top of page

Движение за гражданские права

и идеалы либерализма 

 

Автор: Владимир Буковский

 

Журнал Présence Libérale,

ноябрь 1980 г. 

The Movement for the Defense of Civil Rights and the Ideals of Liberalism

 

Vladimir Bukovsky

 

in Présence Libérale magazine, November 1980. 

Вот уже несколько десятилетий слова "либерал" и "либерализм" высмеиваются и используются в нашей стране только с уничижительным оттенком. "Гнилой либерализм", "мягкотелый либерал": это самые распространенные клише. Распространенные до такой степени, что даже в кругах "оппозиции", "инакомыслия" либералы рассматриваются как чистые оппортунисты, критикующие режим в своих четырех стенах, никогда открыто не выражая своего несогласия, в то же время стремясь построить своё собственное благополучие на основе этого режима.

 

Русский писатель-эмигрант Виктор Леонтович делит историю русского либерализма на два периода: предысторию (от начала царствования Екатерины II до завершения царствования Николая I) и действительную историю (начиная с царствования Александра II и завершения Крымской войны до начала Первой мировой войны). 

 

Первый период характеризуется отдельными попытками государства провести реформы в области гражданских прав. Второй -- формированием широкого либерального общественного мнения. И здесь, именно в начале этого многообещающего периода, в ходе реализации реформ -- не только реформ, дарованных сверху, но и разработанных в сотрудничестве с большим кругом советников, которых можно назвать только либералами, -- открылись новые горизонты и новые сферы деятельности для ещё более широкой либеральной общественности. Именно в это время те, кого сегодня в СССР называют "революционными демократами" -- Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин -- начали злоумышленно очернять либералов. 

 

Салтыков-Щедрин написал рассказ "Либерал", в котором о либералах говорится как о людях, чьи умы покрыты пеленой "трусости". Сатирические журналы революционных демократов набросились на либералов в тот самый момент, когда расширение свободы прессы привело бы к возникновению серьёзной критики. Либеральная критика говорила о событиях и о конкретных жизненных проблемах и пыталась "разоблачить", как тогда говорили, всевозможные порочные практики. Чего ещё можно было желать? Почему "революционные демократы" не приняли участия в этой волне осуждений? На самом деле, эти осуждения могли привести к своевременным исправлениям и к общему улучшению ситуации. В то время как для тех, кто отвергал систему в целом (не будем забывать, что это происходило в самые либеральные годы либерального правления Александра II), кто хотел всё смести и начать строить заново, с чистого листа, для них исправления и поправки, весь трудный процесс либерализации общества, был недопустим. 

 

Либерализация могла помешать радикальному переустройству страны, помешать этой революции, которую ждали со дня на день. В то время ещё не были написаны слова "Интернационала": "Весь мир насилия мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим; кто был ничем, тот встанет всем". 

 

Я не знаю, была ли в ходу в то время политическая сентенция "чем хуже, тем лучше". Но слова "Интернационала" и эта сентенция олицетворяли логику тех, кто сначала высмеивал практику осуждений, а затем высмеивал земство, называя его "теорией мелкого сита". Наконец, уже позже, они дали Конституционно-демократической партии возмутительное название "Кадеты". И это всегда был вопрос биполяризации: оттеснения либеральных сил влево, к революционному радикализму или даже вправо, к консервативным позициям, абсолютно враждебным любой реформе и расширению гражданских прав.

 

К сожалению, история позволила нам увидеть триумф этой биполярной логики. Правительство, которое подвергалось нападкам не только посредством этих издевательств, но и посредством гораздо более радикальных средств, таких как пули и бомбы, отменило уже запланированные реформы. Напомним, что Каракозов стрелял в Александра II спустя всего пять лет после освобождения крестьян, и в год введения судебной реформы и института земства. 

