top of page

Memento GULAG:

Memory 

and Judgment of Communism

 

Vladimir Bukovsky

speaking at a study day organised by the Hannah Arendt Research Centre on November 7, 2006.

 

 

The idea of commemorating the GULAG every year came to us sometime ago. The idea is to try and preserve the collective memory in dozens of countries, which at the moment appears to have been wiped. At this time, we are not asking much more from people than to remember that around a hundred million people were killed in the name of a utopia.

 

On this day, we will remember those who died in the 1920s, 1930s, 1940s and 1950s. We will remember our colleagues and friends who died in the GULAG, our families. We will also remember the present-day prisoners of GULAGs in countries such as China, Cuba, North Korea or Vietnam. Yes, I did say Cuba.

 

But here we have decided to have a specific objective for the Day of the GULAG. Because this year, we commemorate the fiftieth anniversary of the Hungarian uprising, the Hungarian revolution of 1956. This revolution was in a way a cornerstone, a moment from which the resistance to the communist system began and grew.

 

The first resistance in Russia died out around the mid-1930s. It was drowned out in blood, for example during the anti-Bolshevik revolts in Tambov or Kronstadt, or even in Southern Siberia where an uprising was repressed in a particularly bloody manner. My unfortunate country was brought into line, gripped by terror, completely terrorised and little by little was no longer able to put up any sort of resistance. The Hungarian revolution represented the first active and open resistance to the communist regime after the death of Stalin.

 

I also think that it is an excellent idea to organise this day of commemoration in the Vendée because the Vendée was the first territory to put up a massive resistance, a popular resistance to a utopian political system, namely the Jacobin system of 1793. There is therefore a symbolic dimension to the fact that we are commemorating the Hungarian revolution here and on this day, the 7th of November –- the anniversary of the Bolshevik coup d’etat.

 

If we wind back a few decades, I must say that in the 1950s, three decisive events changed the course of history and certainly changed my own way of seeing the world. First, there was the death of Stalin in 1953. I was only ten years old, but I remember, albeit quite vaguely, everything that happened at that time. Before this, we were taught to believe that Stalin was God, the living God, and the father to us all. As a result, on that day the 5th of March 1953, we suddenly found ourselves without God and without father. Huge crowds gathered in the centre of Moscow to see Stalin lying, reposing in the Hall of Columns. 

 

At this time, we the children, were essentially children of the street, because in Moscow the largest part of the capital was a kind of slum where crime prospered, with overcrowded apartments where ten to twenty families were crammed together and shared amenities, and most families were deprived of fathers who had died in the war. As a result, we children, who lived mostly in the streets, were smart kids: instead of joining the swelling crowd –- around five million people who were pushing and shoving their way through a gigantic procession to try and see Stalin lying in state –- we did not follow the moving crowds but went across the roofs, the attics and the cellars in order to get as close as possible to the main event that was taking place.

 

I remember then, being a ten-year-old kid sitting on the roof of Hotel National, overlooking the entire crowd below me. This was the closest that we managed to get to the actual event.

 

And I remember three very strong feelings that I experienced at that moment. I say feelings because at the age of ten I was incapable of formulating them, I could not verbalise them, they were just feelings. 

 

The first was that what was taking place was a historic event and that I should carve every detail into my memory. And indeed, I looked all around me, absorbing everything I saw like a sponge. 

 

The second feeling was that God was dead and therefore there was no one left above me. For better or worse, I was now responsible for myself! There would never again be any other authority in my life. 

 

The third feeling was that this crowd below, these hundreds of thousands of people who were pushing and crushing against each other to see this God, were wrong. I thought to myself: they are wrong because if he were God, he would not be dead. And if he was dead, it meant he was not a god. 

 

Then a final thought came to me, which was very important in my life and certainly contributed to forming my personality: the idea that the majority of adults can be wrong. This was a staggering conclusion for a ten-year-old child.

 

As one event brings about another, so Stalin’s death brought about 1956. As Stéphane Courtois explains in detail here, Nikita Khrushchev, who was then the principal leader of the Soviet Union, made a secret speech to the 20th Congress of the Communist Party on the subject of Stalin. However, although this speech was supposed to remain secret, we all found out about it within a few days. It was a revelation and a shock: thousands of people who were perfectly innocent, thousands of people had in effect been assassinated… 

 

The first feeling on hearing all this was of course that Stalin alone could not possibly have killed so many people. The members of later generations therefore always looked suspicious to us: “They must have participated in one way or another to this collective slaughter. Passively or actively, they must have taken part”. 

