общественного строя. Его ин­тервью основано на виденном, слышанном и пере­житом им самим во время заключения в спецпсихбольнице и лагере. Что же касается медицинских документов, переданных Буковским западным пси­хиатрам, то они вообще не могут рассматриваться как клеветнические, поскольку являются копиями подлинных документов».

- 27 декабря 1971 г. член Союза писателей СССР В. Е. Максимов , секретарем которого Буковский был вплоть до ареста, обра­тился со следующим заявлением к генеральному прокурору СССР и председателю Верховного суда СССР: «Ознакомившись с документами, переданны­ми моим секретарем Владимиром Буковским на суд международной психиатрии, считаю долгом заявить следующее:

1. Насколько мне известно, выписки из истории болезни, медицинские заключения, акты врачебных экспертиз никогда не составляли и не составляют объекта государственной тайны. Тем более, если они квалифицированны и нелицеприятны.

2. Советские психиатры должны только привет­ствовать широкую гласность своих, я смею наде­яться, беспристрастных выводов, с тем, чтобы в са­мом истоке пресечь провокационные слухи и досу­жие вымыслы политических обывателей, которыми с большой выгодой для себя пользуется так назы­ ваемая буржуазная пропаганда.

На основании изложенного считаю возбуждение судебного дела по этим мотивам против Владимира Буковского несостоятельным. Разумеется, у следствия могут быть дополнитель­ные данные, о которых, до ознакомления с ними, мне трудно судить. В таком случае долг следствен­ных органов представить их нашей общественности».

- 29 декабря 1971 г. в открытом письме Инициа­тивной группы о В. Буковском говорится, что он «добыл, собрал судебно-психиатрические диагнозы, на основании которых подвергаются многолетнему изощренному мучительству люди, осмелившиеся у нас критиковать то, что по их мнению заслуживает критики. Буковский передал эти документы запад­ным психиатрам, чтобы они могли изучить пробле­му и поднять ее перед лицом мирового обществен­ ного мнения...

...Участь Буковского отныне и навсегда связана с важнейшей общественной проблемой: осуждение Буковского нужно тем, кто хочет скрыть существо­вание системы психиатрических расправ и продол­жать такие расправы». Письмо заканчивается при­зывом: «Свободу Владимиру Буковскому!».

СУД НАД НАДЕЖДОЙ ЕМЕЛЬКИНОЙ

25 ноября в Москве состоялся суд над Надеждой Павловной Емелькиной (об ее аресте сообщалось, "Хроника" No 20) по обвинению в изготовлении и распространении клеветнических сведений, пороча­щих советский государственный и общественный строй (ст. 1901УК РСФСР).

27 июня 1971 г. в 6 часов вечера Надежда Емель­кина вышла на Пушкинскую площадь с плакатом, требующим свободы политическим заключенным в СССР и свободу Владимиру Буковскому. Кроме того, она бросила в толпу пачку листовок со следую­щим текстом:

«За последние годы в СССР арестованы и осуждены сотни людей за отстаивание своих убеждений, за требование свободы слова, га­рантированной Конституцией СССР. Осужден­ные содержатся в Мордовских лагерях — п/я ЖХ-385, Мордовская ССР (ст. 70 УК РСФСР), в лагерях для уголовников (ст. 190 УК РСФСР); или к осужденным применяются нацистские методы — помещение здоровых людей в спе­циальные психиатрические тюрьмы на прину­дительное лечение на неопределенный срок. Граждане! Знайте, что в вашей стране по сей день продолжают арестовывать людей за убеждения, как в страшные сталинские времена. Надежда Емелькина, 25 лет, рабочая, Москва. 27 июня 1971 г.»

В этот вечер был праздник по случаю Дня моло­дежи и на площади было много народа. Через нес­колько минут Емелькина была схвачена работника­ми милиции и отвезена в отделение милиции, затем ее перевезли в Бутырскую тюрьму.

Процесс состоялся в нарсуде Бабушкинского райо­на г. Москвы. Председательствовал судья Богданов, обвинение поддерживал прокурор Бирюкова, за­щищал Емелькину адвокат Ария. Суд продолжался с 11 до 2 часов дня. Почти полтора часа ушло на составление приговора, так что все судебное разби­рательство заняло не более полутора часов. По делу было допрошено 7 свидетелей (в том числе 2 сотруд­ника милиции, задержавших Емелькину, которые подтвердили то, что произошло на Пушкинской пло­щади 27 июня. Все они опознали транспарант, который держала Емелькина и экземпляры листовки, которую она распространяла. Емелькина подтверди­ла факты, которые ей инкриминировались, но ви­новной себя не признала. Она сказала, что факты, изложенные в листовке, соответствуют действитель­ности и не являются клеветническими измышления­ ми. Она заявила, что право протестовать против нарушения законности является ее конституцион­ным правом. На вопрос прокурора, сожалеет ли она о случившемся, Емелькина ответила отрицательно.

Прокурор Бирюкова в обвинительной речи, в част­ности, заявила, что в Советском Союзе нет полит­заключенных и что этот термин вообще неприменим к советской действительности. Она сказала также, что в Советском Союзе никого не судят за убежде­ния. Утверждение Емелькиной, что в нашей стране за убеждения заключают в психиатрические тюрь­мы она назвала чудовищной клеветой. В заключение потребовала для Емелькиной в качестве наказания 5 лет ссылки.

Адвокат Ария в защитительной речи сказал, что 5 лет ссылки явились бы явным нарушением закона, так как ст. 1901УК РСФСР предусматривает в каче­стве максимального наказания лишение свободы на 3 года. Ссылка является более мягкой мерой, чем лишение свободы. Если применяется более мягкая мера, то юридически совершенно необоснованно то, что срок ссылки значительно превышает максималь­ный срок, предусмотренный основным наказанием.

Н. Емелькина сказала, что ее последним словом является текст листовки, которую она распростра­няла.

Суд приговорил Н. П. Емелькину к 5 годам ссылки.

В заявлении друзей Емелькиной, которое было распространено после суда, говорится: «Ратуя за сво­боду советских политзаключенных, она провела на Пушкинской площади 5 минут. За это она получила 5 лет».

Письмо 44-х британских психиатров главному редактору газеты "Таймс".

16 сентября 1971 г.

Сэр,

С 29 марта советский гражданин Владимир Буковский содержится под арестом на основании обвинения в "антисоветской агитации". 12 марта газета "Таймс" опубликовала его призыв к западным психиатрам. Он просил их изучить официальные психиатрические отчеты и другие документы (которые он приложил к письму) относительно содержщихся, главным образом в тюремных психиатрических больницах лиц,протестовавших против некоторых действий советского правительства.

В своем письме г. Буковский писал: "Я понимаю, что заочно и не располагая необходимыми клиническими данными, очень трудно решить вопрос о психическом состоянии человека и определить диагноз заболевания либо утверждать отсутствие всякого заболевания. Поэтому я прошу Вас высказать ваше мнение лишь по такому вопросу: содержат ли в себе указанные заключения достаточные, научно обоснованные данные не только для вывода о психических заболеваниях, указанных в этих заключениях, но и для вывода о необходимости строгой изоляции этих людей от общества" (Подчеркнуто нами).

Отчеты о Григоренко, Яхимовиче, Горбаневской, Файнберге, Борисове и Кузнецове, так же как и другие материалы, касающиеся этих лиц, теперь переведены на английский язык основанной недавно "Рабочей группой по вопросам заключения инакомыслящих в психиатрические больницы." (в состав этой Рабочей группы входят психиатры, юристы и люди, занимающиеся защитой прав человека). Эти отчеты доступны всем.

На основании данных, содержащихся в этих отчетах, нижеподписавшиеся психиатры чувствуют себя вынужденными выразить серьезные сомнения насчет законности принудительного лечения названных шести лиц и их бессрочного заключения в условиях тюремной психиатрической больницы. У четырех из них  явно отсутствуют какие-либо симптомы, указывающие на потребность лечения, не говоря уже о лечении карательного характера.

Что же касается Горбаневской и Файнберга, судя по официальным диагнозам, симптомы психического заболевания наблюдались у них в раннем периоде их жизни. У Горбаневской симптомы заболевания были незачительными, исчезнувшие после двухнедельного добровольного пребывания в больнице, и, повидимому не повторялись в течение семилетнего периода - до демонстрации (против оккупации Чехословакии) на Красной площади 25 августа 1968 года, за участие в которой она и Файнберг были арестованы. Насколько можно судить, предыдущее заболевание Файнберга было более серьезным, но в дальнейшем никаких симптомов болезни не наблюдалось в течение восемнадцати лет, вплоть до демонстрации.

Таким образом, если допустить возможность необходимого психиатрического лечения для этих двух лиц в 1968 году, то надо сказать, что продолжительное заключение в тюремных условиях было никак не обосновано. У нас сложилось впечатление, что диагнозы заболевания шести вышеупомянутых лиц были поставлены исключительно вследствие их попыток воспользоваться основными правами, установленными Всеобщей Декларацией Прав Человека и гарантированными советской конституцией.

Глубокое беспокойство, которое охватило всех по этим вопросам, могло бы отчасти исчезнуть, если бы советские власти сообщили дальнейшие данные об этих случаях. Злоупотребления психиатрическим лечением для политических или каких либо иных целей представляет собой серьезную опасность не только в СССР, но и повсюду.

Мы также надеемся, что советское правительство пересмотрит дело Владимира Буковского, который проявил мужество, посылая свой призыв, вследствие чего, повидимому, подвергается преследованиям. То, что нам известно о нем, заставляет думать, что он из тех людей, которые являются неугодными властям любой страны, ибо он не склонен идти  на компромиссы ради личных выгод и удобств, а считает правильным говорить то, что думает, хотя и отдает себе отчет в том, что в данном положении это может быть для него опасно. Такие люди часто могут дать много положительного и заслуживают большого уважения. Ввиду того, что он обратился к нам с просьбой высказаться по поводу людей таких же откровенных, как и он, и которые, по его мнению, являются жертвами злоупотребления психиатрическим лечением, мы считаем, что обойти молчанием этот призыв было бы не только неправильно, но и бесчеловечно.

Наконец мы должны еще добавить, что материалы, имеющиеся по другим случаям, вместе с документами, касающимися шести вышеупомянутых лиц, придают большой дополнительный вес тем серьезным опасениям, о которых мы высказались выше. Как указывалось в Вашей прекрасной передовой статье от 12 июля, в советских больницах, по видимому, все яснее вырисовывается удручающая картина лечения инакомыслящих с применением сильнейших и потенциально опасных средств в карательном порядке. Поэтому мы обращаемся к коллегам всего мира с призывом изучить ставшие доступными обширные материалы по этому вопросу, обсуждать его с советскими коллегами, многие из которых, как нам известно, так же встревожены положением, как и мы, и, наконец, поднять этот вопрос, - как о том просит Владимир Буковский - на международных конференциях, как, например, Конференция Всемирного Объединения Психиатров, которая состоится в Мехико от 28 ноября до 4 декабря. 