 

И Александр II был убит как раз в то время, когда готовилась реформа государственной системы, которая была практически эквивалентна конституции, которую революционеры заявляли, что так твёрдо хотят. Получилось, что империя не смогла встать на путь конституционной монархии. (С другой стороны, когда конституция была провозглашена при Николае II, они сразу же назвали её "однорукой": снова восторжествовал принцип "или всё, или ничего"). Но логика поляризации побеждала и на другом уровне: она толкала либералов, а именно защитников земства и кадетов, которые могли составить оплот либерализма, в радикально-революционный лагерь. Люди чувствовали, что обязаны казаться прогрессивными, а быть "прогрессивным", "левым" означало если не желать революционных перемен, то, по крайней мере, быть в согласии с теми, кто принял революционные методы, включая террор. В результате террористы прослыли героями и мучениками, а их жертвы -- объектами народной мести.

 

В целом мы наблюдали биполяризацию, аналогичную той, которую мы наблюдаем сегодня в некоторых европейских странах, где нет центра, а есть только поляризация правительственных сил и левой оппозиции. При этом ни те, ни другие (даже с учётом того, что, в отличие от России, они оперируют внутри либерального общества) не в состоянии улучшить либеральные параметры, отстоять и расширить гражданские свободы. Политические свободы сохраняются, но гражданские свободы сегодня подавляются расширением государственной власти и контроля в областях, которые должны быть исключительно управляемы гражданами. В будущем, если народное недовольство и нетерпение приведут оппозицию к власти, от этих гражданских свобод не останется и следа.

 

Но я отвлекаюсь. Суть заключается в значении, которое имеет защита гражданских свобод в СССР на сегодняшний момент, и в историческом опыте, из которого возникла именно концепция защиты прав человека, а не, скажем, идея новой революции или террористического заговора. Почему, рискуя тем, что на них навесят ярлык "прогрессивных либералов", наши самые деятельные друзья встали на путь "либерализации режима", а на самом деле -- вступили на путь либерализации своей собственной сферы деятельности, создания всё большего количества островков свободы в среде, лишённой всякой свободы?

 

Какова была стратегия радикальных революционеров, которую мы хорошо знаем из истории, плоды которой должны были пожать большевики -- которые, конечно, не были самой многочисленной и самой влиятельной из радикальных партий? Стратегия была прямо противоположной: достичь свободы не путём уменьшения различных несвобод (как это делают голландцы, отвоёвывая сушу у моря), а в разрушении и без того слабых плотин и открытии брешей для новых наводнений. Одновременно заявляя, что пропасть, возникающая в результате наводнения, выбросит старое общество (к центру земли? в небытие?) и что на пустых просторах, созданных волшебной палочкой революции, появится обещанное "царство свободы". Когда всё это оказалось далеко от действительности, оставалось только ударить по морю кнутом, как это сделал печально известный персидский царь. Но с большим успехом, потому что удары приходились не по метафорическим волнам, а по спинам живых "обломков прошлого". Террор и пропаганда, эти два столпа тоталитаризма, превратили общество в топкое болото.

 

Для нас бесспорно, что господствующий тоталитаризм неотделим от того, что ему предшествовало: от революционного радикализма, утопического желания начать с нуля для достижения "царства свободы" (сначала разрушать, а затем созидать), от доктрины -- утопичной, хотя и претендующей на научность -- согласно которой всё определяется внешними условиями, и что достаточно изменить эти условия, чтобы появился "новый" свободный человек. Вся ответственность за историческую динамику, ответственность за исторические несчастья и завоевания (но прежде всего за несчастья) сбрасывалась на анонимные "внешние обстоятельства". Чувство личной ответственности, которое часто лежало в основе революционного движения, исчезло, как только человек входил в его ряды: концепция взваливания вины на "внешние обстоятельства" давала революции полную индульгенцию, делала её непогрешимой. Мы тоже начали с чувства личной ответственности, но мы, конечно же, не отделываемся от него как только совершаем свой первый свободный поступок. 