 

To this a general feeling was added: why had Khrushchev given this speech in secret? Why did he not say it to us openly? Why did he not openly announce everything to the country? What is he hiding? And indeed, all the participants present in the room where Khrushchev made his secret speech were implicated in this collective slaughter. What did all these secret discussions among assassins mean? I was fourteen at the time and of course a revelation of this nature at that age is bound to cause a shock, a trauma. You immediately suspect any person older than you to have been implicated in this crime. And indeed, when we attempted to summon people of all generations to give us answers, particularly the generation of our parents, they were unable to explain anything coherently.

 

They kept repeating three things. First, “We knew nothing about it”. Much like the Germans after the fall of the Nazi regime, when every generation of Germans said, “We knew nothing of Auschwitz, we knew nothing of those millions of people in gas chambers.”

 

But it was impossible not to know that millions of people had been eliminated. It was impossible not to notice anything when your neighbours were disappearing overnight. It was impossible not to notice anything when six million people were deliberately made to starve, criminally, to the point where they died of starvation. Before all else, Stalinist terror forced the entire population to publicly approve of these killings.

 

As a result, everyone, be it at work or where they lived, was made to gather for gigantic meetings during which they had to approve of Stalin’s politics. Stalin thus turned the entire country into a true “circle of blood.”

 

And if we had pestered our parents and the entire generation of our parents, they would have answered, “We believed in communism!” Well, these answers would have seemed even less convincing to us. How could they believe that millions of people needed to be killed to ensure the happiness of humanity and to finally impose our aberrations on the world? These generations would have said to us, “We were terrorised”. They were terrorised to the point of approving of mass slaughter and… continued working, writing songs, going about their business, and replaced those who had been executed, and never mentioned anything among themselves! Just like the three blissful monkeys, they would have seen no Evil, heard no Evil, spoken of no Evil! If they did not know, it was because they were afraid of knowing and not because it was impossible to know. This is what acted as a springboard for the entire post-Stalin generation: the moral impulse that made us refuse to find ourselves once again in the situation of our parents.

 

And I remember saying to myself at the age of fourteen: “I will always know what is going on and I will never stay silent about it.” And indeed, I have always known what was going on and I have never been quiet! Because, come what may, I would in time have to answer to my children if they asked me where I was while all this was going on. This is how the most important moral impulse of the future human rights movement in Russia was born.

 

Finally, here is the crucial element which later allowed our movement to take shape: we did not want to be part of this machine. Indeed, a few months after Khrushchev’s “special report” the third decisive event of the 1950s took place, the Hungarian revolution. We, our generation, were immediately on the side of the uprising. Because in a way the Hungarians had done what we wanted to do. Like us, they were children, fifteen or sixteen years old, who were fighting in the streets of Budapest. They were fighting the cruel and rusty machine of the communist State that we all hated.

 

This event forged the public opinion movements in many countries of the communist world by imparting two important lessons. First: it is possible to fight against this system; the Hungarians have proven to us that it was possible to combat it. Second: the regime has not changed, it has remained the same; in spite of all of Khrushchev’s speeches, the system was treating Hungary exactly the way Stalin would have treated it.

 

This was the final blow, the one that got everybody moving. In the 1950s, thousands of people, and in particular students and very young people, were imprisoned in the USSR for having supported revolutionary Hungary. Some for having distributed leaflets in support of Hungary, others for having publicly expressed their support for Hungary. This was a mass phenomenon. I discovered later, in the archives, that four to five thousand people were put in prison.

 

As for us, the next step after Hungary was to try and recreate a similar atmosphere in the Soviet Union. While it is true that the Hungarian revolution was crushed, its spirit nonetheless remained vibrant. The Petöfi Circle, a famous poetic circle of the Budapest youth, was at the root of the revolution in Hungary. We therefore decided to begin with poetry readings in the centre of Moscow, on a square, for we did not have our own premises –- “they” were not willing to allow us premises. 

 

This became something truly incredible! For two years, we read banned poems in public, right in the centre of Moscow, on weekends, with hundreds of people coming to listen. Mostly the poems of others, those that were banned, those who had died in the GULAG! Of course, the authorities attempted to put a stop to it, to crush us: we were physically beaten, we were expelled from universities, but we continued the action for two years. And finally, when the movement was crushed and many people were arrested and put in prison, it nevertheless left a formidable legacy. 

