SOVIET HISTORY LESSONS

Владимир Буковский о любви, смерти и сигаретах:

Сборник предисловий к книгам друзей и коллег

Предисловие Владимира  Буковского к книге Артура  Кёстлера "Слепящая тьма"

Автор: Владимир Буковский

Издательство Folio Society, Лондон, 1980 г. 

Эти страшные годы вспоминаются свидетелями с содроганием и ужасом. Их дети думают об этом времени с возмущением и удивлением, поражаясь, как такие вещи могли происходить в их стране. Внуки воспринимают их как какую-то страшную сказку, не имеющую отношения к их жизни. Рубашовых и Ивановых давно посмертно реабилитировали. Глеткины давно состарились и получают свои "заслуженные пенсии", выращивают клубнику на подмосковных дачах и вздыхают о прошлом. Их преемники в кабинетах на Лубянке -- это циничные молoдые карьеристы, одетые в дорогие иностранные костюмы. Эти молодые люди настолько бесцветны, что вне зависимости от того, хотели бы они этого или нет, они никогда не достигнут уровня Иванова в своих рассужениях. В любом случае, аргументы Иванова уже не произведут никакого впечатления на сегодняшних заключённых. Вы не найдете сегодня ни одного убежденнного марксиста ни в одной камере Лефортовской тюрьмы, и не найдете ни одного из них среди шестнадцати миллионов членов коммунистической партии Советского Союза. Диктатура и террор партийной бюрократии, не требующей ничего, кроме подчинения и послушания, теперь пришли на смену диктатуре и террору идеологии. Но для того, чтобы понять, как это произошло и проследить логическую неизбежность этой перемены, мы должны снова и снова возвращаться в тридцатые годы, к событиям, описанным в этой книге.

Книга Артура Кёстлера невероятно современна и злободневна. Трудно поверить, что она была написана почти сорок лет назад, и понятно, что эта книга всегда будет запрещена в коммунистических странах. 

Поведение жертв московских показательных судов тридцатых годов -- это та загадка, которая будет продолжать возбуждать любопытство историков в течение ещё многих лет. Действительно, каким образом "твёрдые революционеры", которые прошли через каторги и пытки, неожиданно начинали открыто признавать нелепые и абсурдные обвинения и каяться, униженно прося о помиловании? Знаменитые революционные вожаки, посвятившие всю жизнь своему делу, неожиданно превращались в "заговорщиков, продавшихся врагу". Почему они, по крайней мере, не умерли в тишине? И в любом случае, во время самих судов никто не смог бы заткнуть им рот. Известны только два или три случая, когда жертвы пытались оправдать себя, и даже в этих случаях не очень активно. 

Конечно, было бы наивно разделять мнение Глеткина и большинства марксистов на Западе, что всё зависит от "физической конституции". Пытки влияют на тех, кто хочет жить, но не на тех, кто готов умереть в любую минуту за своё дело. Это очень важная проблeма, и не только для психологов. Тёмые времена тридцатых годов -- это своего рода рубеж в представлениях современных марксистов, потому что до этого всё шло в соответствии с теорией, и только после этого начали происходить противоречащие ей вещи. Марксисты считают, что в этом виноват Сталин, потому что он, якобы, допустил резкое изменение политических взглядов в стране и внутри партии. Но как так получилось, что злодей Сталин единолично изменил хорошую партию? Почему вся партия, включая тех руководителей, которые были позже арестованы, активно ему в этом содействовали? Каким образом всё пошло не так?

Кёстлер с безжалостной логикой демонстрирует нам неразрывную связь между марксистской теорией и практикой в тридцатые годы. Любой человек, ставящий общественое благо и коллективную цель выше личности, каждый, кто считает, что индивидуум должен быть принесён в жертву этой цели и, более того, тот, кто принёс в жертву многих отдельных людей во имя этой цели, должен признать тот факт, что с ним тоже так нужно поступать. Любой, кто принёс в жерву "я" во имя "мы", должен быть постоянен и смел в своей борьбе с врагом. Но если внезапно он оказывается в ситуации, когда он сам становится врагом этого коллективного "мы", он в ту же минуту теряет свою силу и оказыватся в непривычной для него позиции "я". Единственное, что он захочет -- это немедленно опять превратиться в "мы"; и если услoвием этого превращения является публичное осуждение своих собственных убеждений и признание выставленных против него абсурдных обвинений, то он это сделает. Когда честь заменена практической целесообразностью, какие могут быть препятствия?

Главная идея о всеобщем счастье и идеальном обществе оправдывает все средства, ведущие к этой идее. Чем труднее достичь цели, тем больше жертв нужно принести, и тем ужаснее средства, которые становятся оправданными. Эту истину трудно постичь в её абстрактной форме, потому что все думают: "Я никогда не начну оправдывать плохие средства для достижения хорошей цели". Но представьте себя на минуту в ситуации, где вам нужно решить -- умрёт сто человек, или тысяча. Или просто представьте, что вы ведёте машину и вынуждены задавить либо одного человека, либо двух. Решение начинает казаться очевидным. И вот вы уже и применяете на практике "закон арифметического управления человеческими жизнями".

Но марксисты говорят нам, что мы все постоянно оказываемся в подобного рода ситуациях. В течение сотен лет эксплуатация доводила пролетариат до животного состояния. Кто будет считать, сколько погибло животных? А как на счёт войн, которые, как все знают, являются инструментом капитализма, и в которых бессмысленно гибнут миллионы людей? Вся наша история -- это не более, чем цепь страданий. Разве мы не можем оправадать истребление эксплуататоров и империалистов ради того, чтобы избавить человечество навсегда ото всех страданий?

Тем не менее, успешное выполнение этой невероятно трудной задачи требует от индивидуального "я", чтобы оно подчинилось общему "мы" одинаково мыслящих людей. Мерзость и жестокость классовых врагов может быть побеждена людьми, которые сами ещё более мерзки и жестоки. Их победа будет служить их оправданием.

Не удивительно, что обвинямые на московских показательных процессах уже не являлись наивными жервами, они были злодеями и закоренелыми лжецами. Если в атмосфере тех лет все взгляды, которые не выражали правильного классового отношения считались котрреволюционной деятельностью, и все некоммунистические взгляды считались противоречащами правильной классовой позиции, то тогда приходилось признать, что отклонение от линии партии было преступлением. Вчерашние палачи стали завтрашними жервами; и всей стране пришлось пособничествовать в совершении преступлений путём открытой их поддержки.

Подход к истории тридцатых годов был устойчивым и спланированным. Эти годы имели своё начало в самой идеологии и следовали неумолимой логике. Таким образом вина Рубашова была доказана с помощью его собственных теоритических формул. Эта внутренняя карусель выросла из теорий, созданных "бородатыми философами на групповых фотографиях". 

Нигде это не проступает яснее, чем в случае с Лениным. Государство, говорит он, это всегда сила. Оно представляет собой насилие одного класса над другим. Поэтому насилие в данном случае, во имя пролетариата, оправдано и необходимо. Вот вам и обоснование террора.

Литература и искусство всегда базируются на осознании своего класса, говорит он. Они всегда -- оружие правящего класса и правящей культуры, и поэтому мы станем прямыми продолжателями культурных традиций, если будем разрешать только пролетарское искусство в нашем государстве рабочих. Вот вам и цензура. 