С уважением,

Ф. А. Дженнер, А. Х. Крисп, Л. Эйтингер, Л. Р. Гьессинг, Д. М. Лейберман, Иан Освальд, К. Раунслей, П. Сейнсбери, А. М. Шенкин, Д. Стэффопд-Кларк, В. фон Базер, Д.Л. Дэвис, Т. Фергусон Роджер, М. Хэмилтон, С. Маккейт, Томас Л. Перри, Дерек Рихтер, Дж. Шорштейн, Е. Слэтер, Е. Стенгель, Ф. Ф. Карр, Х. В. Дикс, С. Финн, И. М. Ингрэм, П. Маллин, Дж. Пиппард, Х. Р. Роллин, Моргес Скоу, Дж. Р. Смитис, А. Сторр, Д.Х. Кларк, Гриффис Эдуардс, Дж. Фрэзэр Робертс, Эйнар Кринглен, А. Манро, Д. А. Понд, Д. Розентал, С. Шафар, К. Содди, В. И. Тонг, Х. Клапам, Ф. Пост, Д. М. Шоу, В. Х. Тресоун.

The Trial

of

Vladimir

Bukovsky.

1972.

By condemning me, the authorities are pursuing one goal here: to cover up their own crimes — psychiatric abuse employed in retribution against dissidents. The aim of this retribution directed at me is to intimidate those who are trying to tell the rest of the world about these crimes. No matter how long I would have to remain in prison, I will never give up my convictions, I will fight for legality and justice. And I only regret that during this short period — one year, two months and three days that I have been a free man — I have managed to do too little toward achieving this goal.

On January 5, 1972, in Moscow, at the premises of the Lyublinsky District Court (14 Egoryevskaya St.), the trial of V. K. Bukovsky took place.

The trial was conducted by a visiting session of the Moscow City Court: Judge V. Lubentsova, Prosecutor A. Bobrugiko, People's Assessors Kondakov and Shlykov, Defense Council V. Ya. Shveiski, and Secretary Osina.

The following prosecution witnesses were summoned by the court:

1. J. Pipert. 2. A. Waller. (As it turned out later, the summons were not mailed to these witnesses; and during the preliminary investigation these witnesses testified in favor of Bukovsky). 3. Shushpanov V. A. 4. Nikitinsky A. I. 5. Bychkov. 6. Tarasov. 7. Bukovskaya N. I. (Before the trial, N. Bukovskaya petitioned various offices several times with a request not to make her a witness, since she does not know anything about her son's case, and she wants to be present in the courtroom throughout the entire trial. But it was precisely her presence that the judicial authorities did not find desirable).

INDICTMENT FOLLOWING THE PRELIMINARY INVESTIGATION INTO THE CASE OF V. K. BUKOVSKY, born in 1942, Russian, residing at the following address: Moscow, 3/5 Furmanov street, apt. 59.

1.

Systematic dissemination of anti-Soviet materials of slanderous content, transmitted to foreign correspondents discrediting the state and its social order, claiming that in the Soviet Union healthy people are placed in prison-type psychiatric hospitals, where various torture methods are applied to them; as well as keeping in his apartment various anti-Soviet materials of slanderous content.

This is evidenced by:

a) clippings from foreign newspapers The Washington Post, The San Francisco Examiner and The Daily News found at Bukovsky's apartment, with slanderous articles defaming the state and its social order and titled as follows: “A Russian who fights against the system," "A Soviet dissenter speaks," "A Russian dissident talks about the horrors of psychiatric prisons for dissidents"; 

b) a film reel, which had been shown by the American TV company CBS as part of a TV show on July 28, 1970, titled "Voices of the Russian underground," and commentaries accompanying this film, published in various foreign newspapers ("secretly filmed footage shows that resistance in Russia is possible," etc.), as well as radio broadcasts in the Russian language with commentary about this film, broadcast by radiostations "Liberty," "The Voice of America," and "The BBC";

c) V. K. Bukovsky's notebook, which contains telephone numbers of foreign correspondents accredited in Moscow.

2.

Based on the testimony of V. A. Shushpanov, a former employee of the Department of External Relations of the Moscow Patriarchate, V. K. Bukovsky is accused of conducting anti-Soviet agitation and propaganda during several meetings with him, asserting that healthy people in the USSR are placed in psychiatric hospitals, where inhumane methods are applied to them, claiming that in the Soviet Union there is no freedom of personality, no freedom of speech, no freedom of press, and also conducting conversations with him in order to persuade Shushpanov to use his business trips abroad to illegally bring into the country a copying machine from abroad in order to organize an underground printing house and to reproduce anti-Soviet materials of Samizdat. 

3.

Based on the testimony of Arnold Iosifovich Nikitinsky, an employee of a checkpoint of the Sheremetyevo airfield, who is a former school friend of V. K. Bukovsky, Bukovsky is accused of conducting anti-Soviet agitation and propaganda with him, stating that there is no personal freedom in the USSR, that healthy people are placed in psychiatric hospitals for their dissent, as well as persuading Nikitinsky to use the latter's official position to help him carry out an illegal import of portable printing equipment into the USSR, bypassing the customs inspection at the Sheremetyevo airfield. At the same time, Bukovsky had the goal of organizing an underground printing house for dissemination of anti-Soviet Samizdat materials. On the basis of Nikitinsky's testimony, Bukovsky is also accused of illegally keeping in his apartment two issues of anti-Soviet magazine Possev, which he showed Nikitinsky (evidence: Nikitinsky's own handwritten testimony and a tape recording of his face-to-face interrogation with Bukovsky).

4.

Based on the testimony of members of the armed forces Bychkov and Tarasov, Bukovsky is accused ... of the fact that in February (March) of 1971 in a cafe at the Kursk railway station, he conducted anti-Soviet agitation and propaganda with them, claiming that the USSR does not have the power structure which is required by the Soviet people, and also gave them his telephone number and his address, and the telephone number of correspondent A. P. Astrakhan, inviting Bychkov and Tarasov to provide information by calling these telephone numbers (evidence: the telephone numbers of Bukovsky and Astrakhan in Bychkov's notebook, the testimony of Bychkov and Tarasov).

5.

Bukovsky V.K. is accused of the fact that on March 28, 1971 in the apartment of V. Chalidze he had a meeting with a citizen of Belgium — Sebreghts Hugo, who had come to the Soviet Union as a tourist on the instructions of the anti-Soviet Flemish Committee. Sebreghts Hugo had an assignment to meet with Bukovsky, for which purpose he had been given Bukovsky's telephone number by the Flemish Committee, which he wrote down in his notebook using code. During a meeting with Chalidze V. Bukovsky handed over to Sebreghts Hugo two anti-Soviet documents of slanderous content: Issue no. 18 of the ”Chronicle of Current Events" and the "Open Letter to the 24th Party Congress" by P. Yakir, which were both found with Sebreghts Hugo during a search (evidence: conclusion of a forensic examination, which established that the documents found with Sebreghts Hugo and documents of similar content seized from Bukovsky during a search were typed on the same typewriter).

BUKOVSKY'S APPLICATIONS SUBMITTED TO THE COURT AT THE BEGINNING OF THE TRIAL 

1.

The first point of the inditement is not particularized, that is, there is no indication which materials specifically of anti-Soviet and slanderous content were disseminated and how; which of the materials found during the search at Bukovsky's apartment are anti-Soviet and slanderous. There are also no documents in the case file confirming the fact of systematic dissemination of defamatory materials. None of my friends or acquaintances were questioned on this issue. There is no substantiation of the fact that any of the materials which were passed to the West can be considered libelous or anti-Soviet. In connection with all of the above, I ask the court to specify the first point of the inditement, in case it finds sufficient grounds for this in the materials of the preliminary investigation, otherwise, to forward the case for further investigation.

2.

In case the first application is rejected, I ask the court to call as witnesses the following persons who can confirm the truth of my statements to Western correspondents contained in my interview to correspondents Jensen and Cole about the facts of illegal placement of mentally healthy people in psychiatric hospitals and conditions they are kept in. These persons are: Pisarev, Parkhunov, Petrov, Shultz, Grigorenko Z. M., Yakhimovich, Naritsa, Fainberg A.

3.

I declare that the commentaries to my interviews listed in clause 1 of the indictment, which were not authored by me, but by various Western correspondents, cannot be incriminated to me, since I cannot be held responsible for the expressions these correspondents chose to use in their commentaries. So, for example, in the indictment the word "torture" is used, while I have never used this word either in spoken word or in writing. In view of the above, I ask the court to exclude these commentaries from the charges.

4.

I ask the court to exclude from the indictment the episode connected with the Belgian citizen Sebreghts Hugo, since he is not currently in the Soviet Union, and he cannot be summoned to the court to testify, and his testimony at the preliminary investigation is rather contradictory. Thus, in the case file there are two transcripts of the interrogation of H. Sebreghts, containing contradictory testimonies. In one of them, H. Sebreghts asserts that the two documents found in his possession during the search, the "Chronicle of Current Events" and the "Open Letter to the Congress" were given to him by someone unknown to him. In another, he claims that I gave him those documents. Both protocols were written not by Sebreghts himself, but by an investigator, in the Russian language, which Sebreghts does not know. And both of these documents bear his signature. Sebreghts did not have a face-to-face interrogation with me. Therefore, in my opinion, the investigation does not have sufficient grounds to assert that I am guilty on this point.

5.

In case my 4th application is rejected, I ask the court to call Volpin and Chalidze as witnesses, who, as follows from the second, later in date, interrogation protocol of H. Sebreghts, allegedly were present when I gave him the above two documents. 

6.

Since on the basis of Art. 18 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, the proceedings of all courts are open, and my case does not have features that give grounds to a closed trial stipulated in this article, I ask the court to immediately admit all of my friends and acquaintances into the courtroom, as well as all other citizens who wish to attend the trial.

7.

During the investigation, when the investigator of my case, citizen V. Korkach committed a gross violation of Art. 201 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic (review by the accused of all the materials of the case), and I was not provided with a lawyer, I turned to the Chairman of the Bar Association Apraksin with a request to appoint defense lawyer D. I. Kaminskaya in order to implement of Art. 201. To which I have received a refusal bearing the following resolution: "Lawyer D. I. Kaminskaya cannot be assigned to this case, since she does not have access permit to secret paperwork.” I reviewed this resolution, and put my signature on it. However, at later date this document was withdrawn from the file and replaced with another one, which I have never been given to review and which does not bear my signature. This fact borders on clerical forgery, and I ask the court to return the document and to attach it to the case file.

8.

During the investigation, I have sent about 20 complaints to various authorities (lists the authorities and dates of dispatch), 15 of which did not receive a response and which were not attached to the case file. I ask the court to return these complaints and to attach them to the case file. 

The judge addresses the prosecution and the defense counsel:

Do you consider the applications to be well-grounded and of sufficient merit to be satisfied?

Prosecutor: I believe that Bukovsky's applications are unfounded or are not directly related to the case.

Defense council: I support the applications of my client and, in addition, I have two petitions that I am asking the court for a permission to read out.

Judge: Read them out.

Defense council: First petition: I hereby ask you to summon comrade V. E. Maksimov as a witness to testify on the character of my client, for whom Bukovsky worked recently as a literary secretary. Second petition: I hereby ask you to summon comrade G. S. Pod'yapolskiy because this witness was interrogated at the preliminary investigation on the fact of Bukovsky's dissemination of various materials and can give testimonies on this matter that are important for my client.

The court retires for deliberation. 

After deliberation, the court makes a decision: to reject all the applications / petitions filed, except for one, the 8th application by Bukovsky, which it partially satisfies, deciding to attach to the case file seven of the 15 complaints listed by Bukovsky.

The judge states:

The court cannot summon Petrov, Parkhunov, Pisarev, Naritsa, Yakhimovich, Shultz, Z. M. Grigorenko and A. Fainberg as witnesses, since these are mentally ill people and their testimony cannot be valid.

The court considers that the first point of the inditement is sufficiently specific. 