 

The famous word Samizdat –- the self-publishing by dissidents of censored works -– was born on this square, during the readings of these poems, in order to put together a compilation of poems that could circulate among the participants. In general terms, I would say that from this instant, the human rights movement was born in Soviet Union, and it only went on growing over the course of the 1970s. 

 

This, in turn, had an influence on similar developments in Eastern European countries, in Poland, in Czechoslovakia, etc. From this moment on, as Ilios Yannakakis had explained so vividly, we supported one another through our mutual teachings.

 

One of the main lessons that we took from the Hungarian revolution was that its insurgents had perhaps been wrong to try and go down the route of violence –- even if it is precisely this violence which had such an important role in triggering the revolution. One of the things that we learned from the Hungarian revolution was that violence was not necessarily the most effective way to change a communist regime. Hungarians as a people are always ready to explode, you know! Just listen to Matyas Kolos –- maybe it is because their food is too spicy! But it is from the Hungarians and the Czechs that we effectively inherited this spirit of resistance, and the Poles then inherited it from us.

 

The next step was that of Czechoslovakia in 1968: the Prague Spring was a strictly non-violent revolution which was nevertheless crushed militarily. Thus, the Poles learnt the following from the Czechs: if you want to carry out a peaceful and non-violent revolution, you need a lot more people involved than just the intellectuals, you need the workers.

 

And this is what they did in 1980-81. Almost all of Poland’s active population joined the free trade union Solidarity. This was a true signal of the end of the communist regime: in the “land of the workers” the entirety of the working class was openly contesting communist power.

 

In the 1980s, this experience spread across the entire communist world, repeating itself over and over in many countries. And the pinnacle of the revolt came in 1989, when even Maoist China began to move. Even China began to move!

 

And I can still clearly picture the footage from the Tiananmen Square, especially the shot where a man stands alone in front of a row of tanks and forces them to stop. I remember seeing it on television and thinking to myself,“I know exactly what is going on in that man’s head!” because I had done the same throughout my life. Because, from a symbolic point of view, we were doing exactly the same thing.

 

You put yourself in the way of the functioning of this gigantic rusty machinery of a totalitarian State, and you say right to its face,“Go on, kill me, but kill me publicly, so everyone can see… If you dare!” In communist China, as in the Soviet Union, they did not dare. From that moment onwards, the whole system had disintegrated to such an extent, was in such a state of disrepair, that it was not even ready to fight for its own survival.

 

I remember a political joke, a very popular one in the 1960s. Three qualities cannot coexist in the same human being. These three qualities are: intelligence, honesty and membership in the communist party. A communist is either a dogmatic imbecile, or a very intelligent man, but a crook. And this is precisely what happened in 1991, when the Soviet communists split along this line of cleavage. 

The first segment, that of the dogmatic imbeciles, continues to march under red flags to this day. But the intelligent crooks very promptly declared themselves democrats, businessmen, and God knows what else. This is exactly what happened and is how communism officially came to an end.

 

The tragedy for our country Russia, as well as for the others, I believe, is that communism was never put on trial, as Nazism in Nuremberg. This was not achieved, despite all our efforts to do so and our sensible advice. Victory over communism was never total or complete. Today, in Central and Eastern Europe, in the former republics of the Soviet Union, you have an awakening of this kind of post-communism.

 

Even in Hungary, as we speak today and commemorate the fiftieth anniversary of this revolution, the current government is a post-communist government. The communists can continue to return to power in any of the countries of the East, without even mentioning Russia, Belarus, or indeed the Central Asian republics.

 

In today’s world, in today’s post-communist world, we are clearly moving backwards. In countries such as Belarus, Russia, Central Asia, we are witnessing a return, a resurrection of the GULAGs. But the effect of the absence of a trial such as Nuremberg is no less dramatic in the West.

 

Italy, which resisted the communists throughout the post-war years, now has a government that includes many communists and post-communists. This situation calls for a larger reflection on what we want humanity to learn from the bloody experience of communism. We hope it will learn that utopia, any social utopia whatever its nature, ends in a bloodbath. And as we are becoming witnesses, nowadays, to the appearance of a great number of utopias in the West -– be that “political correctness” or the European Union, this scares us. Those who support these initiatives perhaps do not know it yet, but we know that they lead to GULAGs.