 

Узнав в 1956 году о том, что происходило при Сталине, мы в первую очередь начали испытывать глубокие сомнения относительно чистой совести. Не совести самих палачей (в отношении них у нас не было сомнений: о какой совести здесь можно говорить?), а тех, кто молчал в течение всего периода сталинского террора. "Где был ты, ты?" И этот вопрос не освобождал нас от вопросов, которые мы задавали самим себе. На самом деле эти люди были такими же людьми, как мы, но другого поколения, и если бы мы были старше, то оказались бы в той же ситуации. В ситуации, когда следующее поколение спросит: "А ты где был?" И если бы следующее поколение не задало бы нам этот вопрос, то задала бы наша совесть...

 

Это были только впечатления, а не план действий. Одни только наши впечатления могли поставить нас на путь, подобный тому, каким шёл дореволюционный русский радикализм, но исторический опыт вернул нас к чувству ответственности. Сколько замечательных людей было среди народников, революционных социалистов, социал-демократов, не исключая и большевиков! И всё же мучительное желание расчистить поле для того, чтобы посеять собственное слово, превратило их первоначальный импульс, направленный на то, чтобы взять на себя ответственность за судьбу страны, в самую полную безответственность, в произвол, в кровопролитие, по принципу "цель оправдывает средства". Этот ужасный опыт предупреждает нас, что нужно иметь чувство ответственности за настоящее и что его нельзя игнорировать из соображений, подобно таким: "Мы трудимся на благо будущего, поэтому так поступаем". В поисках верного пути между безответственным бездействием и безответственными, не поддающимися исправлению экстремистскими действиями, мы нашли решение в позиции гражданина.

 

В своей книге "И возвращается ветер" я описал этот напряжённый поиск пути, а затем принятие позиции гражданина, которая затем стала (в 1965 году) основой формирующегося движения за защиту гражданских прав. Я хотел бы процитировать здесь отрывок из книги: 

 

"Мы отвергаем этот режим не потому, что он называется социалистическим: что такое социализм, никакой закон не определяет, и, следовательно, граждане не обязаны знать, что это, - а потому, что он построен на произволе и беззаконии, пытается навязать силой свою идиотскую идеологию и заставляет всех лгать и лицемерить. Мы хотим жить в правовом государстве, где закон был бы незыблем и права всех граждан охранялись бы, где можно было бы не лгать - без риска лишиться свободы. Так давайте жить в таком государстве. Государство - это мы, люди. Какими будем мы, таким будет и государство. ...  Мы не обязаны подчиняться ничему, кроме закона. Давайте защищать наш закон от посягательств властей. Конечно, в советских законах есть много абсолютно неприемлемого. Но разве граждане других, свободных стран довольны всеми своими законами? Когда закон гражданам не нравится, они законными средствами добиваются его пересмотра".

 

Конечно, на приход к позиции гражданина нас подтолкнули не только эмоциональные факторы и теоретические споры, но и во многом опыт прошлых лет. Вероятно, только во второй половине шестидесятых мы признали факт существования Самиздата как осуществление права на свободу выражения мысли. Но в течение уже многих много лет до этого, занимаясь публикациями своих собственных текстов, мы воплощали эту свободу в действие: мы читаем и даем читать другим, но не то, что милостиво разрешено властью, а то, что нам представляется необходимым. Мы ещё не апеллировали к конституционному праву на организацию митингов и демонстраций, когда устраивали выступления молодых поэтов на площади Маяковского, но мы делали это спонтанно, ни у кого ничего не прося; мы сделали это право действительным. Мы, безусловно, знали о нашем положительном опыте не меньше, чем об отрицательном историческом опыте других: теперь стало очевидно, что мы можем получить все свободы сами, не дожидаясь либерализации режима и предоставления нам того, что на самом деле существует только на бумаге. И чувство личной ответственности подсказало нам: мы не только можем, но мы должны. В тот момент, когда человек больше не является пассивным защитником свободы, а когда он конкретизирует её ежедневно, он осознаёт своё полное право осуждать власть за её неприменение или нарушение внутренних законов, которые она навязала сама себе и международному сообществу, соглашений, которые она сама подписала, и требовать уважения к правам человека от правительства. Так родилось наше движение за гражданские права, 5 декабря 1965 года, когда один из наших лозунгов призвал правительство "уважать собственную Конституцию".