The court rejects Bukovsky's petition to summon witnesses Chalidze and Volpin, since they have nothing to do with the case.

The court did not consider Bukovsky's application for making the court proceedings open, since the trial is open, there are people in the courtroom, and therefore, the petition is not substantiated.

The court does not consider it necessary to attach to the case file the answer of the Chairman of the Bar Association Apraksin, since this document is not relevant to the case.

The court partially satisfies Bukovsky's petition to include his complaints in the case file and decides to return and include seven complaints to the case file.

The court rejects the petition to summon V. Maksimov as a witness, since Bukovsky did not work for him much, and considers it unnecessary to summon G.S. Pod’yapolsky as a witness, since he has nothing to do with the case.

INTERROGATION OF DEFENDANT V. K. BUKOVSKY 

Judge: The court proceeds to interrogate the defendant. Bukovsky, stand up. You are given an opportunity to speak on all counts of the charges brought against you.

Bukovsky: On the first point of the indictment, I have already stated here that it is unsubstantiated, unfounded, and not concretized. The only thing that is specifically mentioned in this paragraph is about the interview given by me to the correspondent of Associated Press Holger Jensen and correspondent of CBS Bill Cole. The former recorded it and the latter filmed it. In this interview, I have given these reporters some facts of my biography, as well as facts about other persons who, being completely mentally healthy, had been placed in psychiatric hospitals by the judicial authorities without any medical or legal basis. In this interview, I also have talked about the conditions in which people placed in the Leningrad special psychiatric hospital are being kept.

I am hereby informing the court that in the spring of 1963 I had indeed been arrested by the KGB. During my arrest, two incomplete photocopies of the book by M. Djilas "The New Class" had been confiscated from me. The investigation sent me for a psychiatric examination at the Serbsky Institute. I was declared insane, and the court sentenced me in absentia to compulsory treatment in the Leningrad special psychiatric hospital. This hospital is a prison-type building surrounded by rows of barbed wire. Hospital aides are criminals serving sentences for various domestic crimes.

Patients in ward no. 1, where I was at first, are kept in cells under lock and key, 2-3 people in each cell. They are entitled to one hour walk per day and one package from home per month weighing 5 kg. With me in the cell were: a Ukrainian nationalist who had already spent 17 years in prison, including several years in the Vladimir prison, where he went crazy from the harsh conditions of detention. In the hospital cell, he continually shouted, and the orderlies in my presence beat him many times just because they were growing tired of his screams. Also with me in the cell was a really and truly insane person who had killed his children, cut off his ears and eaten them. 

I confirm that in the Leningrad Special Psychiatric Hospital, in my presence, doctors indeed systematically prescribed a course of injections with chlorpromazine and sulfazine preparations for punishment purposes, following complaints of nurses and service personnel. These drugs cause an increase in body temperature to up to 40 degrees, painful sensations throughout the body, and severe mental depression. 

For example, in my presence two patients — Rodichkin and Nossov — jokingly jostled, and both fell, and Rodichkin hurt himself against a steam heating battery. This happened in ward number 10, which had a more relaxed regime, where one was allowed to leave the cells during the day. Rodichkin's eyebrow was cut, blood showed, and they both turned to a nurse for iodine. For this, they were both transferred into a ward with a cell chamber regime, both placed in different cells, prescribed a course of injections, and Nossov was given the "ukrutka" treatment. [Description of what "ukrutka" is follows]. In general, in this hospital, such medications as sulfazine and chlorpromazine, as well as “ukrutka," were used as punishment following complaints from nurses and orderlies. And they were used so widely that everyone knew in advance that if you somehow violated the regime or simply spoke rudely to a doctor or to whomever of the service personnel, then you would definitely be subjected to any of the above medical methods as punishment.

I affirm that in the same hospital and at the same time as me there was a person whose name is N. N. Samsonov, a prominent scientist, laureate of the Stalin Prize of the Third Degree, the author of more than 10 different scientific works on geophysics, an absolutely mentally healthy man who had been placed there for a mere fact that he wrote and sent a letter to the Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union demanding to fully expose the crimes of Stalin and others like him, that is, to continue what had been started at the XX Congress of the Communist Part of the Soviet Union. N. N. Samsonov spent seven years in the Leningrad special psychiatric hospital only because he refused to say that he was sick and refused to renounce his views. This was an indispensable condition for discharging him from this hospital. The man had to declare to the commission that his views were the result of an illness and that now he was cured of them.

I confirm that at the same time in the hospital there was a Romanian who had lived in France for a long time and who had come to the USSR "to see with his own eyes the creation of communism.” His name was Nick. Grieg. Prisakaru. [Relays the details of a shoe factory strike as the reason why this man found himself in a mental hospital]. 

In this hospital, there was also a Latvian named Pintan, who emigrated to Australia and then returned to his homeland. He was placed in the Leningrad special psychiatric hospital for wanting to go back to Australia, a request which was denied to him under the pretext that he had a passport of "bourgeois Latvia," and, therefore, according to the laws of the USSR, he was the citizen of the now Soviet Latvia. This person also is absolutely mentally healthy. Doctors repeatedly prescribed a course of injections for him because he spoke of the illegality of his placement in a special mental hospital.

I can tell the court a number of facts of inhumane treatment of prisoners of the Leningrad special psychiatric hospital. I know for a fact that prisoner Anatoly Belyaev (by the way, he had been placed in a mental hospital for telling jokes about Khrushchev) had been brutally beaten by paramedic Viktor Valerianovich (I do not know his last name, since the names of doctors and other medical and service personnel are not told to prisoners) and by the orderlies simply for reading while lying in bed, in his cell, after lights-out. The next day, after a medical assistant's complaint about the allegedly agitated state of the patient, Belyaev was prescribed a course of sulfazine injections.

I can give more examples to prove that what I say is true. For example, in this hospital there were quite a few people who were placed there for trying to enter foreign embassies. They were charged with trying to cross the border, and since there is no provision in the law that entering a foreign embassy means crossing the border, these people were declared insane and sent to the Leningrad special psychiatric hospital.

Judge: Defendant Bukovsky, there is no need to talk in such detail about all those examples, why all these details?

Bukovsky: But I am accused of libel, and I wish to prove that everything I had said in my interview is not libel.

Judge: You talk about this in too much detail. Get to the point. Talk about yourself.

Bukovsky: Well, if I were to talk about myself, then there would also be enough facts to prove my case. So, after being discharged from the Leningrad psychiatric hospital in February 1965, in December of that same year, I have been detained in the street by KGB officers and placed in the district psychiatric hospital No.13 without any charge, and also without any medical indications whatsoever. The clinic where I had been registered and which observed me from the moment I had been discharged from the Leningrad hospital, issued, in response to a request, a conclusion that I did not display any deviations from a normal mental state.

The doctors of Hospital No. 13 came to the same conclusion and discharged me, but the KGB gave orders to transfer me to another psychiatric hospital at Stolbovaya Station in the hope that doctors there would be more obedient and would find signs of insanity in me. When this did not happen, and the doctors of that mental hospital did not find anything sickly in my condition, the same KGB transferred me to the Serbsky Institute. When my mother began making enquiries with the Supervising Prosecutor Funtov, she was told that "in their opinion" I had been discharged from the Leningrad special psychiatric hospital too early and that I was still in need of treatment.

Is this not a proof of the fact as to who is the actual initiator of placing me in a psychiatric hospital and of who actually puts pressure on doctors who carry out "expert examinations" in cases similar to mine, when according to the law, there is nothing to persecute a person for? As a result, without any charge against me and contrary to the opinion of doctors, this time I spent a total of eight and a half months in various psychiatric hospitals and was released from there only thanks to public resonance regarding this matter in the West and the pressure of the public opinion.

Judge: Is this all on the first episode of the indictment?

Bukovsky: No, not all. The indictment states: "Kept in his apartment various anti-Soviet materials of slanderous content, discrediting the Soviet state and its social system." I do not know what documents are in question. They are not specified in the indictment. During the search, a very large number of various documents were seized from me, including a clipping from Pravda newspaper. Is this also considered an anti-Soviet document? 

Judge: Who has questions for the defendant on the first episode of the charge?

Prosecutor: You said that a necessary condition for being discharged from a special mental hospital was a patient's recantation of his views. Have you yourself also recanted your views when you were discharged?

Bukovsky: Yes, I had to recant in order to be discharged.

Prosecutor: Do you admit that you gave an interview to an Associated Press correspondent Holger Jensen?

Bukovsky: Yes, I do.

Prosecutor: Under what circumstances did that take place?

Bukovsky: We went out of town for a break. There were quite a few of us, both foreigners and Russians, about 30 people. There the conversation turned to me and things I have experienced in the recent years, and I told everything that is contained in this interview, and Holger was writing it down. At the same time, Bill Cole, the CBS correspondent, was filming me.

Prosecutor: Did you prepare in advance for this interview?

Bukovsky: No, I didn’t prepare, but I understood that such questions could be asked, and I was always ready to answer them.

Prosecutor: Did you know that this message of yours would be publicized in the West, and the film would be shown over there on TV screens?

Bukovsky: Yes, I knew that.

Prosecutor: And did you have objections against that?

Bukovsky: No, I didn't, I even asked them for this to be done.

Prosecutor: For what purpose did you do this?

Bukovsky: I wanted the facts I reported to be known to the general public.

Prosecutor: What did you need it for, what purpose did you pursue?

Bukovsky: My goal is stated in the interview itself. It says (quotes): "Our goal is to fight against the fear that has fettered people since Stalin's time and because of which the system continues to exist. This system of dictatorship, pressure, coercion. In this struggle, personal examples that we give to people are of great importance.”

Prosecutor: Do you have education in the field of medicine?

Bukovsky: No, I have no special medical education. I studied psychiatry at the Leningrad Special Psychiatric Hospital when I worked there in the bookbinding workshop. I have read a lot of books on psychiatry. 

Judge: Does the defense council have any questions?

Defense council: Tell me, when giving interviews to Western correspondents, did you aim to undermine or weaken the Soviet state or its political system?

Bukovsky: Of course not. I thought about those people, my friends and others, who suffered the same fate as me and who, perhaps, could be saved.

Prosecutor: Tell me, for what purpose did you keep clippings from the Washington Post and other newspapers in your apartment, and how did you obtain them?

Bukovsky: I had two clippings: one of them from the Washington Post which contained my portrait had been brought to me by Nikitinsky. I kept it, as it contained the text of my interview, as well as my portrait. I read it in order to check for any inaccuracies, and I had it in my escritoire. I was not pursing any goals. 

Prosecutor: For what purpose did you keep a photocopy of the criminal case file of [surname] in your apartment?

Bukovsky: That case interested me. With difficulty I obtained an incomplete photocopy and wanted to get acquainted with it, but did not have time.

Prosecutor: For what purpose did you keep in your apartment a document titled "An Open Letter to the 24th Party Congress" and who is its author?

Bukovsky: The document is signed with the author's surname underneath — it is P. Yakir. One of my acquaintances left this document by accident in my apartment.

Prosecutor: How did you obtain the draft of the document titled “An Open Letter to the Party Congress" and who is its author?

Bukovsky: The author of this document is unknown, and how it got to me I do not know.

Prosecutor: How did you get the document titled “An Appeal of Political Prisoners Declared Insane for Their Views" and who is its author?

Bukovsky: The names of its authors also appear underneath the document — they are V. Fainberg and V. Borisov. It came to me by mail.

Prosecutor: Did you know that after your first arrest in 1963, your mother was the one who asked for you to be examined by a psychiatrist?