Частная собственность -- это то, что было украдено у рабочих, так что отбирайте то, что было украдено! Поэтому, если следовать логике ленинистов, почему не оправдать и убийство? Человек же всё-таки смертен, так почему бы не убить его сейчас? Когда-то же ему всё равно придётся умереть.

Нам нужно только вспомнить реакцию Ленина на восстание в Шуе 10 февраля 1922 года, когда он дал следующие указания в своём письме, адресованном Политбюро. Разве это не сценарий для последующих судов?

"Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство, в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе, в особенности, совершенно немыслимы".

"Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей, и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления".

"В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро дает детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был поведен с максимальной быстротой и закончился не иначе как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и несколько других духовных центров."

"Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше."

"Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах."

Интересно то, что после многих лет совместной работы эти философы не имели никаких иллюзий о нравственном уровне своих товарищей по оружию. Когда Каменева и Зиновьева обвинили в убийстве Кирова, Бухарин сказал: "Что же... Они те, кто они есть. Может быть что-то и было..."

Таким же образом, каким бородатые философы вырастили Сталина, таким же образом чекист Иванов воспитал чекиста Глеткина, который его расстрелял; и каждое новое поколение было более жестоким и беспринципным. "Неандертальцы новой эры". И "старая гвардия" могла только удивляться: "Откуда они такие взялись?" На плакатах же молодёжь всегда лучезарна.

Один из теоретиков коммунистической партии Франции как-то сказал мне, что классовые враги виновны гораздо в большей степени в жестокости большевиков, чем сами большевики. Красный террор никогда бы не произошёл, если бы не сопротивление белых. Этот человек на полном серьёзе верит, что никто во Франции не будет сопротивляться строительству коммунизма, поэтому "коммунизм с человеческим лицом" там возможен. Чем более искренен и постоянен человек в своих убеждениях, на тем большую подлость и жестокость он способен. И когда его рано или поздно поставят перед "революционным трибуналом", куда его неизбежно приведут остатки его искренности, человеческого лица уже не останется. Молодые улыбающиеся неандертальцы, воспитанные на новой нравственности, объявят его виновным.

Совсем не удивительно, что люди не смогли в этом разобраться в начале века, когда происходило становление системы. Удивительно то, что то же самое произошло во множестве стран по всему миру, в местах, чья история, культура и религия очень сильно отличаются друг от друга. Но это ни на что не влияет. Марксизм остаётся модным времяпровождением богатых лентяев и университетских профессоров во всех развитых странах. Для их же учеников во Вьетнаме и Камбоджи он превратился в кровавую трагедию.

Человеческая способность оставаться равнодушным бесконечна. Даже на пачках сигарет печатают предупреждения о вреде здоровью. Почему тогда на обложках марксистской литературы нет следующего рода предупреждений: "Теории, здесь описанные, привели за последние 60 лет к смерти миллионов людей"? Разве не должны профессора говорить правду об этой практике? Похоже, что нет! Но стоит только об этом упомянуть, и вы обнаружите, что право отравлять разум ученика считается неотъемлемым правом учителя.

Права человека, о которых сейчас постоянно не говорит только ленивый (включая марксистов), неразделимо связаны с человеческим долгом и личной ответственностью за всё, что происходит вокруг нас. В лагере я однажды повстречал старика, которого посадили за участие в массовом истреблении евреев во время Второй мировой войны. Он считал, что его осудили несправедливо. "Я никого не убивал. Всё, что я делал -- это открывал дверь в газовую камеру. Я её даже не закрывал. Закрывал её другой человек". Если в течение шестидесяти двух лет мы поумнели настолько, что выносим приговоры Красным кхмерам и террористам, не настало ли время вынести приговоры тем, кто всего-навсего "открывал дверь" преступлениям в нашем мире?

Я убеждён, что книга Кёстлера будет оставаться актуальной не только пока будет продолжать существовать хотя бы одна коммунистическая партия на свете, но также до тех пор, пока люди будут стремиться к изменению общества революционным путём. Как-никак коммунистическая идеология -- это всего лишь самый последовательный и самый экстремальный вид этого стремления. 

Как будто из желания подчеркнуть эту мысль, при этом не вдаваясь в делали, Кёстлер начинает главы этой книги с эпиграфов, взятых из различных авторов, живших в разные эпохи -- из Достоевского, Сен-Жюста, Макиавелли, и Дитриха из Нихайма, епископа, жившего в ХV веке.

Возникает вопрос -- что общего между анархическими идеями героев Достоевского, идеей объединения Италии, стремлением якобинцев к равенству и братству, и идеями царства божьего на земле? Знакомый общий мотив звучит во всех этих идеях. Усилия, напрвленные на насильственное переустройство жизни повторяются в истории с наглядным постоянством. Это стремление к справедливости, по всей видимости, является одной из самых сильных человеческих эмоций, и поэтому разуму труднее всего его контролировать. Ведь взорвать диктаторов, сидящих в Кремле, будет оправданным поступком? К счастью, эта мысль не распространена широко, и, надеюсь, никогда не будет широко распространена. Последствия последнего всплеска справедливости, судя по всему, ещё слишком свежы в людской памяти. Результаты до сих пор слишком наглядны. Возможно, именно поэтому в Советском Союзе сейчас начинают с того момента, на котором Рубашов заканчивает, с "немого собеседника". Они поняли, что тоталитаризм не может существовать в вакууме, а поддерживается запачканным кровью соучастием, и поэтому, с начала шестидесятых годов, всё больше и больше людей отказываются быть частью советской системы.

Простое человеческое желание быть невиновным -- прямое или опосредованное -- в глазах своих потомков и современников, породило то, что сейчас повсеместно известно как движение за права человека в СССР. Оно оказалось неуязвимым перед лицом одной из самых репрессивных систем в мире. Оно оказалось сильнее любых заговоров или политических интриг. Но неужели необходимо проходить через столько крови и пыток, чтобы это понять? 

Я прочёл эту удивительную книгу в издании на русском языке, предназначенном для незаконного ввоза в Советской Союз, где её прочитали бы сотни тысяч людей. Я читал её в Италии, находясь в маленьком городке, в то время как там проходила шумная коммунистическая фиеста, и все жители города этому радовались. "Где, -- думал я, -- произойдёт крушение раньше, здесь или там?"

Перевод с английского Алисы Ордабай-Хэттон.

Предисловие Владимира Буковского

к книге Сиднея Блоха и Питера Реддауэя

"Диагноз: Инакомыслие"

​

Проблема, которую исследуют авторы, исключительно сложна. 

Особенности советской государственной системы, коммунистическая идеология, сложности проблемы психиатрической науки, лабиринты человеческой совести -- всё причудливо переплелось, чтобы породить чудовищное явление -- использование медицины против человека. 

При всей своей парадоксальности это явление, видимо, cвойственно нашему времени, когда высшие достижения человеческой мысли, науки и техники вдруг обернулись против человека, ставя под угрозу его существование. Стремительное развитие техники грозит разрушить нашу экологию; познание и освоение атомного ядра сделало реальным полное уничтожение жизни. 

Когда Пинель более 200 лет назад впервые снял цепи с душевнобольных, освободив их тем самым от наказания как преступников, кто мог ожидать, что через 200 лет узники будут со страхом взирать на наследников Пинеля, предпочитая цепи их "милосердию"? 