 

So, today, and in conclusion to what I have attempted to say, let us try to realise de facto what we were unable to do de jure. Let us see to it that we put communism on trial by submitting it to public judgment symbolised by the institution of the GULAG Commemoration Day. Let us gather together to light a candle and tell today’s political class, which is so corrupt and so remote from democracy: “We remember, we could never forget!” Memento from the GULAG.

 

Translated from French by Arthur Beard.

 

Originally published by the Catholic Institute of Higher Education, Editions Cujas, Paris, 2007. 

Memento GULAG: 

Память и осуждение коммунизма.

 

Выступление

Владимира Буковского

на семинаре в Исследовательском центре Ханны Арендт,

7 ноября 2006 года.

Мысль учредить день, в который мы бы отдавали дань памяти жертвам ГУЛАГа, пришла к нам некоторое время назад. Идея состоит в том, чтобы попытаться сохранить память в десятках стран, которая на данный момент, похоже, стёрта. В настоящее время мы не требуем от людей ничего, кроме того, чтобы они просто помнили, что около ста миллионов человек были убиты во имя утопии.

 

В этот день мы будем вспоминать тех, кто погиб в 1920-х, 1930-х, 1940-х и 1950-х годах. Мы будем вспоминать наших коллег и друзей, погибших в ГУЛАГе, наши семьи. Вспоминать и нынешних узников ГУЛАГов в таких странах, как Китай, Куба, Северная Корея и Вьетнам. Да, я сказал Куба.

 

Но в этот раз мы решили поставить перед собой конкретную цель в День ГУЛАГа. Потому что в этом году мы отмечаем пятидесятую годовщину венгерского восстания, годовщину венгерской революции 1956 года. Эта революция была своего рода краеугольным камнем, моментом, с которого началось и из которого выросло движение сопротивления коммунистической системе.

 

Сопротивление в России угасло примерно к середине 1930-х годов. Оно было залито кровью, в ходе таких антибольшевистских восстаний как в Тамбове и Кронштадте, и даже в Южной Сибири, где восстание было подавлено особенно кровавым образом. Моя несчастная страна была охвачена террором, полностью терроризирована, сделана послушной и со временем больше не могла оказывать никакого сопротивления. Венгерская революция стала первым активным и открытым актом сопротивления коммунистическому режиму после смерти Сталина. 

 

Я также считаю, что проводить этот день памяти в Вандеи -- хорошая идея, потому что Вандея была первой территорией, которая оказала массовое сопротивление, народное сопротивление утопической политической системе, а именно якобинской системе 1793 года. Так что в этом заключается символический аспект того факта, что мы отмечаем венгерскую революцию здесь в этот день, 7 ноября -- годовщину большевистского переворота.

 

Если мы вернёмся на несколько десятилетий назад, я должен сказать, что в 1950-х годах три решающих события изменили ход истории и, безусловно, изменили мой взгляд на мир. Во-первых, смерть Сталина в 1953 году. Мне было всего десять лет, но я помню, хотя и довольно смутно, всё, что тогда происходило. До этого нас учили верить, что Сталин -- Бог, живой Бог и отец для всех нас. В результате, в тот день, 5 марта 1953 года, мы внезапно оказались без Бога и без отца. Огромные толпы людей собрались в центре Москвы, чтобы увидеть Сталина, лежащего в Колонном зале Дома Союзов.

 

Тогда мы, дети, были, по сути, детьми улицы, потому что в Москве большая часть столицы представляла из себя трущобы, где процветала преступность, с переполненными квартирами, где могли тесниться от десяти до двадцати семей, с общими удобствами, и где большинство семей было без отцов, так как отцы погибли на войне. В результате мы, дети, проводившие время в основном на улице, были сообразительными: вместо того, чтобы присоединиться к разрастающейся толпе -- около пяти миллионов человек, сжатых в гигантской процессии, пытающейся увидеть мёртвого Сталина -- мы не последовали за движущейся толпой, а пошли по крышам, чердакам и подвалам, чтобы максимально приблизиться к происходящему событию.

 

Я помню, как десятилетним ребенком я сидел на крыше гостиницы "Националь" и смотрел на толпу подо мной. Это было самое близкое расстояние, с которого нам удалось увидеть само событие.

 

И я помню три очень сильных чувства, которые я испытал в тот момент. Я говорю о чувствах, потому что в десять лет я не мог их сформулировать, я не мог их выразить словами, это были просто чувства.