Bukovsky: That was long before my arrest. At the request of the military registration and enlistment office, psychiatrists examined me, and the KGB, knowing this, sent me for an examination.

Prosecutor: I have motions for the court. 

Submits a motion for the court to examine the clippings from foreign newspapers in the case file together with commentaries on Bukovsky's statements in his interview with Holger, and commentaries by the foreign press regarding the TV interview given by Bukovsky to journalist Cole.

The judge finds the indicated sheets in the case file and states that the court had examined the documents in question.

Prosecutor: Please show the film which had been shown on American television on July 28, 1970 by the CBS television company.

A film is being shown. On the screen the image of Bukovsky is seen against the background of trees throughout the footage. The text is in English only.

After viewing is finished:

Prosecutor: Defendant Bukovsky, do you admit that it is you depicted on this tape giving an interview?

Bukovsky: Yes, I do.

Judge: Proceed to give your testimony on the second episode of the indictment.

Bukovsky: I met witness V. A. Shushpanov in the spring of 1970. We saw each other only four times in my apartment. Once we went with him to the apartment of some other acquaintances of mine. As for the conversations that we have had with him, they dealt with issues of religion (Shushpanov introduced himself as a believer), and, possibly, some social problems. The indictment says that I told him about what I had seen in psychiatric hospitals. It is possible. Perhaps I also told him about the violations committed by the judicial authorities and by some doctors. As for the anti-Soviet agitation and propaganda that I allegedly conducted with him, I can only say that our conversations with him were of a mutual nature. Shushpanov himself admits that at that time he shared my views, and if in such conversations I told him anything about my convictions, in particular that, in my opinion, in the Soviet Union there is virtually no freedom of speech or press, i.e. that is, the rights of citizens guaranteed by the Constitution of the USSR are being infringed, then again I repeat that this was neither anti-Soviet agitation, nor propaganda, because our conversations were of a mutual nature. I was simply expressing my beliefs.

Shushpanov testified during the investigation that I allegedly promised to help him in sending his novel abroad, his "anti-Soviet" novel, as he now calls it, in the event that he writes one. I remember this conversation. Shushpanov asked me how he should proceed in case he writes a novel and wants to send it abroad, to which I replied that if he begins to reproduce and distribute his novel in this country, then sooner or later, regardless of his wishes, this novel would find its way abroad. There was no question of my help in this matter, and Shushpanov was simply thinking of writing a novel.

Regarding the copying machine, which I allegedly asked Shushpanov to bring from abroad, I can say the following. I remember that I have indeed asked him if he could, while on business trips abroad, bring a copying machine from over there, to which he replied that he had not been sent abroad for a long time, and therefore he could not do this. That's all I can say about this episode.

Prosecutor: For what purpose did you ask Shushpanov to purchase and deliver a copying machine for you?

Bukovsky: We did not discuss this, but I was interested in an opportunity of having such a machine.

Prosecutor: Why did you need such a machine?

Bukovsky: I might have need such a machine in order to reproduce some materials.

Prosecutor: Which ones exactly?

Bukovsky: I did not have any specific documents in mind at that time, but in general I might have need to reproduce some document containing a statement of my personal beliefs. Every citizen of the USSR has the right to this according to the Constitution. Maybe also some kind of literary work from among those that are difficult to obtain, for example, poems of Mandelstam or Akhmatova.

Prosecutor: Why might you have need to reproduce these materials?

Bukovsky: For friends, for those who are interested in this kind of thing.

Prosecutor: I have no more questions.

Judge: Does the defense council have any questions on this point?

Defense Council: No.

Judge: Defendant, proceed to the next episode.

Bukovsky: The third episode of the inditement is based on the testimony of Nikitinsky, my former school friend. After leaving school, we haven’t seen each other for many years. For the first time after a long break, we met after my return from prison, apparently in the spring of 1970. The meeting was accidental, in the street near my house. He was glad to see me, I invited him to my place, we went in, talked about how we had lived those years, and what kind of fate had been dealt to us. He told me that after graduating from college he served in the army, near Moscow, then at the time the conflict on the Chinese-Soviet border he was transferred over there and included in the Taman division, which, among other five divisions, was sent over there at that time. He said that those troops were transferred to the jurisdiction of the KGB. He told me various information that he had to learn as an officer of the frontier service, and, to prove his words, he presented me with a gift — a Russian-Chinese phrasebook for official use, which allegedly was supplied to the entire officer corps of those troops that were at that time on the Chinese border.

Nikitinsky said that due to illness (a stomach ulcer), he had now been transferred to Moscow and worked at the Sheremetyevo airfield, at an identity checkpoint, where customs inspections are conducted of things carried by Aeroflot passengers traveling abroad or returning from abroad. Subsequently, we met several times, always strictly in my apartment. I told Nikitinsky that coming over to see me wasn’t a good idea, that I was being followed, that he might get in trouble, to which he replied that he did not want to serve in the army. Once he brought me a whole heap of various foreign magazines, allegedly confiscated from someone at the customs. Subsequently, my mother burned those magazines. During these meetings of ours, we would talk. I told him about what I had to go through. Things which the prosecution calls "slanderous fabrications" were simply facts that I personally experienced and observed during those years. I have already spoken about them here. And what is called anti-Soviet agitation and propaganda in the inditement was simply a rendition of my views and beliefs, which I am ready to present to the court even now, should the court demand it.

During those meetings, Nikitinsky many times told me that he could let one person pass through his checkpoint, bypassing a customs inspection, and suggested that I take this opportunity and thus send some materials abroad or receive some materials from abroad. Becoming interested in such an opportunity, I told him that if I could find a person who would agree to bring me a copying machine from abroad, I might need his help. After that, I talked with several people about this, but did not find anyone who would agree to this. Nikitinsky very willingly undertook to help me, and in each of our meetings he enquired whether I needed his help. Such strange persistence alerted me. I wondered whether Nikitinsky was trying to provoke me to act imprudently on the instructions of the KGB (since the units in which Nikitinsky serves are subordinate to these bodies), and on December 31, 1970, while in my home, in the presence of my mother, I told him that I was not going to need his help, that this plan is too risky, and there were no people who would agree to bring a copying machine for me. Nikitinsky was disappointed by my refusal, and was trying to convince me that this plan was absolutely safe. But I flatly refused. After this conversation Nikitinsky abruptly lost interest in me and we never saw each other again.

There is much that is unclear in Nikitinsky's testimony he gave during the preliminary investigation. For example, Nikitinsky claims that, while in my house, he had heard from me and my friends statements that deeply outraged him as a member of the Communist Party of the Soviet Union and an honest communist by conviction. That at one time in my house he had heard a libelous text mocking our leaders, which outraged him to the depths of his soul, and that he with difficulty had been able to restrain himself in order to "not to hit in the face" some student of the Moscow State University who had allegedly been reading it out loud. The question is, why had Nikitinsky been restraining himself? Why never even once had he said that he found our statements outrageous and that he found my views disagreeable. Why, instead of this, had he been blurting out to me various "official secrets," for example, the fact of the arrest at the Sheremetyevo airfield of a certain Mikheev, who allegedly tried to flee abroad under the guise of a Swiss citizen. Had it not been because of his fear of me starting to suspect him that he had been holding back his "party conscience" for so long, hoping to complete the provocation conceived by the KGB?

Why, finally, had he, according to his own testimony, participated in developing together with me and with some mythical "Sasha" the plan of illegal transportation through the checkpoint of, as he puts it, "an underground printing house"? And he even had conducted, as he claims, some kind of rehearsal of this conspiracy, having shown some young man how all this can be done. 

Nikitinsky testifies that on October 13 at my apartment in the presence of a certain "Sasha" — allegedly an employee of the Mosconcert, who was going on an overseas trip and allegedly promised to bring equipment for the printing house from abroad — that he, Nikitinsky, discussed this plan with us. Moreover, allegedly in his presence, this "Sasha" drew a plan for the location of service entrances and exits of the Sheremetyvo airport and of location of the checkpoint. I ask the court to draw attention to the absurdity of this statement. Indeed, how could Sasha, allegedly an employee of the Mosconcert, know the plan of the airport's office spaces? After all, it would be more logical to assume that this plan would be known to Nikitinsky.

In fact, this is how it was. Nikitinsky, in one of our meetings, brought over for me such a plan, drawn by himself, and it lay around for a long time at my house until it got lost somewhere. I also ask the court to pay attention to the following inconsistency in Nikitinsky's statements. He claims: "On October 13, I finally understood that they wanted to use me in an anti-Soviet conspiracy, so I decided to report this on command and wrote a report to the KGB." At the same time, Nikitinsky claims that the next day he held some kind of rehearsal. Isn't it strange? Meanwhile, his report to the KGB, attached to the case file, is dated February 8, 1971. What made an honest communist keep silent for almost four months about the impending "anti-Soviet conspiracy" and hold a rehearsal of this conspiracy, and what prompted him to report it so belatedly? The assumption arises that my refusal to take part in this enterprise was the reason for the fact that they have decided to use this failed provocateur as a witness.

The prosecution is also using the testimony of the same witness as a basis for its claim that I allegedly kept two issues of Possev magazine in my apartment and showed their contents to someone. Meanwhile, Nikitinsky does not mention this during the preliminary investigation. His testimony says that I brought these two magazines to my apartment with him present, and that I then took them away from my apartment, taking them some place else five minutes later, and that Nikitinsky himself "did not express a wish to get acquainted with their contents."

Judge: Is that all you have regarding this episode?

Bukovsky: Yes, that's all.

Judge: Who has questions for the defendant? No questions.

Bukovsky: Regarding the episode in the testimony of members of the armed forces Bychkov and Tarasov, I can say that in March 1971 I indeed was with one of my acquaintances in a cafe near the Kursk railway station. The waitress seated us at a table, at which two men in military uniform were already sitting. As we now know, these were Bychkov and Tarasov. Previously I did not know these people, and after that I never saw them again. It is true that in a cafe at that table we struck up a conversation. It began, as I recall, with the events in Poland, because I understood from their conversation that they were eyewitnesses of those events or knew about them from the words of their comrades.

During the discussion our opinions on those events differed. My opinion, and I told them this, is that military suppression of the actions of the representatives of the people fighting for their economic and political rights is an unacceptable measure, and that our army does not exist in order to suppress popular movements, but to protect our country from external enemies. But they believed that, as servicemen, they were obliged to carry out any order of their superiors, including shooting at people, if such was the order.

Such willingness to shoot at anyone whom you are ordered to shoot at seemed strange to me, so I asked them: "Imagine a situation where, for example, tomorrow in our country there is an increase in prices and there is popular discontent; imagine, for example, that among the demonstrators you see me, the one with whom you are now peacefully conversing, and even in a friendly tone — what then? Would you shoot at me?" "Yes," they said. — "And you would have me killed?" I asked. "Yes, we would have killed you if such would have been the order," they said and asked what I would do in their place.

To this I replied that if I found myself in such a situation, then in their place I would, at least, try to shoot above their heads so as not to hit anyone. They asked me why I think I could find myself among the disaffected. I answered that I had been persecuted more than once for my beliefs, told them that the public in the West knew about me, and  that I knew some foreign correspondents.

They did not believe me, and then I showed them a page in my notebook where the telephone numbers of Western correspondents were written down. Bychkov wrote down one of them and said jokingly that he would check. I invited them to write down their phone numbers and surnames. Bychkov wrote them down. After that we parted and never saw each other again.

Judge: What questions are there for Bukovsky?