Эти зловещие явления неожиданно выдвинули на передний план такие старомодные на первый взгляд понятия, как человеческая совесть, морально-этические принципы человека. Потребуется, видимо, серьезная и длительная переоценка привычных ценностей, переосмысление привычных представлений, чтобы найти выход из создавшегося положения. Необходимы серьезные, фундаментальные исследования, дающие возможность досконально изучить эти сложные и опасные явления.

Одним из таких исследований и является предлагаемая книга. Я сам много лет занимался вопросом психиатрических злоупотреблений в Советском Союзе и могу по достоинству оценить тот огромный труд, который проделали авторы этого исследования. Без сомнения, книга Питера Реддауэя и д-ра Блоха явится своего рода энциклопедией и настольной книгой для всех интересующихся проблемой злоупотребления психиатрией в СССР. Несомненным достоинством книги является её документальность, беспристрастность анализа, сочетание научного подхода с доступностью изложения. Думаю, что это обеспечит книге широкий круг читателей и

поможет в конечном итоге оздоровлению советской психиатрии. 

Обычно западному человеку психологически трудно постичь атмосферу страны, в которой явления, подобные описанным в этой книге, стали повседневной практикой. Я часто вижу недоумение в глазах людей, когда рассказываю о жизни в Советском Союзе. Иногда по вопросам, которые мне задают здесь, я вижу полное непонимание. Случается меня охватывает отчаяние и неверие в силу человеческого слова. Практически невозможно объяснить, насколько нереальна жизнь в СССР, где не теории и выводы рождаются из фактов жизни, а, наоборот, факты повседневной жизни создаются в угоду господствующей теории. Где жизнь не развивается нормально и естественно в соответствии со своими внутренними законами, а создается искусственно, с таким расчетом, чтобы не противоречить основным идеологическим установкам. 

Господствующая доктрина утверждает, что бытие определяет сознание. Поскольку в СССР построен социализм и строится коммунизм, то сознание людей должно быть только коммунистическим. Откуда может взяться вера в Бога, если в стране 60 лет ведется атеистическая пропаганда и запрещена религиозная пропаганда? Откуда может взяться противник коммунизма в коммунистическом обществе? 

В рамках коммунистической доктрины есть только два возможных объяснения: 

1. Подрывные действия извне. Каждый инакомыслящий подкуплен или завербован империалистами. 

2. Психическое заболевание. Инакомыслие есть лишь проявление патологических процессов психики. 

Поскольку жизнь в СССР не развивается свободно, а "истолковывается" в соответствии с этими принципами, каждый инакомыслящий, которого трудно (или неудобно) подогнать под первую категорию, автоматически попадает во вторую.

Советский психиатр - это часть советской системы. Он не может сказать: "Я не нахожу симптомов болезни". Его заключение не может быть сделано индуктивно, оно должно следовать установленной дедуктивной системе. Он не может признать инакомыслие нормальным явлением, порожденным советской действительностью. Иначе психиатр сам становится инакомыслящим. Не каждый способен на это. Семья, дети, научная карьера, спокойная жизнь автоматически ставятся на карту. Впереди ждут только гонения, осуждения, преследование, непонимание и ссоры в семье -- упрёки родственников в эгоизме, в безразличии к детям. И недоумение окружающих, коллег -- к чему все это? Разве можно что-нибудь изменить таким образом? Плетью обуха не перешибешь! Воистину, нужно быть ненормальным, чтобы стать инакомыслящим в СССР. 

Сейчас, когда я слышу со всех сторон столько возвышенных слов и заверений в сочувствии, в поддержке, когда слышу слова негодования в адрес нечестных советских сихиатров, когда я вижу недоумение в глазах людей -- "Как это могут быть такие нечестные врачи?" -- я невольно ловлю себя на мысли: а кто из вас, оказавшись в Советском Союзе, выбрал бы свободу быть ненормальным? Много ли найдётся среди вас таких чудаков, которые захотели бы оказаться гонимыми ради абстрактной честности перед самим собой? 

Боюсь, не многие из вас оказались бы достойны своего теперешнего праведного недоумения. И доказательством тому -- результаты Всемирного Психиатрического Конгресса в Мексике в 1971 г. Печальное доказательство, которое, я надеюсь, не повторится в этом году в Гонолулу.  

Бонн 

22 января 1977 г. 

Предисловие Владимира Буковского к книге

Виктора Корчного "Антишахматы"

​

​

"Серые начинают и выигрывают". Так озаглавил один шахматный обозреватель свой отчет о матче Карпов — Корчной, а вернее сказать, о матче Корчной — Советский Союз и его многочисленные друзья. Когда-то «Дом Свободы» в Америке выпустил карту мира, где тоталитарные страны с диктаторскими режимами окрашены в черный цвет, а свободные страны оставлены белыми. К сожалению, этот оптимистический черно-белый взгляд на мир не отражает больше реальности. После десятилетия тихой капитуляции, именуемой детантом, доминирующим цветом на карте оказался серый цвет советского влияния. Мог ли знать далекий от политики Корчной, в какое пекло он попадет, выбрав удаленную и «неприсоединившуюся» страну Филиппины?

​

Книга Корчного рассказывает не столько о матче, сколько о плачевном состоянии современного нам мира, по крайней мере на три четверти уже зависимого от СССР. Удивительно ли это? Понятия «честная игра» просто не может существовать в СССР, где все является политикой — будь то наука, искусство или спорт. Всякое достижение — это доказательство преимущества социализма. Всякое поражение— это удар по престижу. А человек, пытающийся отстоять свою независимость в любой сфере, в любом вопросе,— неминуемо объявляется врагом всего государства. Вся мощь Советского Союза, весь его аппарат немедленно мобилизуется на борьбу с таким отчаянным смельчаком. И с самого начала ему предстоит неравная борьба одиночки против системы. Любые средства будут оправданы, лишь бы задавить сопротивляющегося. Где уж там «честная игра».

​

За последние 7—10 лет несколько десятков выдающихся танцоров, ученых, писателей, музыкантов, художников, скульпторов, спортсменов так или иначе покинули СССР. Большинство из них заявили, что причины их поступка — не политические. Им «просто» не давали заниматься своей профессией. Им «просто» надоело ежечасно лгать, лицемерить и поступаться совестью. Это-то и есть сейчас самое большое политическое преступление в Советском Союзе, где понятие «политика» сводится к стремлению властей Всех сделать пешками в своей большой игре.

​

В этом смысле матч на Филиппинах — уникальное и весьма символическое событие. Как невозможно отстаивать Корчному свою независимость, не оказавшись политическим противником всего советского режима, так невозможно и Карпову не оказаться соучастником советских преступлений.

​

Карпов в СССР — центральная пропагандистская фигура, идол коммунистической молодежи и член ЦК ВЛКСМ, личный друг кремлевских палачей; его (как и космонавтов) тщательно отбирали из массы претендентов, перед как сделать чемпионом. Он должен быть образцом советской морали, воплощением идей коммунизма, непобедимым, как сама советская власть. Его анкетные данные должны быть безупречны. Конечно же русский (а не какой-то сомнительный еврей), конечно же из «рабочей семьи» с кристально чистой родословной и биографией. Проиграть он не может, ему не дадут. За ним — вся система с миллиардами рублей, миллионами шпионов, дипломатов и членов зарубежных компартий. Целые армии «сереньких» по всему миру. Гротескная сцена появления советской «шахматной делегации» на Филиппинах, состоящей почти из двух десятков кагэбэшников, магов, специалистов по каратэ и возглавляемой полковником Батуринским, вполне достойна пера Булгакова.