 

Во-первых, происходящее было историческим событием, и я должен был вырезать каждую деталь в своей памяти. И действительно, я сидел, оглядываясь вокруг, впитывая всё, что видел, как губка.

 

Второе ощущение было, что Бог мёртв, и поэтому надо мной никого не осталось. Хорошо это или плохо, но теперь я сам нёс ответственность за себя. В моей жизни больше никогда не будет другого авторитета.

 

Третье чувство заключалось в том, что эта толпа внизу, эти сотни тысяч людей, которые толкались и давили друг друга, чтобы увидеть этого Бога, были неправы. Я подумал про себя: они ошибаются, потому что, будь он Богом, он не умер бы. А если он мёртв, это значит, что он не бог.

 

Затем меня посетила последняя мысль, которая была очень важной в моей жизни и, безусловно, способствовала формированию моей личности: мысль о том, что большинство взрослых может ошибаться. Это был ошеломляющий вывод для десятилетнего ребенка.

 

Как одно событие влечёт за собой другое, так и смерть Сталина привела к 1956 году. Как подробно объяснял здесь Стефан Куртуа, Никита Хрущёв, который тогда руководил Советским Союзом, выступил на XX съезде Коммунистической партии с тайной речью на тему Сталина. Однако, хотя это выступление должно было оставаться в секрете, мы все узнали о нём в течение последующих нескольких дней. Это было откровением и шоком: тысячи совершенно невиновных людей, по сути, тысячи людей были убиты...

 

Первое ощущение, когда я услышал всё это, было, конечно, что Сталин в одиночку не мог убить столько людей. Поэтому у нас не было доверия к представителям старших поколений: "Они, должно быть, так или иначе участвовали в этой массовой бойне. Пассивно или активно, но они должны были участвовать".

 

К этому добавлялось общее ощущение: почему Хрущёв произнёс эту речь тайно? Почему он не сказал нам это открыто? Почему он открыто не объявил всё стране? Что он скрывает? И действительно, все участники, присутствовавшие в зале, где Хрущёв произнёс свою тайную речь, были замешаны в этой массовой бойне. Что значили все эти тайные обсуждения между убийцами? Мне было четырнадцать, и, конечно же, откровение такого рода в этом возрасте обязательно вызовет шок, травму. Вы сразу начинаете подозревать в причастности к этому преступлению любого человека старше вас. И, действительно, когда мы попытались получить ответы от людей всех поколений, особенно поколения наших родителей, они не могли ничего внятно объяснить.

 

Они повторяли три вещи. Первое: "Мы ничего не знали". Как и немцы после падения нацистского режима, когда каждое поколение немцев говорило: "Мы ничего не знали об Освенциме, мы ничего не знали об этих миллионах людей в газовых камерах".

 

Но нельзя было не знать, что миллионы людей оказались уничтожены. Невозможно было ничего не замечать, когда ваши соседи исчезают в одночасье. Невозможно было ничего не замечать, когда шесть миллионов человек были преднамеренным образом вынуждены умирать от голода, в результате творимого преступления, пока действительно все они не погибли. Прежде всего сталинский террор заставил всё население публично одобрить эти убийства.

 

В результате, всех -- будь то на работе или по месту жительства -- заставляли собираться на гигантские митинги, во время которых они должны были выражать своё одобрение в адрес политики Сталина. Таким образом, Сталин связал всю страну кровавой порукой.

 

И если бы мы продолжали задавать вопросы нашим родителям и всему поколению наших родителей, они бы ответили: "Мы верили в коммунизм!" Что ж, эти ответы показались бы нам ещё менее убедительными. Как они могли верить в то, что нужно уничтожить миллионы людей для того, чтобы обеспечить счастье человечеству и навязать всему миру наши заблуждения? Эти поколения ответили бы нам: "Нас терроризировали". Их запугали до такой степени, что они одобрили массовую резню и… продолжали работать, сочинять песни, заниматься своими делами, заменяли тех, кто был казнён, и никогда ни о чём не упоминали в разговорах друг с другом! Подобно трём блаженным обезьянам, они не видели зла, не слышали зла, не говорили о зле! Если они не знали, то потому, что боялись знать, а не потому, что знать было невозможно. Это то, что послужило трамплином для всего послесталинского поколения: моральным импульсом, который заставил нас отказаться от того, что заставило бы нас снова попасть в положение наших родителей.