Prosecutor: Have you told these people that in our country healthy people are placed in psychiatric hospitals?

Bukovsky: Perhaps.

Prosecutor: Perhaps, or did you say that?

Bukovsky: Perhaps I said that, I don't remember exactly.

Prosecutor: Did you tell them that in our country there is no personal freedom?

Bukovsky: As I said before here, this is my conviction and it is possible that I expounded my convictions to these people. As for the fact that I allegedly argued that our country does not have the social order that is needed, then this already belongs to the field of emotional generalizations. Perhaps they understood it that way. But I never objected to the Soviet system as a political form of government, so I could not say this to anyone.

Prosecutor: Why did you give Bychkov your telephone number and address?

Bukovsky: Why do people generally give each other their phone numbers?

The judge makes a remark to Bukovsky: Answer the question.

Bukovsky: They were interested in who I was, and I gave them my name and gave them my phone number.

Prosecutor: For what purpose did you give Bychkov and Tarasov the telephone numbers of foreign correspondents?

Bukovsky: I have already explained that during our conversation they did not believe me when I said that I knew foreign correspondents, and I showed them these phone numbers. In general, the conversation was conducted in a joking manner.

Judge: Any more questions for the defendant? No questions.

Judge: Defendant, proceed to the last episode of the indictment.

Bukovsky: Regarding this last episode, I can say the following. On March 28, 1971, Chalidze called me and asked me to come over to his house. I went over there. In his apartment there was a Belgian citizen — Sebrechts Hugo, previously unknown to me. This meeting was the only one I have had with him. Besides him and Chalidze, Volpin also was present. A conversation took place between Sebreghts and Chalidze about the activities of the "Committee," but they needed me as an interpreter, since Chalidze does not speak either English or French, and Sebreghts did not speak Russian. After the conversation was over, I left. I did not hand over any documents to Sebreghts and to prove this I have asked to summon witnesses Volpin and Chalidze to the court, but the court refused to do so.

Judge: Are you finished saying everything you wanted to say?

Bukovsky: Yes, this is all.

Judge: Questions?

Prosecutor: I am asking the court to read out the last testimony of Sebreghts Hugo given by him during the preliminary investigation (case file sheet number such and such, case file sheet such and such).

Judge: Reads out the protocol, which says that on March 28, 1971, at Chalidze's apartment, he — Sebreghts — received from Bukovsky in the presence of Chalidze and Volpin two typewritten documents: issue no. 18 of the "Chronicle of Current Events" and the "Open Letter to the XXIV Party Congress" by P. Yakir; and that Bukovsky had told him — in case those documents were to be discovered in his possession — to say that he had received them from an unknown person in one of the museums in Moscow.

Judge: Who else has questions for the defendant on this episode?

Prosecutor: I ask the court to review the conclusion given by the criminologist handwriting expert that the documents found with H. Sebreghts and similar documents seized from Bukovsky's apartment during the search had been typed on the same typewriter.

Judge: The court reviewed those documents.

 A recess is announced.

INTERROGATION OF WITNESSES

Witness V. A. Shushpanov is called.

Judge: Witness Shushpanov. You are being warned that under Art. 181 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, you will be answerable in case you commit perjury. Sign here.

Shushpanov signs.

Judge: Your last name, first name and patronymic?

Shushpanov: Shushpanov, Vladimir Alexandrovich.

Judge: Where did you work when you met Bukovsky?

Shushpanov: I was an employee of the Department of External Relations of the Moscow Patriarchate.

Judge: Where do you work now?

Shushpanov: As a teacher of English lexicology at a university.

Judge: What kind of relations do you have with the defendant?

Shushpanov: Normal relations.

Judge: During the preliminary investigation, you testified in the case of V. K. Bukovsky. Tell the court what you know about this case.

Shushpanov: I would prefer to answer questions.

Judge: You yourself must tell the court everything you know, and then you will be asked questions.

Shushpanov: I met Vladimir Konstantinovich under the following circumstances. An acquaintance of mine asked me for translation work from English in order to earn money. I could provide such an opportunity, and this acquaintance asked me to call Bukovsky. I called, Bukovsky and I met, and I gave him the text to be translated. He did the job pretty well.

Judge: Go on. Continue, Shushpanov.

Shushpanov: That's all, actually.

Judge: How many times have you met with Bukovsky and where?

Shushpanov: Not too many times, several times in his apartment. Once we went to his acquaintances, I don’t remember their names or address.

Judge: What did you talk with Bukovsky about?

Shushpanov: I don't remember what we were talking about, it was a very long time ago, almost 3 years have passed. 

Prosecutor: You first met in the spring of 1970, so three years have not passed, besides, you testified at the preliminary investigation in August 1971. Take the trouble to remember what Bukovsky told you during your meetings.

Shushpanov: Well, he told me that he had been placed in psychiatric hospitals for something.

Prosecutor: Did he tell you that inhumane methods had been used against him or others who had been there?

Shushpanov: He said that they had been given injections of some kind of medicine, I don't remember which ones.

Prosecutor: And for what purpose these injections had been made, did Bukovsky tell you?

Shushpanov: Well, I think for the purpose of treatment. 

Prosecutor: Did Bukovsky tell you that he does not like this social order?

Shushpanov: He once said that he was a supporter of a "balanced society."

Prosecutor: What does this mean, did he explain this to you?

Shushpamov: As I understand it, he meant a multi-party system.

Prosecutor: Did Bukovsky ask you to take advantage of your business trip abroad in order to purchase a copying machine there?

Shushpanov: Yes, it seems that there was such a conversation, but, as I recall, this conversation arose on my own initiative.

Judge: What do you mean on your own initiative? How did the conversation go?

Shushpanov: As far as I recall, the conversation turned to Samizdat. I asked Bukovsky: Are Samizdat materials (reproduced) only on typewriters? Bukovsky said yes, only on typewriters. Then I wondered why not use a more advanced copying machine for this, something like a printing press. To this Bukovsky told me that it was impossible to get such a machine in our country, that it was possible to buy such machinery freely only abroad. I asked why they would not ship the machine for themselves from abroad, because they apparently had connections there. Bukovsky answered, "I don’t travel abroad, I don’t have such opportunities. You are the one who travels abroad, so you could try to bring such a device from over there.”

Judge: So the conversation remained just that — a conversation?

Shushpanov: Yes.

Prosecutor: And what did Bukovsky tell you about the lack of personal freedom in the USSR?

Shushpanov: Where? You mean when we were with those acquaintances of his?

Prosecutor: Well, for example there.

Shushpanov: He himself spoke little, others spoke more.

Prosecutor: What exactly was said?

Shushpanov: Well, as I understand it, they were generally not happy, they were protesting or something.

Prosecutor: Tell me, Shushpanov, did you yourself, during your acquaintance with Bukovsky, share his anti-Soviet views?

Shushpanov: Yes, I did.

Prosecutor: Were you going to write an anti-Soviet novel?

Shushpanov: Yes, I was.

Prosecutor: Did Bukovsky promise you to send this novel abroad?

Shushpanov: Bukovsky said that if I was to disseminate this novel, sooner or later, even regardless of my wishes, it would find its way abroad.

Prosecutor: Did Bukovsky give you any materials for you to read?

Shushpanov: At my request, he gave me Solzhenitsyn's works: "The Cancer Ward" and "In the First Circle.”

Judge: Where were those books published?

Shushpanov: As far as I remember, by the Possev publishing house.

Judge: Who has questions for the witness? No questions.

Judge: Witness Shushpanov, you may be free. Witness A. I. Nikitinsky is called.

The judge warns the witness about responsibility for giving deliberately false testimony under Art. 181 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic. The witness signs the pledge certificate.

Judge: Witness, tell the court your name, your patronymic and your place of work.

Nikitinsky: Nikitinsky, Arnold Iosifovich. I work at a checkpoint at the Sheremetyevo airfield.

Judge: What kind of relations do you have with the defendant?

Nikitinsky: I think my relations with him are normal.

Judge: Tell us what you know about the case.

Nikitinsky: Bukovsky and I have known each other since the 8th grade of school. He was transferred to us from another school. Bukovsky from the first days in our school showed himself as a very capable, well-read guy, a very good friend. Everyone immediately wanted to get to know him and liked him a lot. He was always ready to help. For example, English was difficult for me, and Bukovsky helped me find a tutor. 

When I lost my library books, Bukovsky immediately took books from his personal library and gave them to me. I have visited his house more than once. He was always very hospitable with everyone, would pour tea. At school in the 10th grade, Bukovsky with other kids published a magazine called “Martyr." Half of this magazine was dedicated to school topics, and the other half... (finds it difficult to explain). Well, perhaps they expressed some kind of discontent. The Komsomol of our school condemned this magazine. Bukovsky was expelled from school, and since then I have not seen him for many years. 

We met again in 1970, in winter or spring, in the street near his house. He invited me to come in. We got into a conversation. He said that in the past he had been put in psychiatric hospitals, although he is healthy, that he had been arrested in the past. And he talked about himself. After that I began visiting him. He always received me very well, we played chess, drank coffee, talked.

Bukovsky, having learned that I was working at a checkpoint of the Sheremetyevo airfield, asked me to make an arrangement for letting thorough someone discreetly who would bring portable printing equipment for him from abroad. I thought this was a joke. I didn't believe that he was actually going to do this.

A lot of people would come and go in Bukovsky's house. They would come, show him something, he would make corrections to it, and they would then leave. I understand that for them he was some kind of proofreader.

Once a student of the Moscow State University came and read out a piece of libel in my presence, in which some kind of vagrant was mocking our leaders and was mocking Lenin. It was very unpleasant for me to hear this. I realized that I was finding myself around people who were hostile to me.

Then one day Bukovsky introduced me to a person called “Sasha," an employee of Mosconcert. He said that Sasha was going abroad and would bring the printing equipment back from over there, and I would have to help him get past the customs. In my presence, this person Sasha drew a plan of the airport, indicating the location of service exits and the checkpoints. I realized that I was being dragged into a dangerous conversation, and decided to report this to those to whom one should report such things. The next day, some young man arrived at the airport sent by Bukovsky, with whom I have conducted a rehearsal, that is, showed him how to get through the service entrance, and showed him around the airport.

Judge: Is that all?

Nikitinsky: It seems to me that this is all.

Judge: Questions for the witness?

Prosecutor: Did Bukovsky tell you that in our country healthy people are placed in psychiatric hospitals for their beliefs?

Nikitinsky: Yes, he said that he had been admitted into psychiatric hospitals several times, although he is healthy.

Prosecutor: What other anti-Soviet statements have you heard from Bukovsky?

Nikitinsky: A lot was being said there.

Prosecutor: And what did Bukovsky himself say?

Nikitinsky: He himself was more silent, others spoke more.

Judge: Any more questions for the witness?

Defense council: Tell me, Nikitinsky, when did you last see Bukovsky?

Nikitinsky: December 31, 1970. I remember that because the festive season tree was being put up in their apartment at that time.

Defense council: Did Bukovsky tell you during that meeting that he was rejecting the plan that you have relayed here?

Nikitinsky: No, he did not.

Judge: Defendant Bukovsky, do you have any questions for the witness?

Bukovsky: Yes, I do. (Turns to Nikitinsky). You claim that in my apartment you have repeatedly heard anti-Soviet statements that were unpleasant to you, angered you, and you could hardly restrain yourself so as not to be rude. You have supposedly understood that you were among hostile people, and nevertheless you continued to visit my home. Why have you never given me your opinion? Why haven't you told me that you, as an honest communist, do not approve of my statements and my actions, and that you are outraged by them? Why have you been keeping silent? Why have you been restraining yourself?