​

С другой стороны, Корчной — не только «отщепенец», «перебежчик», «изменник Родины», имя которого запрещено произносить в СССР, но еще и человек, осмелившийся добиваться своих человеческих прав. Уже до начала игры его, так сказать, лишили нескольких фигур. Его семью держат заложниками в Советском Союзе, сыну угрожают тюрьмой. О каком-либо «юридическом равенстве сторон» и говорить смешно. Даже символической защиты швейцарского флага он лишен под нажимом «советской стороны». Ни одна страна мира не защищает его интересов. Свободный мир будет рад, если Корчному удастся освободить его от советского владычества хотя бы в шахматах, но сам для этого ничего сделать не рискнет.

​

Борьба Корчного— борьба одиночки против безжалостной машины угнетения, опутавшей мир, по причуде судьбы перенесена из застенков советских концлагерей на шахматную доску в Багио. Но мало что от этого изменилось. Словно в далекой Москве, бесцеремонно хозяйничают здесь гэбэшники, а Корчной каждый день должен проходить сквозь строй ненавидящих глаз.

​

Поразительно, как в этом матче, словно в капле воды, отразилось бессилие Свободного мира перед лицом советского шантажа, подкупа и насилия. Бессилие и разобщенность, проявляющиеся в каждом конфликте с СССР. Мы часто помаем голову, почему это ООН ни разу не осудила нарушения прав человека в СССР, почему Всемирный совет церквей ни разу не осудил расправы над верующими? Мы удивляемся, почему весь мир с такой готовностью снабжает СССР технологией, кредитами, станками и машинами, хлебом и маслом? Мы удивляемся, что это советские делают в Анголе и Эфиопии, Южном Йемене и Афганистане? И почему это, как только советские, зарвавшись, попадают впросак, весь мир с готовностью бросается помогать им «спасти лицо», словно нет другой заботы у Свободного мира?

​

Книга Корчного дает удивительно простой ответ на эти вопросы. Как и пресловутое жюри матча, мир готов сделать все, только чтобы стало наконец спокойно. Мир готов уступить во всем, лишь бы мировой бандит наконец насытился и угомонился. Ведь мир — это просто множество Кинов, Кампоманесов, Филипов и Маркосов. В лучшем случае таких, как Эйве. И наплевать им, что тем временем «серые» начинают и выигрывают с необычайной легкостью одну страну за другой...

​

1980

​

​

​

​

Предисловие Владимира Буковского

к книге Андрея и Лоис Фроловых

"Вопреки всему: История настоящей любви между американкой и гражданином СССР"

Почему супердержава должна прилагать такое огромное количество сил для того, чтобы изводить двух людей, которые просто влюблены друг в друга? На самом деле, после того, как узнаёшь о 24-часовом наблюдении со стороны специально обученых групп КГБ, работающих посменно с применением специально оборудованных автомобилей и раций, о 24-часовой прослушке телефонных линий и бесконечных стукачах, подслушвающих в твоей коммунальной квартире, создаётся впечатление чего-то нереального, чего-то увиденного в ночном кошмаре. И все эти усилия, эти поражающие воображение полицейские операции -- ради того, чтобы не позволить двум людям пожениться? Одни только затраты на проведение таких "операций" должны быть астрономическими, не говоря уже о политически компрометирующем международном скандале. Для чего всё это?

​

Этот вопрос читатель несомненно начнёт задавать себе, прочтя эту книгу. И это хороший вопрос, особенно когда он адресуется "сведущим" людям, которые до сих пор называют "упрощённым" любое безоговорочное осуждение коммунистической системы. Или, что ещё лучше, в адрес тех, кто абсолютно уверен в мирных намерениях Советского Союза и тех, кто выступает за "диалог" между странами. Если принять их точку зрения, почему тогда советских людей их миролюбивое правительство заставляет относиться к любому иностранцу из некоммунистической страны как к врагу? Почему брак между американкой и русским рассматривается как измена родине? Какой диалог может быть, когда только специально проверенным стукачам позволяется приближаться к иностранцам?

​

Упрощённая или нет, правда состоит в том, что в тоталитарном государстве человек является собственностью государства. К тому же дешёвой собственностью. Он просто пешка в опасной игре, в которую играют правители. Ходячая функция. Только наивные жители Запада верят в то, что они живут в мирное время. Со дня своего основания Советский Союз находится в состоянии войны с Западом, и людей заставляют быть солдатами в этой войне. В таком контексте проявление простого человеческого чувства воспринимается государством как бунт.  

​

Авторы этой книги знают ответы на эти вопросы так же хорошо, как любой другой, кто однажды ощутил на себе всю силу советской машины. Тем не менее, вместо обобщений, они приводят подробный отчёт об испытаниях, через которые прошли, терпеливо ведя нас с собой через дебри советской жизни с её кафкианским абсурдом, и к неожиданно счастливому концу. Они описывают только те факты, свидетелями которых были сами. И не смотря на это, их книга -- это настоящий диалог, единственно возможный диалог между американцами и русскими в наше время, диалог партнёров, борющихся с коммунистическим рабством.

​

Для американки -- это болезненный процесс расставания с наивностью, усвоение того, как стать ответственным и надёжным партнёром в ситуации, в которой -- совсем не так, как дома -- жизнь это серьёзное дело, и любое небрежно оброненное слово может оказаться роковым. Для русского это не менее болезненный процесс "выдавливания из себя раба", как писал Чехов. То, что поначалу кажется личным делом двоих людей, в конце концов превращается в борьбу за человеческое достоинство, на одной стороне которой -- двое людей, а на другой -- самый репрессивный режим нашего времени. И как это часто происходит в Советском Союзе, победа одного человека становится победой всех крепостных этого государства. Действительно, те же самые люди, которые были вынуждены публично порицать бунтаря, в тайне от других поздравляли его и выражали ему свою благодарность. Таким образом обыкновенный советский человек неожиданно становится новым типом личности, на Западе известной под странным именем "диссидент". 

​

Никто не знает, что это слово значит на самом деле. Оно было придумано западной прессой, но никогда не употреблялось самими "диссидентами", которые предпочитают более скромное название -- "правозащитники", то есть "те, кто защищают права". На практике это просто значит, что эти люди обращаются к букве закона, содержащейся в советской конституции или в международных соглашениях -- не кардинально новая мысль для любой страны, кроме коммунистической. Потому что тот день, когда люди научатся требовать соблюдения своих прав, станет последним днём коммунистического режима. 

​

Тем временем, изначальное значение слова "диссидент" было потеряно. 

​

"О, нет, я не был диссидентом", говорит артист балета прессе после побега на Запад. "Я просто не мог выносить отсутствие творческой свободы".

​

"Нет, мы не диссиденты", говорит группа рабочих на пресс-конференции в Москве. "Мы просто решили организовать независимый профсоюз для того, чтобы защищать права рабочих". 

​

"Мы, евреи Советского Союза, не были диссидентами", пишет эмигрировавший в Израиль человек в своей книге. "Мы защищали национальные права нашего народа".

​

Возможно, поэтому западная пресса вот уже в течение многих лет объявляет, что "диссидентскому движению" в СССР пришёл конец, в то время как количество "недиссидентов" продолжает неуклонно расти. 