 

Я помню, как в возрасте четырнадцати лет я сказал себе: "Я всегда буду знать, что происходит вокруг меня и никогда не буду молчать". И действительно, я всегда знал, что происходит и никогда не мочал. Потому что, что бы ни произошло, мне пришлось бы отвечать перед своими детьми, если бы они меня спросили, где я был и что вокруг меня происходило.  Так зародился важнейший моральный импульс будущего правозащитного движения в России.

 

В заключение, был и решающий элемент, который позже позволил нашему движению сформироваться: мы не хотели быть частью этой машины. Через несколько месяцев после "специального доклада" Хрущёва произошло третье решающее событие 1950-х годов -- венгерская революция. Мы, наше поколение, сразу приняли сторону восставших. Потому что в каком-то смысле венгры сделали то, что хотели сделать мы. Как и мы, это были дети пятнадцати - шестнадцати лет, которые дрались на улицах Будапешта. Они боролись с жестокой и ржавой машиной коммунистического государства, которую все мы ненавидели.

 

Это событие сформировало общественные движения во многих странах коммунистического мира, преподав два важных урока. Первый: с этой системой можно бороться; венгры доказали нам, что это возможно. Второй: режим не изменился, он остался прежним; несмотря на все речи Хрущёва, система обошлась с Венгрией точно так же, как это бы сделал Сталин.

 

Это был последний удар, заставивший всех начать действовать. В 1950-х годах тысячи людей, в особенности студенты и очень молодые люди, попали в заключение в СССР за то, что поддержали революционную Венгрию. Одни -- за распространение листовок в поддержку Венгрии, другие -- за то, что публично выразили свою поддержку. Это было массовое явление. Позже я обнаружил в архивах, что от четырех до пяти тысяч человек были брошены в тюрьмы.

 

Что касается нас, следующим шагом после Венгрии была попытка создать подобную атмосферу в Советском Союзе. Хотя венгерская революция была подавлена, тем не менее, её дух был жив. Круг Петёфи, известный поэтический кружок будапештской молодежи, стоял у истоков революции в Венгрии. Поэтому мы решили начать с поэтических чтений в центре Москвы, на площади, потому что у нас не было собственного помещения -- "они" были против того, чтобы у нас было помещение.

 

И это превратилось во что-то действительно невероятное! Два года мы читали запрещённые стихи публично, прямо в центре Москвы, по выходным, и сотни людей приходили послушать. В основном чужие стихи, запрещённые, тех, кто погиб в ГУЛАГе. Конечно, власти пытались это остановить, раздавить нас. Нас избивали физически, нас исключали из ВУЗов, но мы продолжали эти мероприятия в течение двух лет. И когда движение в конце концов было подавлено, и многие люди были арестованы и брошены в тюрьмы, оно, тем не менее, оставило огромное наследие.

 

Знаменитое слово "Самиздат" -- издание самими диссидентами запрещённых цензурой произведений -- родилось на этой площади во время чтения этих стихотворений. Целью было составлять сборники стихов, которые можно бы было распространять среди участников. В целом, я бы сказал, что с этого момента в Советском Союзе зародилось движение за права человека и только продолжало расти в течение 1970-х годов.

 

Это, в свою очередь, оказало влияние на аналогичные события в странах Восточной Европы, в Польше, Чехословакии и так далее. С этого момента, как ярко рассказал Илиос Яннакакис, мы поддерживаем друг друга через обмен опытом.

 

Один из главных уроков, которые мы извлекли из венгерской революции, заключался в том, что её повстанцы, возможно, были неправы, пытаясь пойти по пути насилия, даже если именно это насилие сыграло такую ​​важную роль в том, чтобы дать толчок революции. Одна из вещей, которую мы уяснили из венгерской революции, заключалась в том, что насилие не обязательно является самым эффективным способом изменения коммунистического режима. Знаете, венгры, как народ, всегда готовы взорваться. Послушайте Матьяса Колоса -- возможно, это потому, что у них слишком острая еда. Но именно от венгров и чехов мы фактически унаследовали этот дух сопротивления, а поляки получили его от нас.

 

Следующим шагом стала Чехословакия в 1968 году. "Пражская весна" была сугубо ненасильственной революцией, которая, тем не менее, была подавлена ​​военными силами. Таким образом, поляки узнали от чехов следующее: если вы хотите провести мирную и ненасильственную революцию, вам нужно задействовать гораздо больше людей, чем просто интеллектуалов, вам нужны рабочие.