Nikitinsky is silent.

Judge: Nikitinsky, answer the question.

Nikitinsky: Well, I told him: "Volodya, give it up, you can't break through a solid wall with your forehead."

(Laughter in the courtroom).

Bukovsky: Which anti-Soviet statements specifically have you heard personally from me?

Nikitinsky: I don't remember exactly.

Prosecutor: During the preliminary investigation, you showed that Bukovsky had told you about the infringement of the rights of citizens in our country, about the lack of personal freedom. Is this so?

Nikitinsky: Yes, he had been saying something about there not being freedom of speech and freedom of the press. But it's pointless to be telling me this, as I am a communist. All this is like mice fumbling around.

(Laughter in the courtroom).

The judge makes a remark to defense council Shveiski: Smiles are inappropriate in the court session.

Lawyer: I am not smiling. I believe that in what the witness says there are no reasons to smile.

Judge: Exactly. Any more questions for the witness?

Bukovsky: Tell me, have I told you that I had abandoned the plan of brining in a portable printing house, as it seemed too risky to me and, besides, I hadn't been able to find a person who would agree to bring such a device from abroad? 

Nikitinsky: Yes, you have said that there was no such man. Not yet, as I have understood it.

Bukovsky: Tell me, why, after realizing on October 13, 1970 that an anti-Soviet conspiracy was being prepared, did you not immediately report it on command, and instead, as you say, conducted some kind of rehearsal?

Nikitinsky: I didn't believe that this plan was serious. I was like in a dream, it seemed to me that this was all a joke.

Bukovsky: What happened during the time that passed from our meeting on October 13, 1970 and February 8, that is, almost four months, when you finally decided to report everything? When did you realize that this was not a joke?

Nikitinsky: I was horrified by the piece of libel I have heard in your house. The effect was to bring me back to my senses.

Bukovsky: When did this happen? After all, according to your own statements, you and I last saw each other on December 31, 1970.

Nikitinsky: I don't remember.

Bukovsky: Tell me, for what purpose did you bring various foreign magazines to my house?

Nikitinsky: I didn't. I didn't have that opportunity.

Bukovsky: Why did you bring me a clipping from the Washington Post with the article and my portrait?

Nikitinsky: I didn't.

Bukovsky: For what purpose did you tell me about the events on the Soviet-Chinese border?

Judge: Overruled.

Bukovsky: For what purpose did you bring me a Russian-Chinese phrasebook published for official use only?

Judge: Overruled.

Bukovsky: For what purpose did you tell me about the detention at the Sheremetyevo airport of citizen Mikheev, who...

Judge: Overruled.

Bukovsky: Under what circumstances did you see the magazines by Possev in my house?

Nikitinsky: One day I was at your house. You asked me to wait, and went out. The same Sasha came in while you were absent. I opened the door for him. Then you returned and brought two magazines.

Bukovsky: What kind of magazines were they?

Nikitinsky: They had the "Possev" stamp.

Bukovsky: The Posev Publishing House publishes all kinds of publications. Were those magazines called "Possev"?

Nikitinsky: I don't know exactly. You were saying something about "Possev".

Judge: Bukovsky gave you these magazines in order for you to look at their contents?

Nikitinsky: I am not interested in this kind of thing. I have not expressed a desire to look at their contents.

Bukovsky: What happened next with these magazines?

Nikitinsky: I think you gave them to Sasha.

Bukovsky: Does that mean that they were taken away by Sasha?

Nikitinsky: I don't know whether he did or not.

Bukovsky: During the investigation, you said that I myself took them out of the house after five minutes.

Nikitinsky: Now I don't remember how it was.

Bukovsky: Tell me, which agency do you report directly to? The KGB?

Judge: Overruled.

Defense council: I have a question. Tell me, Nikitinsky, did you write your statement of February 8 yourself?

Nikitinsky: Yes, I wrote it myself.

Defense council: Where did you write it?

Nikitinsky: Where? Not at home.

Defense council: I am asking you, where did you write it?

Nikitinsky: I don't remember where I wrote it.

Defense council: Then tell me, did you come to the place where you submitted this statement, with your statement already written, or did you write it while there?

Nikitinsky: I came with a written statement.

Defense council: Then tell me whether you know the contents of Art. 180 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic? (Deliberately false denunciation).

Nikitinsky: I don't understand.

Judge: Overruled.

Defense council: I want to explain why I posed this question to witness Nikitinsky. Nikitinsky claims that he himself wrote his statement, and it contains a reference to Art. 180 of the Criminal Code. I want to find out whether he knows the contents of this article.

Judge: Overruled.

No more questions.

Judge: Witness Nikitinsky, you are free to go. 

Witness Bychkov is called.

The judge warns him about responsibility under Art. 181 of the Criminal Code. Bychkov signs the pledge certificate. He is asked about his place of work.

Bychkov: I serve in the Army.

Judge: Tell us what you know about this case.

Bychkov: In March 1971, Tarasov and I were in a cafe at the Kursk railway station. We were going to go on vacation to where Tarasov is from, and waited for the train. The waitress seated two strangers at our table.

Judge: Do you recognize one of them in the defendant?

Bychkov: Yes, it's him.

Judge: What is your disposition toward him? Normal or negative?

Bychkov: Normal.

Judge: Continue.

Bychkov: Bukovsky’s companion went to dance. Tarasov also danced at first, and Bukovsky and I struck up a conversation.

Judge: What were you talking about?

Bychkov: Bukovsky was saying that in our country there is no freedom of speech and no freedom of the press. That he had been in mental hospitals for his beliefs. He said that by the 24th Party Congress he was going to organize a demonstration, and that if we find ourselves there and are ordered to shoot at the demonstrators, we shouldn't shoot. Bukovsky also said that he knew foreign correspondents, showed us a notebook where their phones were written down. I copied one phone number — for correspondent Astrakhan. Bukovsky also gave us his phone number and address.

Judge: What did Bukovsky give you his telephone number for, and the telephone numbers for the correspondents?

Bychkov: He said that if we had any information, we could share it by calling those numbers.

Judge: Who has questions for the witness?

Prosecutor: Did Bukovsky tell you that our country does not the social system that the Soviet people need?

Bychkov: Yes, he did.

Judge: Any more questions for the witness?

Bukovsky: Witness Bychkov, remember our conversation. Are you sure that you and I have had a conversation about the 24th Party Congress, and not about Poland?

Bychkov: Yes, I'm sure.

No one else has any questions. Bychkov is asked to stay in the courtroom for now.

Witness Tarasov is called.

The judge warns him about responsibility under Art. 181 of the Criminal Code. Tarasov signs the pledge certificate. The judge asks him about his place of work.

Tarasov: I serve in the Army.

Judge: Is your disposition toward the defendant normal?

Tarasov: Yes.

Judge: Tell us what you know about the case.

Tarasov: In March 1971, I was with Bychkov in a cafe near the Kursk railway station. We were going on vacation, waiting for the train. The waitress seated Bukovsky and his friend at our table. We started talking. I did not hear the beginning of the conversation, because I was dancing. When I returned to the table, the conversation had already begun. Bukovsky was saying something about foreign correspondents whom he knew and was showing their phone numbers. Bychkov wrote down one of those numbers, as well as Bukovsky's phone number. Bukovsky said that he had been sent to psychiatric hospitals for protesting against the fact that we do not have freedom of speech. That's all.

Judge: Did Bukovsky tell you that our country does not have the social system that the Soviet people need?

Tarasov: It seems that this was how he put it.

Prosecutor: What else did Bukovsky tell you?

Tarasov: I don't remember.

Judge: What did Bukovsky tell you about the 24th Party Congress?

Tarasov: He said that he would probably be sent to prison by the time the congress takes place.

Judge: Witness Bychkov, repeat what you have said to the court about this.

Bychkov repeats about the demonstration, about not shooting.

Judge: Tarasov, do you confirm that Bukovsky said this?

Tarasov: I don't remember that. He said that by the 24th Party Congress he would be sent to prison. I remember that.

No more questions. The witnesses are free to go. A recess is announced.

After the break, Nina Ivanovna Bukovskaya is summoned as a witness.

Judge: Witness Bukovskaya, you are being warned that under Art. 181 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic that in case of perjury you will bear responsibility. Sign this paper to certify that you are going to be telling the truth. (Bukovskaya signs).

Judge: Witness Bukovskaya, who is the defendant to you?

Bukovskaya: He is my own son.

Judge: What is your disposition toward each other?

Bukovskaya: Good. Although my son hasn't made me privy to matters that occupy him.

Judge: Tell me, when did Bukovsky graduate from school?

Bukovskaya: In 1959. 

Judge: How well did he study?

Bukovskaya: I studied well, he is very talented.

Judge: What did he do after school?

Bukovskaya: He studied at the university for one year, then he worked.

Judge: Where did he work? During the last year?

Bukovskaya: He worked as a literary secretary to the writer Baumwohl. In the summer he went on a geological expedition, then he worked as a literary secretary for another writer, Maksimov.

Judge: Does your son have any occupational qualifications?

Bukovskaya: No, he hasn’t managed to acquire an occupational qualification.

Judge: What was his salary when he worked as a literary secretary?

Bukovskaya: It was small. 50 rubles per month.

Judge: Did he try to get another job?

Bukovskaya: Yes, he tried, but no one took him on because he had been in prison.

Prosecutor: Tell me, Bukovskaya, did you receive money transfers in certified rubles from Oslo and from Rome?

Bukovskaya: Is this really related to my son's case?

Judge: Witnesses are not allowed to ask questions.

Defense council: I protest. This has no relation to my client's case.

Bukovsky: This is outrageous! This has nothing to do with my case!

Judge: Bukovsky, stay calm, don't lose your temper! (Addressing the witness): Yes, this is relevant. Continue answering.

Bukovskaya: Yes, I received those transfers. They had been sent to me in 1969 when my son had been serving his sentence in a corrective labor camp. People had learned about my misfortune from the newspapers and sent me small sums with very nice warm-hearted letters. I still have those letters.

Judge: Have you not been cashing this money during the past two years?

Bukovskaya: That is correct. I haven’t been cashing it for two years. This money remained in the bank. And only this year, when I was kicked out of my job because of my son, and I retired, I took this money.

Prosecutor: How much money did you receive in certified rubles, what amount?

Bukovskaya: I don't remember exactly, something like 100 rubles.

Prosecutor: Here is an official certificate from Vneshtorgbank of the USSR: Bukovskaya was paid 101 rubles in certified rubles. Please attach this certificate to the case file. (Gives the certificate to the judge).

Bukovskaya: Tell me, does the certificate indicate that the translations have been sent in 1969?

Judge: Yes, this is indicated.

Defense council: Tell me, witness, do you know a certain Nikitinsky, an officer of the border troops?

Bukovskaya: Of course I do. This is my son's school friend.

Lawyer: Has he been visiting your home?

Bukovskaya: Yes, he has.

Lawyer: Have you ever heard a conversation between your son and Nikitinsky about bringing in an underground printing house from abroad?

Bukovskaya: Yes, I have. I remember it was at the end of December last year, on the eve of the new 1971. We were just decorating the festive tree at our home, and my daughter was there too. Nikitinsky came over.

Judge: Were you in the same room with your son and Nikitinsky?

Bukovskaya: Yes, I would be going into the room to decorate the Christmas tree, would go out into the next room, would come back and hear the conversation.