​

Авторы этой книги тоже уверены, что они не диссиденты. Они просто любят друг друга, и это человеческое чувство оказалось сильнее, чем советский режим. В вечной борьбе жизни против смерти, свободы против рабства, они одержали небольшую победу за нас всех. И поэтому это достаточная причина для того, чтобы я назвал их "правозащитниками".

​

Владимир Буковский
Стэнфорд, Калифорния
16 июня 1983 г.

​

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Источник:  Andrei Frolov and Lois Becker Frolova, "Against the Odds: A True American-Soviet Love Story", Chicago Review Press, 1983.

Есть огонь?

Предисловие Владимира Буковского

к книге Ричарда Кляйна

"Сигареты величественны". 

"Эта книга не ставит целью восхвалять сигареты за их полезность, -- пишет Ричард Кляйн, -- а, скорее, за то, что Теодор де Банвиль называет их 'тщетностью'. Именно их бесполезность подтверждает эстетическую привлекательность сигарет -- возвышенное, мрачновато-красивое удовольствие, которое сигареты привносят в жизнь курильщика. Это удовольствие демократично, популярно и универсально; это та форма красоты, которую мир высокой и популярной культуры уже более века признает и открыто прославляет в прозе, поэзии, в неподвижных и движущихся изображениях. Это понимание красоты сигарет настолько широко распространено, что данная книга для некоторых может показаться аргументом в пользу того, чтобы сделать тему сигарет серьезной областью исследований, интересным и значительным культурным артефактом, созданным современностью". 

Чтобы написать такую ​​книгу сегодня -- в наше время напористых безумцев и всеобщего конформизма -- нужно иметь немалое мужество. Как только на наших глазах умерла большая, всеобъемлющая утопия коммунизма, на её месте возникли мириады крошечных утопий, заполняя пустоту, оставшуюся в жизнях утопистов. Человечество ошеломлено; сколько бы мы ни уступали напору различных "борцов", мы всё ещё не можем согласовать между собой все их требования. Чтобы нас не заклеймили "врагами народа", мы должны стараться быть и зелеными, и синими и дальтониками одновременно. От нас ждут, чтобы мы отрицали наличие какой-либо разницы между полами, но при этом мы верили, что Всемогущий Бог -- это женщина. Права животных стали выше наших, но только когда дело не касаетсая исследований в области СПИДа. А курение... курение -- это самое страшное преступление из всех, если, конечно, вы не курите марихуану.

В самом деле, нынешняя кампания по борьбе с курением настолько повсеместна, настолько жестока, что возникает вопрос: что за секретное Политбюро стоит за ней? Ясно, что она хорошо скоординирована и хорошо финансируется, а также должна иметь скрытую повестку. В конце концов, несмотря на заботу о нашем здоровье, которая является ​​дымовой завесой, мы являемся "имеющими право на согласие взрослыми" и в состоянии решать сами за себя.

Но утописты с чувством морального превосходства изгоняют нас из наших убежищ, из одного убежища за другим. Так что мы, курильщики, являемся новым угнетённым и эксплуатируемым меньшинством. В то время как гомосексуалисты могут служить в армии, а женщины могут становиться священниками, у нас не может быть даже крошечного закутка для курения в субсидируемых государством поездах, за которые мы платим (среди прочего) постоянно растущие налоги на "грехи", то есть на сигареты. Иногда мне интересно, кто же на самом деле выиграл холодную войну.

Но я убеждён, что худшее ещё впереди. И нам не придется долго ждать: в прошлом году в Великобритании мужчина умер от сердечного приступа, потому что его врач отказался его лечить на том основании, что человек был заядлым курильщиком, который обещал бросить курить, но не смог. Попал ли этот "доктор" в тюрьму? Отнюдь нет; ему даже не сделали выговор. Смело глядя в камеру, он сказал: "Зачем мне тратить свои ресурсы на того, кто не следует моим предписаниям? Учитывая то, сколько он курил, он всё равно бы умер". 

Какая прекрасная логика. Согласно ей, зачем докторам лечить гомосексуалистов? Они всё равно умрут от СПИДа. Просто позвольте умереть любому, кто не придерживается последней моды в диете или физических упражнениях. Медицинские расходы можно сократить даже не проводя реформу здравоохранения, за которую выступает Билл Клинтон.

Итак, в первую очередь, мы должны отметить храбрость Ричарда Кляйна, выходящую далеко за рамки его служебного долга в качестве профессора французского языка 

Корнеллского университета, потому что какой-нибудь поборник здорового образа жизни с менталитетом аятоллы всё ещё может издать религиозный приказ в отношении г-на Кляйна. Поэтому давайте не будем ошибаться: сегодня мы переживаем Вторую холодную войну, когда новое поколение утопистов, склонных к принуждению окружающих, стремится изменить нашу культуру, контролировать наше поведение и, в конечном счете, контролировать наши мысли. Как правильно говорит г-н Кляйн: "Усиление атаки, ведущейся против курения в течение последних нескольких десятилетий можно рассматривать как предвестник волны цензуры, которая угрожает охватить всю Америку. … Поскольку курение беззвучно, то это та форма самовыражения, которая особенно легко подавляется цензурой, которая до сих пор иногда не решается запрещать свободные высказывания".

Помимо того, что курение является дурной привычкой -- этот факт никто не отрицает, и в первую очередь сами курильщики, -- курение также является проявлением жизненной философии человека, философии, на которой основана наша современная культура. Это, с одной стороны, философия заигрывания со смертью, которая, кстати, подтолкнула нас к покорению неба (какая ирония, что курение сейчас запрещено в самолетах) а, с другой стороны, философия фатализма, философия солдата, "убивающего время в ожидании смерти". Сигарета -- как поэма, как любовная связь, как сама жизнь -- это жгучее желание и дым иллюзии, оставляющие после себя только пепел и горечь. Но должен ли этот предсказуемый исход лишать нас возможности жить, любить, иметь цели? Какая же ложь делать вид, будто кто-то никогда не знал заранее, какой вред может нанести курение. Ещё в детстве, около сорока лет назад, когда я попробовал свою первую сигарету, через дорогу от меня висела огромная надпись: "Курение -- медленная смерть!". 

Естественно. Но чья-то бесстрашная рука написала внизу мелом: "И мы никуда не торопимся". Профессор Кляйн совершенно прав -- сигареты величественны. Они соблазняют тебя, как роковая женщина, не смотря на все знаки, говорящие об опасности. Они несут гибель. И поэтому так хороши. И чем больше их демонизирует пропаганда, тем более обольстительными они становятся. Какая глупость эти "предупреждения" главного санитарного врача! Если бы кто-то и хотел изобрести лучшую рекламу сигаретам, то не смог бы -- это "предупреждение" делает ваше заявление ещё более сильным, когда вы пускаете дым в лицо нашему скучному обществу. "Жизнь сама по себе -- прогрессирующая болезнь, -- пишет Кляйн, -- от которой мы выздоравливаем только после смерти; ибо если здоровье -- это свобода от болезней, то оно становится доступно только после того, как мы умираем. Жить -- это значит выбирать свои яды". И кто такой этот главный санитарный врач, чтобы навязывать нам свой выбор? Задача врача -- ампутировать наши конечности, вырезать опухоли, снова зашивать нас. Это то, чем он должен заниматься, а на становиться главным судьей в многовековом философском споре. 