 

Так они и поступили в 1980-81 годах. Почти всё активное население Польши присоединилось к свободному профсоюзу "Солидарность". Это был верный сигнал конца коммунистического режима: в "стране рабочих" весь рабочий класс открыто боролся с коммунистической властью.

 

В 80-е годы этот опыт распространился по всему коммунистическому миру и был воспроизведён снова и снова во многих странах. А пик мятежа пришёлся на 1989 год, когда даже маоистский Китай пришёл в движение. Даже Китай начал бурлить!

 

И я всё ещё ясно вижу кадры с площади Тяньаньмэнь, особенно кадр, где мужчина стоит один перед колонной танков и заставляет их остановиться. Я помню, как смотрел это по телевизору и думал про себя: "Я точно знаю, что происходит в голове у этого человека!". Потому что я делал то же самое на протяжении всей своей жизни. Потому что с символической точки зрения мы делали абсолютно то же самое.

 

Вы ставите себя на пути движения этого гигантского ржавого механизма тоталитарного государства и прямо в лицо ему говорите: "Давайте, убейте меня, но убейте меня публично, чтобы все видели… Если у вас хватит смелости!".  В коммунистическом Китае, как и в Советском Союзе, они не решились. С этого момента вся система начала разваливаться до такой степени, пришла в такое плачевное состояние, что не смогла даже бороться за своё выживание.

 

Мне помнится политический анекдот, очень популярный в 60-е годы. Три качества не могут сосуществовать в одном человеке: ум, честность и членство в коммунистической партии. Коммунист -- это либо догматичный идиот, либо очень умный человек, но мошенник. Именно это и произошло в 1991 году, когда советские коммунисты раскололись по этой линии.

 

Первая часть, часть имбецилов-догматиков, продолжает маршировать под красными флагами по сей день. Но умные аферисты очень быстро объявили себя демократами, бизнесменами и бог знает кем ещё. Именно это и произошло, и именно так официально пришёл конец коммунизму.

 

Трагедия для нашей страны, России, как и для других, я считаю, в том, что коммунизм никогда не подвергался суду, как нацизм в Нюрнберге. Этого не удалось достичь, несмотря на все наши усилия и наши советы. Победа над коммунизмом никогда не была полной и окончательной. Сегодня в Центральной и Восточной Европе, в бывших республиках Советского Союза, наблюдается возрождение такого рода посткоммунизма.

 

Даже в Венгрии, в то время как мы выступаем сегодня и отмечаем пятидесятую годовщину этой революции, нынешнее правительство является посткоммунистическим правительством. Коммунисты могут и дальше возвращаться к власти в любой из стран Востока, не говоря уже о России, Беларуси или даже республиках Средней Азии.

 

В сегодняшнем мире, в сегодняшнем посткоммунистическом мире, мы явно движемся назад. В таких странах, как Беларусь, Россия, в Средней Азии, мы наблюдаем возвращение, возрождение ГУЛАГа. Но последствия того, что не состоялся суд, подобного Нюрнбергскому, на Западе не менее драматичны.

 

Италия, которая сопротивлялась коммунистам все послевоенные годы, теперь имеет правительство, в которое входит большое количество коммунистов и посткоммунистов. Эта ситуация требует более глубокого осмысления того, какие уроки человечество должно извлечь из кровавого коммунистического опыта. Мы надеемся, что оно поймёт, что утопия, любая социальная утопия, какой бы она ни была, заканчивается кровопролитием. И поскольку сегодня мы становимся свидетелями появления множества утопий на Западе -- будь то "политкорректность" или Евросоюз, это нас пугает. Те, кто поддерживают эти инициативы, возможно, ещё этого не знают, но мы знаем, что они приводят к ГУЛАГам.

 

Итак, сегодня, в заключение того, что я попытался сказать, давайте попробуем де-факто осознать то, что мы не смогли сделать де-юре. Давайте сделаем так, чтобы коммунизм предстал перед судом, передав его на суд общественности, и символом этого пусть станет учреждение Дня памяти ГУЛАГа. Давайте соберёмся вместе и зажжём свечу для того, чтобы сказать сегодняшнему политическому классу, который так коррумпирован и так далёк от демократии: "Мы помним, мы никогда не сможем забыть!". Память о ГУЛАГе.

Перевод с французского Алисы Ордабай.

© Copyright
bottom of page