Lawyer: What kind of conversation did you hear?

Bukovskaya: I heard how Nikitinsky was insistently persuading my son to bring in equipment for an underground printing house from abroad, promised to help, was saying that he works in the customs inspection department of the Sheremetyevo airfield and would be able to help to bring this equipment. I also heard that my son was very energetically refusing both Nikitinsky's help and the very idea of ​​importing and organizing a printing house.

Bukovsky: Tell me, please, what you have done with the Playboy magazines that Nikitinsky had brought for me, which were left in my escritoire at the time when I left to join the expedition?

Bukovskaya: Yes, I remember. Nikitinsky brought something nasty to our house — a pile of Playboy magazines, which were filled with photographs of naked women and dirty drawings. But my son does not like this kind of literature, and I even more so. In addition, such photographs and drawings are considered pornography in our country, and this kind of thing is persecuted by law. I burned these magazines.

Bukovsky: Tell me, please, were you petitioning any official authorities in 1966, while for eight months I was being kept in psychiatric hospitals without any trial or investigation, and without being indicted on any charges, and contrary to medical indications, being transferred from one hospital to another?

Bukovskaya: I remember that well. I petitiоned many authorities. First of all, the prosecutor of the city of Moscow for the supervision of the actions of the state security organs — Funtov. His response was as follows: "Let him stay there for a while." I turned to General Svetlichny, the then Head of the KGB for Moscow and the Moscow Region. He also replied: "Let him stay there for a while." Three times I wrote letters regarding this matter to the Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union, and after the third letter you were released.

Bukovsky: Do you remember the occurrence when in the street I introduced you to a KGB employee who had been pursuing me and threatening me with a service pistol?

Bukovskaya: I remember that, of course. Before the revolution, these people were called “spies," I don't know what they are called now. This man has been on the heels of my son, and my son introduced him to me, saying that that man had been chasing him in the trolleybus and on the street for a long time and threatening him with a service pistol.

Judge: And this man did not deny your son's statements?

Bukovskaya: No, he did not deny it, and I explained to him that he was overstepping his official authority and had no right to threaten my son with a weapon.

Judge: Enough, Bukovskaya. No more questions, you may sit down.

Defense council: I ask the court to return to the discussion of the issue of summoning the following witnesses: D. Peipert and A. Waller. I ask you to call in these witnesses.

Judge: The Court considers that these witnesses are irrelevant to the case. Moreover, the trial is over.

SPEECH OF PROSECUTOR A. BOBRUSHKO

The trial of defendant Vladimir Konstantinovich Bukovsky, born in 1942, Russian, has ended. The prosecution classifies the acts of defendant Bukovsky as a crime, the responsibility for which is specified by Art. 70 part 1 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic. But, to start with, I will describe the situation that has developed in the world arena at the present time, while this trial is taking place.

The rapid growth of the material and spiritual strength of the Soviet Union and other socialist countries, the successes of the world communist movement have led to an unprecedented spread of the great ideas of communism throughout our planet. There is no force that could contain their revolutionary influence on the fate of humanity.

The pace of the worldwide revolutionary process is deeply alarming for the imperialist reaction, so it employs all means of fight against the forces of social and national liberation, against the world of socialism. The creative work of the Soviet people and the working people of the fraternal socialist countries serves as an inspiring example to the peoples of all continents. Bourgeois propaganda is waging a fierce struggle against the ideas of socialism, striving first of all to discredit the Soviet system, to slander the historical achievements of our people. One campaign of slander replaces another, some critics and "oracles" replace others, but the essence of anti-communism as the main direction of policy and ideology of the imperialist reaction remains unchanged. Now we are witnessing another round of whipping up of anti-Sovietism.

At the same time, Misters Imperialists and their servants do not shun all kinds of methods — from theorizing about the "aggressiveness of communism," the "Soviet military threat," writing fables about the "lack of freedom," about the "persecution of Jews" in the Soviet Union and similar nonsense — to the most arrogant and cynical subversive actions, in which the agents of imperialist intelligence services, venerable professors of disinformation and the corrupt hacks from the bourgeois press are all acting together.

But no matter how these anti-Soviet gentlemen try, the achievement of the goal they are pursuing — to undermine the people's faith in the ideas of socialism and communism — is beyond their reach, it is unrealizable. And it is no accident that in the very camping ground of reaction we hear voices admitting the failures of anti-communist propaganda increasingly more often. The American weekly Time cites through clenched teeth: "A third of humanity believes in Marxism... The attractiveness of the Marxist vision of the world will persist until modern bourgeois society finds more effective means of explaining its own essence and direction to the masses.”

In search of these "more effective means," modern imperialism uses a colossal propaganda apparatus, the maintenance of which spares no expense. The press, radio, television, the so-called "research institutes," propaganda departments and special services day and night spread the poison of anti-communism and anti-Sovietism on all meridians, trying to poison the minds of people.

Recently, there has been an intensification of disinformation and of slanderous activities of the Western centers of ideological sabotage, which are tasked with compromising Soviet reality in every possible way, perverting the meaning the foreign and domestic policy of the USSR, and slandering the Soviet people and the Communist Party of the Soviet Union. Even the New York Times columnist Salisbury, who can hardly be suspected of sympathizing with the USSR, referring to the "fibs" about Soviet reality published in the American press recently. In fact, he admits that these disinformation materials were concocted in one of the Western centers of anti-Soviet forgeries.

While slandering the world of socialism, imperialist propaganda, at the same time, is trying with all its might to cover up the exploitative, anti-popular essence of the bourgeois system. The ideologists of imperialism are aware that against the background of the achievements of the worldwide revolutionary process, and against the background of the undeniable successes of the countries of the socialist community, the "image of the free world" which they are painting, is crumbling, and the prestige of the capitalist governments is tumbling downhill.

How can the apologists of imperialism cover up this lynched, gunned down "image of the free world"? Lacking any positive ideals or constructive programs, they, like a drowning man clutching at a straw, cling to the poisoned weapon of anti-communism. The intensification of anti-communist, and primarily anti-Soviet, propaganda is clearly aimed at darkening and dimming the consciousness of the alarmed public in the Western countries, trying to push the public away from the attractive ideas of progress and freedom, and making it accept the leadweight abominations of imperialism.

These are the goals of our ideological enemies. But what are their means?

Entire groups of pseudoscientific "sovietologists" are composing "works" filled with "schemes" and "models" for destruction of socialism. The propaganda servants of imperialism have been mobilized to help them. In close cooperation with the intelligence services, they seek with dogged determination materials in our country to be used for slandering the socialist system. The task is thankless and clearly overwhelming. Imperialism and all its intrigues are opposed by the monolithic Soviet people, proud of their achievements, their unity and confidence in the triumph of the lofty ideals that they defend. The enemies of the Soviet people are left with only one thing to do: to rummage through the waste, to look for prey among the corrupt loners, ready to sell everything and everyone for a foreign bowl of lentil soup.

One of the bosses of the American propaganda, the chairman of the "political information committee" General Jackson, once with cynical frankness told what "sources" the anti-communists resort to: "In the ideological struggle against communism, we do not need truth, but subversive action: such a war will require all the thugs and gangsters that we can get our hands on in one way or another." As you can see, the affairs of the opponents of communism were in such a sad shape that, in order to seek out anti-Sovietism, they have to resort to the services of criminal elements, all sorts of criminals, parasites, crooks and swindlers, and even persons who can be of interest only to a psychiatrist.

In the absence of suitable "material," Western propaganda for a long time has been belaboring the names of Tarsis and others like him, passing off their mediocre anti-Soviet filth for "masterpieces of Russian literature." Having not received recognition at home, these spiteful mudslingers readily forwarded their slander against the Soviet people to the capitalist countries, where it was being published. The British reactionary press tried to create a "sensation" around the appearance in London of the hack Tarsis, a mentally ill man. "Sovietologists" warmly recommended him to the English public as "a persecuted Soviet writer." Very soon the sensation died down, since after two ludicrous appearances of Tarsis on television and in print, his patrons embarrassedly admitted that he was not a writer, but a candidate for a psychiatric hospital. The British immediately, quietly, transported him to the United States...

The masters of professional anti-communists demand of them a continuous supply of raw materials for the manufacture of disinformation. And for several years now, a number of Western newspapers and magazines have been trying to convince readers that "in scientific and literary circles" in Moscow there are some "rebellious intellectuals" who, moreover, act as "reliable sources" systematically informing some foreign correspondents about Soviet realities. Reports from Moscow, which are regularly being published in newspapers such as the Washington Post, are often accompanied by references to these "sources." An inexperienced reader remains unaware that under the guise of "scientists and writers who disagree with the system" venal ignoramuses are hiding.

Take, for example, a certain A. Amalrik, whom the Washington Post calls a "historian" and the author of "exciting, brilliant" creations. In fact, he is involved not so much in history as in scandalous criminal stories. In 1961 he was expelled from the Moscow University for absenteeism and academic failure. This was the end of Amalrik's "academic career": he did not want to study or work. Having started with selling his father's library, he soon became a complete parasite. Official bodies representing Soviet justice system had to get involved, and he had to make, in his words, "an involuntary journey." Having returned to Moscow, Amalrik decided to start making a living... in the offices of the press corps of certain Western publications. Almost every day Amalrik pounded the doorsteps of foreign press corps offices, passing on dirty rumors and gossip to their owners; it is out of this material that "reliable reports" were subsequently moulded. 

The outcasts, begging for whiskey and cigarettes in exchange for dirty fabrications, are a pitiful handful. This is what their benefactors themselves need to acknowledge. For example, the correspondent of the Associated Press agency Holger Jensen notes: they are "a tiny minority." Former New York Times Moscow correspondent Henry Kamm admits that each of the outcasts is opposed by hundreds of thousands of loyal Soviet patriots. And nevertheless, day after day, the thousand-handed imperialist propaganda focuses not on the great and wonderful life of the great nation, but on an insignificant handful of sell-out skins. Well, this has its own logic. The penchant for fabricating fakes and forgeries, and bias in favor or the outcasts of society have long become second nature to militant anti-communists.

While suffering a fiasco with these kinds of crooks and schizophrenics, the spokespeople of anti-communism decided to resort to a provocation on a larger scale and raise a fuss around the name of A. Solzhenitsyn, with his own tacit consent. A. Solzhenitsyn's libels against the Soviet people, which denigrate the heroic deeds and achievements of our homeland, which denigrate the dignity of the Soviet people, turned out to be suitable material for the next anti-Soviet campaign fanning up in the West.

A spiritual émigré, alien and hostile to the entire life of the Soviet people, Solzhenitsyn was elevated by imperialist propaganda to the rank of a "great" Russian writer, and recently he was awarded the Nobel Prize. The Nobel Committee followed the lead of anti-socialist profiteers, who elevated Solzhenitsyn not for his "talent," but purely for the fact that he was discrediting Soviet realities.

Forgeries and vagrant insinuations of lonely renegades are the propaganda weapons used by our ideological opponents.

Another slanderer and ardent anti-Soviet, Bukovsky, was brought to trial today. Western patrons are trying to present Bukovsky as an authority on Soviet life. In real life, this impudent young man is indeed an authority, but he only knows the backstreets of houses where Western correspondents live in Moscow. A dropout, expelled from the university for academic failure, he was listed as working, but he has only one job — to dangle around the apartments of foreign correspondents, to trade in anti-Soviet nonsense in exchange for cheap gifts.