Не говоря уже о том, чтобы быть верховным цензором. Если он попытается им стать, то, как показывает книга г-на Кляйна, он окажется в противостоянии с целым рядом поэтов, философов и деятелей культуры, от Бодлера и Байрона, от Мериме и Жорж Санд до Сартра и Хемингуэя.

Как и многие писатели, которые боролись с цензурой до него, Кляйн использует тонкую иронию и насмешки, но не ведёт прямую атаку на позиции своих оппонентов. Вопреки тому, что можно подумать о книге Кляйна после прочтения этой рецензии, его книга -- не полемический труд подогреваемый негодованием, а, скорее, ода сигаретам, то, как их видели великие поэты и мыслители, гимн культуре, от которой современные варвары вот-вот откажутся. В некотором смысле г-н Кляйн подобен римскому патрицию, поющему гимны старым храмам и священным рощам, даже в ту минуту, когда полчища гуннов разрушают их. Напрасно он умоляет их подумать об ответной реакции:

"... за подавлением ... часто следует возвращение того, что было подавлено, и возвращается оно в ожесточённой, свирепой форме. Всякий раз, когда нечто нездоровое демонизируется, оно становится неотразимым, во всей своей соблазнительной прелести и в огненном очаровании того, что не должно выйти на свет. Цензура неизбежно подстрекает к тем самым вещам, которые она желает запретить, и делает их более опасными в их навязчивости. Подумайте, например, о мастурбации". 

Увы! Гунны не читают стихов, и имена старых богов для них ничего не значат. Г-н Кляйн тратит свою иронию впустую на наших современных варваров, которые знают только железный язык политкорректности.

Примечание редактора: Г-н Буковский -- профессиональный курильщик, чья самая известная книга, "И возвращается ветер" является свидетельством того, что даже КГБ не смог заставить его бросить курить, не смотря на 12 лет настойчивых усилий. 

Журнал National Review, 15 августа 1994 г. 

Перевод с английского Алисы Ордабай-Хэттон. 

Вступление Владимира Буковского

к книге Павла Тигрида "Горькая революция"

Один журналист недавно спросил меня, встанет ли когда-либо на путь либерализации режим, который сейчас находится у власти в Советском Союзе и других странах Восточной Европы. Мой ответ был и остается очень простым: свободу никогда не дарят, за неё нужно бороться. Если в этих странах произойдут позитивные изменения, то они не будут идти от правительств, они будут идти от народа. В книге Павла Тигрида, среди прочего, рассказывается об усилиях, которые различные реформисты и ревизионисты прилагали в течение более тридцати лет, чтобы побудить эти правительства сделать свои режимы более человечными. Но факты говорят об одном: все попытки сторонников "лояльной оппозиции" заканчивались либо провалом, либо военным вмешательством, которое приводило к ещё большим притеснениям.

С другой стороны, я считаю, что движение за права человека уже представляет из себя -- в Советском Союзе и в других странах восточного блока -- силу, способную оказывать прямое влияние на руководство стран. Люди у руля больше не могут игнорировать этот факт, что и было доказано во время недавних событий в Чехословакии, связанных с Хартией 77. Такие усилия, безусловно, будут продолжать расти.

Западным демократиям никогда не следует забывать, с кем они имеют дело, и по простой причине: если события, похожие на, которые мы пережили в Чехословакии в 1968 году, произойдут в одной из стран Восточной Европы, Москва без колебаний подавит это народное движение как же, как и раньше. Советские лидеры не изменились, они ничего не извлекли из уроков 1968 года. И западные страны несут очевидную долю ответственности: их реакция на военную оккупацию Чехословакии была настолько безвольной и столь неоднозначной, что советские лидеры теперь могут делать вывод, что у них развязаны руки.

Вот почему Хельсинкские соглашения так опасны. Они двигаются в направлении установления статус-кво в тех частях мира, которыми управляет или которых оккупирует Москва, и тем самым играют на руку нынешним советским лидерам. Верно, что Хельсинкский Заключительный акт также содержит очень важные положения, касающиеся основных прав человека, а также свободы передвижения и информации, и защитники прав человека в странах советского блока действительно извлекают из них пользу для своей деятельности. Однако проблема остается нерешенной: способны ли нынешние неосталинские режимы жить в соответствии с этими международными конвенциями, учитывая репрессивный характер этих обществ? В книге Павла Тиргрида содержится много разоблачающих подробностей; он четко ставит вопрос о том, обречены ли в конце концов попытки либерализовать эти системы на то, чтобы продолжать вращаться в порочном круге.

Также -- по этой же самой причине -- правозащитники во всех так называемых социалистических странах не предлагают политическую программу или новую модель общества: всё, что они хотят, -- это получить больше свобод и гражданских прав. Но если мы сможем стимулировать этот процесс с помощью свободолюбивых граждан во всём мире, ситуация в конечном итоге улучшится. Могут появиться другие группы с сильным политическим и социальным сознанием. Затем наступит период медленной реструктуризации, которая в конечном итоге приведет к смене нынешних систем через свободные выборы.

Но прежде чем мы дойдём до этой точки, руководители и народы -- как на Востоке, так и на Западе -- должны будут избавиться от определенных иллюзий, в которых они упорно пребывают, относительно автократических режимов в целом и попыток их контролировать, их реформировать, их "пересматривать" или их изменять. В этом отношении чтение книги Павла Тригрида также принесёт пользу. 

Издательство Albin Michel, 1977 год, Париж. 

Предисловие Владимира Буковского

к французскому изданию книги

Вадима Делоне "Портреты в колючей раме". 1984 год.  

История взаимоотношений политических и уголовных заключенных в советских лагерях слишком сложна и запутанна, чтобы обсуждать ее детально в кратком предисловии. Когда-то, на ранних этапах построения социализма, идеологи пролетарского государства объявили уголовников «социально близким элементом», т. е. теми же пролетариями, только временно «заблудшими». В полном соответствии с наивной верой всех социалистов в определяющую силу социальных условий, бородатые философы 20-х и 30-х годов утверждали, что преступность порождается звериными законами капиталистического общества, где «человек человеку волк», и что в условиях социализма она исчезнет сама собой. Ведь если волка долго кормить одной морковкой, то он обязательно превратится в кролика с длинными беленькими ушками.

Но одно дело — писать все эти благоглупости в социалистических журнальчиках и популярных брошюрках, другое — воплотить в масштабах огромной страны. Истории было угодно, чтобы бородатые философы и их доверчивые последователи превратились вдруг во «врагов народа», т. е. разделили концлагерные нары с жертвами капиталистической несправедливости, «пережитками проклятого прошлого». Легко понять, к чему привел этот социальный эксперимент. Для «социально близких», поощряемых к тому же начальством, лучшей добычи и желать нельзя было. Даже гораздо позже, во времена, описанные Солженицыным, т. е. в 40-е и 50-е годы, для политзаключенных самой тяжкой частью их наказания было соседство с уголовниками.

Однако именно в эти годы и произошел перелом в отношениях. Прежде всего потому, что изменился состав политзаключенных. В лагеря гнали теперь фронтовиков, прошедших огни и воды, население оккупированных немцами территорий, бойцов национальных движений сопротивления из Прибалтики, с Украины, из армии Власова.

С другой стороны, существенные перемены произошли и в самом уголовном мире. Поощряемые начальством «социально близкие» выросли, наконец, в такую силу, что стали уже опасны власти. Преступность в стране возросла до угрожающих размеров, особенно в послевоенные годы, и это противоречило самой доктрине: ведь по мере построения социализма преступность должна сокращаться. Словом, где-то в идеологических недрах власти возник знаменитый лозунг: «Преступный мир должен сам себя истребить!» И вскоре уголовники, умело расколотые властями на два непримиримо враждующих лагеря, принялись истреблять друг друга — началась «сучья война».

Нет нужды повторять, как восстания политических привели сначала к их освобождению от гнета блатных, затем к созданию отдельных политлагерей и, наконец, к хрущевским освобождениям. Все это ярко показано в 3-м томе «Архипелага ГУЛаг». Достаточно сказать, что раздельное содержание политических и уголовных продержалось до середины 60-х годов, и вплоть до этого момента обе стороны знали друг о друге очень мало. Видимо поэтому среди политических бытовали представления старых времен, рисовавшие уголовников заклятыми врагами. Среди уголовников же почему-то возникли легенды, что в политических зонах легче: лучше кормят и меньше работают. Случалось порой, что какой-нибудь отчаявшийся                                

уголовник вывешивал у себя в зоне нацистский флаг (советская пропаганда неизменно изображала всех политических фашистами), бросал листовки или делал себе на лбу антисоветскую татуировку и, заработав политическую статью, бывал неизменно разочарован, найдя условия в политлагерях такими же, как в своих, а то и хуже. Но назад пути уже не было, и легенда продолжала жить.

В 1966 году, обеспокоенные ростом правозащитного движения и стремясь сократить «статистику политических преступлений», советские власти вводят в Уголовный кодекс ряд статей, мало чем отличающихся от уже существующих политических, но зато позволивших посылать правозащитников в уголовные лагеря. Еще была у властей надежда, что мы опять окажемся несовместимыми и вспыхнет прежняя вражда. Убить руками уголовников — гораздо удобней, чем своими. Меньше шума.

Конечно, далеко не всем жизнь в уголовном лагере далась легко. Кое-кто поплатился здоровьем, вернулся сломленным, искалеченным. Однако в целом эксперимент провалился, и подавляющее большинство правозащитников нашли нужный тон в отношениях с уголовниками. Более того, во многих случаях «политики» в уголовных зонах оказались центром сопротивления, пользовались огромным авторитетом у соузников.

В сущности, титул «уголовников» можно лишь формально применять к той массе людей, которая населяет сейчас наши лагеря. Количество заключенных в СССР по всем подсчетам никак не ниже 2,5-3 млн. душ, т. е. около 1% населения страны. Большинство из них попали в тюрьму за пьяную драку, мелкие хищения с места работы, нарушение паспортных правил, автомобильные аварии и т. п., т. е. к уголовному миру относятся лишь фориально. В иных условиях они вряд ли попали бы в лагеря, а многих советские законы просто превращают в правонарушителей. Для таких людей политзаключенный — это прежде всего «грамотный», «образованный» человек, нечто вроде ходячей энциклопедии, к которому можно прийти с любым вопросом или с просьбой написать жалобу. А кроме того, будучи государством обижены, они, естественно, симпатизируют политическому.

Собственно преступный мир, или мир блатных, численно не превосходит таковой в любой другой стране Запада, и философия у них примерно та же. Это целая субкультура со своими законами, авторитетами и кодексом чести. Среди них порой попадаются люди выдающихся качеств, незаурядных способностей и редкой душевной щедрости. Это своего рода «аристократия». Непризнание власти любого государства является краеугольным камнем философии этого мирка, и потому противник этого государства вызывает их уважение.

В отличие от сталинских времен, нынешний политзаключенный — не просто жертва режима. Это, как правило, человек, сознательно идущий в тюрьму ради своих принципов и продолжающий отстаивать их в неволе. В советских условиях, а тем более в условиях лагеря, где подлость, предательство и беспринципность борьбы за существование становятся нормой, люди, отстаивающие свои принципы и достоинство, неизбежно помогают друг другу. И как бы ни были различны их нравственные установки, им легче достигнуть взаимного понимания и уважения. Никогда не забыть мне фразу, сказанную одним из наиболее авторитетных воров своим собратьям, когда он, покидая зону с новым сроком, препоручал меня заботам остающихся:

— Смотрите, мы сидим каждый за свое, а он — за общее.

Быть может, это отношение не раз спасало меня впоследствии. Охраняло оно и Вадима Делоне, московского поэта со своеобразной, если не сказать трагической, судьбой.

Девятнадцати лет от роду он был моим подельником по демонстрации на Пушкинской площади и провел год в следственной тюрьме КГБ.

Будучи освобожден из зала суда и «тактично» удален из Москвы, Вадим попытался учиться в Новосибирском университете. Но через год после первого освобождения он принял участие в демонстрации против оккупации Чехословакии, за что и был приговорен к трем годам уголовных лагерей.

Так что созрел он, как человек, как раз на зоне. И, быть может, поэтому Вадим оставил там навсегда часть своей души, как он и описывает в своей книге. Внешние обстоятельства, поддакивая внутренним, вовсю старались не выпустить его из «родного, очарованного круга лагерей»: не успел он откинуться, как КГБ развернул кампанию по уничтожению правозащитного движения, и многие его друзья и жена Ирина оказались за решеткой.

За освобождением жены последовала эмиграция, но в ней Вадим не прижился совершенно. 13 июня 1983 года, тридцати пяти лет от роду, он не проснулся в своей Венсенской квартире в пригороде Парижа.

Поэтический талант Вадима был определенно не академическим: он писал не часто, не много, не ради утонченного развлечения или уничтожения белой бумаги. Мечущаяся душа, живая жизнь, прорвавшаяся в строку, месяцы духовных страданий, заплаченные за каждый стих, — это поэзия Вадима Делоне, пережитая, честная, невыдуманная.

Такова же и книга Вадима, единственная им написанная, не мемуары, не трактат о лагерной жизни, а скорее зарисовки, наброски, новеллы, в которых автор живо и выпукло обрисовал характеры, нравы и отношения своих солагерников, передал саму психологическую атмосферу лагерной жизни, с той последней честностью, когда за каждую строку платишь кровью души.

Смерть Вадима произвела сильное впечатление: во время похорон в Париже церковь была заполнена до отказа, сотни знакомых, а иногда и совсем незнакомых людей обращались к его вдове с предложением помощи. В России его поминали друзья. Он не был лидером, или идеологом, или академиком, но он был необходимым человеком, в котором соединялись честность, верность и сострадание, настолько самоотреченное, что он мог написать:

Но девочка письмо мне в лагерь шлет,

Мол, был концерт, мол, ты бы просто ахнул.

Не все еще потеряно, не все —

Пускай не мне, дают же все-тки Баха.

* * *

Но если я просил у Бога,

То за других, не за себя...

На окраинах империи.

Предисловие Владимира Буковского к книге "Политика психиатрии на Кубе"

Чарльза Дж. Брауна и Армандо М. Лаго.