In an effort to curry favor with his Western patrons, Bukovsky invents a slanderous аccount claiming that in the Soviet Union representatives of intelligentsia are being sent without any trial to psychiatric hospitals for their "democratic" views, where inhumane treatment is applied to them. With the aim of spreading these anti-Soviet fabrications, Bukovsky gives, as he himself admitted to the court, an interview to the head of the Moscow bureau of the CBS television company William Cole, who is currently expelled from our country for activities incompatible with journalistic profession, as well as to the Associated Press correspondent Holger Jensen.

Next, as it had been anticipated in advance, this slander was picked up by foreign anti-Soviet newspapers, such as The Washington Post, The Daily News, and others, as well as Radio Liberty, the BBC, and the Voice of America, well-known for their rabid anti-communism. The court reviewed the comments which accompanied Bukovsky's public statements contained in these newspapers and in the broadcasts of these radio stations. Who are they really talking about in these interviews and accompanying comments? They are talking about persons who have committed socially dangerous acts in a state of insanity or those who fell ill with a mental illness during an investigation or a trial, which deprived them of their ability to be accountable for their own actions. In accordance with existing laws, such persons, following conclusions of competent forensic psychiatric examinations and in accordance with court decisions, are subject to referral for treatment to psychiatric hospitals of general or special types.

A dropout, completely ignorant of medicine, Bukovsky is not even able to recognize what an absurd position he puts himself in, because he undertakes to teach and refute medical specialists, representatives of the Soviet psychiatric school, which has won respect and recognition all over the world. A well-known Soviet scientist, the Director of the Institute of Psychiatry of the Academy of Medical Sciences of the USSR, Academician A. V. Snezhnevsky, in an interview with an "Izvestia" correspondent K. Bryantsev, said: "Soviet psychiatry has always been distinguished by its high humanism and the desire to help patients not to feel cut off from society. Therefore, the absurd reports that healthy people are being placed in psychiatric hospitals in the USSR are nothing but rabid fiction, which cannot but cause deep indignation.”

During this trial, all counts of the indictment based on the preliminary investigation were studied with all possible thoroughness. The court was presented with irrefutable evidence of the guilt of defendant Bukovsky on all charges.

I am asking the court to pay attention to the personality of the defendant. Bukovsky was previously tried under Art. 1903 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic (for organizing or actively participating in group actions that violate public order). After serving his sentence (three years), he continued his anti-Soviet activities, systematically disseminated slanderous materials discrediting the Soviet state and its social system, despite repeated warnings from the Prosecutor's office.

I am drawing the court’s attention to the person who contributed to the commission of this crime. It is the mother of the defendant, Nina Ivanovna Bukovskaya. It was she who created in her home an environment conducive to receiving foreign correspondents, encouraging her son's criminal activities. For this Bukovskaya received 100 rubles from the Western masters of her son. One hundred rubles — this is the price paid by Western anti-Soviets for the services of their zealous assistant.

During the investigation, Bukovsky behaved belligerently, refusing to cooperate with the investigation. Considering all of the above, I ask the court to sentence Bukovsky under Art. 70 part 1 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic — to deprive him of liberty for a period of 7 years in a corrective labor camp with a strict regime, with the first two years to be served in prison, followed by exile for a period of 5 years.

SPEECH OF DEFENSE COUNCIL V. Ya. SHVEISKI

In the beginning of his speech, defense council V. Ya. Shveiski cited Art. 2 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, which, in particular, states that no innocent person can be convicted and punished. Defense council noted that Art. 70 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, under which Bukovsky is being tried, can be applied only if he had set as his goal the undermining or weakening of the Soviet state.

"I dispute," said defense council Shveiski, "that Vladimir Bukovsky pursued precisely this goal.”

But, before setting out my arguments, I consider it necessary to draw the court's attention to one very important contradiction in the indictment materials. As can be seen from the materials of the case, Bukovsky was placed in the Leningrad Special Psychiatric Hospital in 1963. He was diagnosed with "psychopathy of the paranoid type." However, he received no treatment with psychotropic drugs, as can be seen from the expert opinion.

But if one were to assume that during that period he had indeed been mentally ill, then everything that he now says about his impressions during his stay in the special mental hospital are the impressions he had received during an unhealthy  state of mind and which have remained since then in his consciousness. Therefore, if the prosecution believes that Bukovsky had been mentally ill while in the hospital, then everything he tells about the situation in psychiatric hospitals should be explained not by his desire to undermine or weaken the Soviet state, but as consequences of his misperception of the facts, which he had been observing at that time.

Therefore, the position of the prosecution on this issue is clearly inconsistent. I am talking about this only in order, — explained Shveiski, — to show the contradictory position of the prosecution.

In the opinion of the defense, the prosecution has not produced convincing evidence confirming that Bukovsky had sought to undermine or weaken the Soviet state. In a TV interview that Bukovsky gave to Cole, and in his interview to the American correspondent Jensen, Bukovsky spoke about the facts that he, according to him, had observed during his time at the Leningrad special mental hospital. In order to verify those facts, Bukovsky petitioned to summon a number of witnesses, but this was refused by you.

These interviews and conversations do not contain any statements about the Soviet system, about the political or economic foundations of the Soviet state, which could be viewed as a desire to undermine or weaken the Soviet state.

Moreover, there were no such statements on the part of Bukovsky in his conversations with Nikitinsky and Shushpanov. Witness Shushpanov has not confirmed that Bukovsky had conducted anti-Soviet agitation and propaganda with him or that he had promised to help him send his anti-Soviet novel abroad. He also testified that the conversation about the copying machine, which is being incriminated to Bukovsky, arose on his, Shushpanov's, initiative and remained just a one-off conversation.

The accusation of intending to organize an underground printing house cannot be considered proven, since there is no evidence that Bukovsky was going to distribute materials of anti-Soviet slanderous content.

The testimony of Bychkov and Tarasov — in particular, the phrase incriminated to Bukovsky "the USSR does not have the social system that the Soviet people need" — I believe, should be attributed to the area of ​​generalizations Bukovsky's interlocutors are making themselves, which do not follow from the statements Bukovsky had been actually making to those witnesses.

The fact that that their testimony was influenced by the peculiarities of their own individual perception is confirmed by the discrepancies in their testimonies, which, of course, the court has noticed.

The defense council further stated that he considers unproven the accusation that Bukovsky had passed on materials to Sebreghts. Bukovsky himself categorically denies this fact. "V. Chalidze and A. Volpin, in whose presence the materials had allegedly been handed over, were not interrogated by the investigation," Shveiski said. "You also refused Bukovsky's petition to summon them to court. Therefore, this episode essentially remains untested."

"All this leads me to conclude," said defense council Shveiski in summing up, "that the court has not established the existence of evidence that would indicate that Bukovsky had really wished to undermine or weaken the Soviet state. Therefore Bukovsky cannot be held criminally liable under Art. 70 of the Criminal Code of the Russian Soviet Federative Socialist Republic. Therefore, I ask you to acquit him.”

VLADIMIR BUKOVSKY'S FINAL STATEMENT TO THE COURT ON JANUARY 5, 1972

Judges, 

I will not touch on the legal side of the indictment, because I have already proven in this courtroom its complete unfoundedness. The defense council in his speech has also proven the complete unfoundedness of the inditement, and I agree with him on all points of his defense.

But I will say something else: the reprisal against me had been in the works for a long time, and I knew about it. On June 9, Prosecutor Vankovich had summoned me and threatened me with reprisals. Then an article appeared in Pravda newspaper under the headline "The Poverty of Anti-Communism," which the prosecutor quoted here almost in its entirety in her speech. The article accuses me of selling slanderous information to foreign correspondents in the alleyways in exchange for small handouts. 

And, finally, the "Political Self-Education" magazine in its issue no. 2 for 1971, ran an article by the Deputy Chairman of the KGB S. Tsvigun, which also accuses me of being engaged in anti-Soviet activities. And it is quite clear that the small investigating officer, conducting the investigation in my case, could not have gone against his boss and had to try at all costs to prove my guilt. 

Before my arrest, I had been under constant surveillance. I had been persecuted, threatened with murder, and one of those following me had at one point become so unhinged that he threatened me with his service weapon. While under investigation, I filed a petition that a criminal case be initiated against those persons. I even gave the plate number of the on-duty vehicle in which those people followed me, and relayed other facts which made it fully possible to identify them. However, I did not receive a response to this petition from the authorities to which I sent it. On the other hand, a very telling answer was received from the investigator: "Bukovsky's behavior during the investigation gives grounds for examining his mental state.”

The investigation was conducted with countless procedural violations. It is safe to say that there hasn’t been a single article in the Criminal Procedure Code that has not been violated. The investigation even employed such a shameful measure as placing a stool pigeon in my prison cell — a certain Trofimov, who himself confessed to me that he had been instructed to conduct provocative anti-Soviet conversations with me in order to provoke me into making similar kinds of statements — actions for which he had been promised an early release. As you can see, what is being incriminated to me as a crime, some people are allowed to engage in, provided it is in the "interests of the case.”

I have been sending complaints about this to various authorities and I have demanded just now, during the trial, to attach them to the case file, but the court felt “too awkward" to do this.

As for the investigating officer, instead of considering my complaint and providing me with an answer, he sent me for an in-patient medical examination at the Serbsky Institute of Forensic Psychiatry. 

The investigations department of the KGB really wanted to have me declared insane. How convenient! After all, there is no case on me, there is nothing to build the accusation on, and here you don't have to prove the fact of a crime having been committed, you can just say that you are simply dealing with a sick individual, a mentally ill person. 

And things could have happened exactly this way. And there would not have been this trial now, and there would not have been my final statement: I would have been convicted in absentia, without being present... If not for the hard-driving public intervention that took place. Indeed, following the initial examination period — in mid-September — the medical commission discovered in me an ominous ambiguity of the clinical picture. And judging by the questions the doctors were posing to me after that, I realized that they were intending to declare me insane. And only on November 5, as a result of the pressure from the public, the new medical commission declared me sane. This is a reliable proof to my statements (which here, in court, are being called libelous) regarding how, on the instructions of the KGB, psychiatric reprisals are being carried out against dissidents.

I also have another proof of this. In 1966, for eight months without trial and investigation and despite medical indications regarding my mental health, I was being kept in psychiatric hospitals, being transferred from one hospital to another, as and when doctors were discharging me. 

So, on November 5, I was declared sane, and I was again put in prison, and the procedural violations continued. Provisions of Article 201 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic were grossly violated at the end of the investigation. I demanded that a lawyer of my choice be provided to me. But the investigating officer refused this request of mine and signed documents required under Аrticle 201 by himself. 

(Art. 201 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic ensures the right of the accused person to review all the materials of his / her case file both personally and with a help from defense council following the completion of the preliminary investigation. In Bukovsky’s case the investigator put his own signature on the document which by law required Bukovsky’s signature certifying that the accused had reviewed his case file. -- Translator). 

He also made a note stating I had refused to review the case file.

In accordance with my right to legal defense, provided for in Art. 48 of the Code of Criminal Procedure of the Russian Soviet Federative Socialist Republic, I demanded to engage a defense lawyer — Dina Isaakovna Kaminskaya — to defend me in court.

I turned to the chairman of the Presidium of the Moscow Bar Association with this request and received his refusal accompanied by the following resolution: "Defense council Kaminskaya cannot be appointed to this case because she does not have access permit for secret paperwork." The question is, what kind of "secret paperwork" can one talk about when I am on trial for anti-Soviet agitation and propaganda. And, in general, where, in what Soviet law is this notorious "access permit" ever mentioned? Nowhere.

Th