Прочитав собранные в этой книге документы и свидетельства, можно чувствовать отвращение и возмущение, но удивляться не приходится. Мы давно знали, что коммунистические режимы, будь то во Вьетнаме или на Кубе, в Эфиопии или в Китае, очень похожи друг на друга: они представляют из себя искры, угольки огромного пожара, зажженного на планете 74 года назад. Было бы удивительно, если бы мы не обнаружили в каждом из них знакомые черты, так как они, если воспользоваться метафорой Солженицына, подобны метастазам одной и той же раковой опухоли, стремящегося воспроизводить себя во всех частях земного шара. Куба в этом отношении уникальна только стремительными темпами распространения болезни: за 32 года она освоила поле деятельности, на которое Советскому Союзу понадобилось 73 года. За одно поколение Куба продвинулась от "революционной справедливости" к "социалистической законности", от ликвидации "классовых врагов" к "политическому перевоспитанию" и психиатрическому лечению тех, кто "относится с социализму с апатией". 

Конечно, есть и различия. Строго говоря, кубинский режим, где верховный лидер сочетает в себе характеристики Ленина и Сталина, Хрущёва и Брежнева, не нуждается в психиатрических репрессиях. Советская политическая психиатрия, изобретённая во времена "мирного сосуществования" и усовершенствованная в годы "разрядки напряженности", была задумана как камуфляж, позволяющий режиму создавать себе более "либеральный" имидж и при этом продолжать политические репрессии. Однако, в кубинском контексте она стала просто ещё одной формой пыток. Здесь нет политической необходимости в придумывании сложных диагнозов, не существует внезапно возникшей эпидемии "вялотекущей шизофрении" среди диссидентов, не существует кубинских эквивалентов доктора Лунца и профессора Морозова. Многие диссиденты были, на самом деле, признаны вменяемыми, либо их не диагностированы вообще, перед тем как отправить в психиатрический ГУЛАГ и применять по отношению к ним электрошок. Я полагаю, что даже доктор Лунц был бы возмущён, если бы узнал о таком варварском применении его сложных теорий.

Короче говоря, это ещё не политическое злоупотребление психиатрией в том виде, в каком мы знаем эту практику, а, скорее, плохая имитация её со стороны не слишком умного ученика. Возникает вопрос: зачем кубинские товарищи вообще потрудились заимствовать это последнее достижение социализма, если они не используют его должным образом? Может быть, это результат общей волны давления со стороны СССР с целью "либерализовать" кубинский режим и сделать его более презентабельным? Или это было просто одно из указаний Москвы, одно из тех, что регулярно отправляются на окраины империи, и которое было неправильно интерпретировано ленивым чиновником? Возможно, что ответа мы не узнаем никогда.

Тем не менее, факт остаётся фактом: первые шаги к политическому злоупотреблению психиатрией сделаны, и дальнейшее развитие весьма вероятно. Как только Гавана признает политическую необходимость придания более цивилизованного имиджа кубинскому режиму, новые, прилично одетые и чисто выбритые лидеры кубинской революции оценят весь потенциал советского изобретения. Тогда мы начнём слышать всё новые и новые истории о появляющихся в кубинском обществе психических расстройствах, которые лечить будет становиться намного труднее, чем сейчас.

Перевод с английского Алисы Ордабай-Хэттон. 

Источник:  The Politics of Psychiatry in Revolutionary Cuba, Freedom House, New York, 1991. 

Предисловие Владимира Буковского

к книге Мелькера Йонсона

"Те, кого преследуют за их убеждения".  

- Можете ли вы сказать, что лучше: открытые акции протеста, петиции и демонстрации, или непубличное давление и закрытые переговоры? Не вредят ли открытые протесты самим заключённым? Ведь они могут раздражать советскую власть и подталкивать её к усилению репрессий, верно?

Когда мне впервые задали этот вопрос два года назад в Швейцарии -- сразу после моего внезапного освобождения -- я сначала был слегка озадачен. Мне казалось, что сам факт моего освобождения должен стать более красноречивым ответом, чем любые слова. Разве не было очевидно, что если бы не развёрнутая и мощная кампания, проводимая в мою защиту, я всё бы ещё находился во Владимирской тюрьме? В последний раз меня приговорили к двенадцати годам именно за то, что я представил Западу документы об использовании психиатрии в политических целях. Публикация этих документов привела к освобождению многих диссидентов из психиатрических больниц.

Неужели здесь, на Западе, всё ещё не поняли, что весь смысл нашего движения в Советском Союзе состоит как раз в том, чтобы предавать определённые вещи гласности, и что это единственное адекватное оружие против насилия и произвола? Тысячи людей, тем самым рискуя собственной свободой, собираются, выступают посредниками, печатают тексты на тонкой папиросной бумаге, подвергаются арестам, обыскам, судам и другим преследованиям. Их тексты читают сотни тысяч людей, которые также рискуют своей свободой. Десятки миллионов людей по ночам прижимают уши к радиоприемникам и выслушивают информацию, воспроизводимую западными радиостанциями на русском языке, чтобы, в свою очередь, утром передать её другим десяткам миллионов людей. И как бы власти ни усиливали репрессии и не выражали свое недовольство, они уже не могут подавить ни людское внимание, ни оправданное осуждение. И они это знают. Иногда одного упоминания на Би-би-си может быть достаточно, чтобы спасти человека.

Зачем же вам здесь, на Западе, бояться этих людей? Пусть страх испытывают те, кто совершает преступления. Зачем тайно умолять пощадить жертв? Разве это не постыдно?

Этот странный вопрос я услышал впервые два года назад. С тех пор мне приходилось отвечать на него сотни раз, как устно, так и письменно -- в газетах, по радио и телевидению, в беседах с политиками, на каждой пресс-конференции и на каждом публичном выступлении. И это делал не только я. Практически всех бывших советских политзаключенных, которым удалось вырваться на свободу, буквально преследовали этим вопросом, упорно и угрюмо, как будто надеясь получить другой ответ, хотя бы один раз.

Но если бы только это! Были разработаны целые теории и написаны десятки книг в стремлении привести доказательства того, что экономические санкции необходимы в отношении Родезии или Чили, но что их не нужно вводить против Советского Союза, Кубы или Восточной Германии. Утверждается, что было бы хорошо разорвать дипломатические отношения с Соединёнными Штатами из-за войны во Вьетнаме, но нет необходимости разрывать их с Советским Союзом из-за вторжения в Чехословакию.

В ЮАР или Аргентине невозможно организовывать международные спортивные соревнования, а в Москве можно проводить даже Олимпийские игры.

К сожалению, всё это не случайно. В современном мире нет политических сил, готовых начать кампанию протеста против преступлений советской власти. Для некоторых политических сил любая критика Советского Союза нежелательна по идеологическим причинам. Для них Советский Союз всё ещё остается "идеологическим союзником" и "прогрессивной" силой. Для других важнее поддерживать стабильные, позитивные отношения с этой сверхдержавой, развивать торговлю и сотрудничество, невзирая на преступления, происходящие внутри страны.

К счастью, в мире ещё есть люди, для которых защита прав человека и свобода совести выше идеологических соображений, больших политических игр и дипломатических уловок. Они не позволяют запугивать себя советскими танками и ядерными боеголовками и им удается распространять свои взгляды с риском для жизни. 

- Но, скажите, почему вас просто не убили, как это делалось тридцать лет назад? - Часто меня спрашивают.

Нас не убивают именно потому, что таких людей, как мы, становится все больше и больше.

Перевод Алисы Ордабай-Хэттон. 

Источник: Melker Johnsson, "Dessa förföljda för våra värden", Akademilitteratur, Stockholm, 1979.