 

На Западе участников советского правозащитного движения называют "диссидентами", что в данном случае ничего не значит; с другой стороны, это слово было необходимо, потому что даже в нашей стране долгое время не существовало ни определения, ни самоопределения, пока не появился термин "правозащитники", термин, который, к сожалению, не может быть переведён с должной лаконичностью на иностранные языки. Когда всё ещё шли поиски определения -- больше вне движения, чем внутри, -- мы использовали либо термин "демократы", либо термин "либералы". Но ни первое, ни второе не прижились. Второе, на мой взгляд, было более актуальным, но оно было менее подходящим, чем первое, по причинам, о которых я говорил: традиция (исторически опасная) привела к тому, что вульгарных оппортунистов стали называть либералами (и именно в этом смысле А. Зиновьев использует этот термин в своих книгах).

 

По сути, концепция прав человека как программы действий ближе, чем какая-либо другая, к либеральной концепции государства и общества. Но с той существенной разницей, что это не политическое понятие. Не то чтобы оно аполитично, но оно просто не является политическим. В определенном смысле оно шире, чем "нечто политическое", оно имеет своей целью не человека политического, а человека в полноте своих прав и, прежде всего, прав, которые защищают его частную жизнь от общественного и политического вмешательства. С другой стороны, это понятие более ограничено, чем "нечто политическое", поскольку игнорирует определенные аспекты проблемы: либо потому, что они вытекают из него, либо потому, что они не всегда до такой степени сдерживающи, как кажется. Другой вопрос, создаёт ли правозащитное движение основу для рассмотрения и -- в будущем -- для претворения этих "внеплановых" вопросов в действие.

 

Возьмем классический пример: проблемы многопартийности и парламентской демократии. В либеральной концепции эти политические свободы служат именно механизмом для обновления гражданских свобод. Движение за защиту прав не претендовало ни на первое, ни на второе, и это, конечно, не потому, что мы сторонники однопартийной системы или противники свободных выборов. Некоторые часто основывают свои собственные партии (крошечные и тайные), что является попыткой вписаться в систему "выборов без выбора", попыткой представить независимых кандидатов, но эти попытки реализовать чисто политические формы механизма свободы остаются маргинальными. Тем не менее, борьба за гражданские права продолжается, и их частичное применение происходит вне системы этих классических механизмов.

 

В гражданском обществе, политическим воплощением которого является либеральное государство, все граждане не обязательно являются либералами, но все имеют чувство обладания равными правами и чувство несения равной ответственности. На наш взгляд, большая часть общества в лучшем случае питает смутное стремление к нечёткой "свободе", но не к гражданским свободам. Люди действительно потеряли к этому вкус, привыкнув к тому, как их содержат, к тому, чтобы быть рабами государства, которым всё -- хлеб и свобода -- "даются" или "не даются", и если "дают", то, как мы привыкли говорить, "дареному коню в зубы не смотрят". И поэтому вместо хлеба можно принять твердую или влажную массу, похожую на глину, а вместо свободы можно принять ложь газет о "самой свободной и самой демократичной стране в мире".

 

Когда мы будем иметь дело с заново построенным гражданским обществом, по крайней мере в грубом приближении, тогда нетрудно будет создать политические институты для защиты гражданских свобод. Восстановление этого общества -- долгая и мучительная работа, для которой одного поколения может не хватить, а потому работа неблагодарная. Но это восстановление начинает теперь казаться грядущим результатом усилий движения за права человека. Свобода выражения мнения, свобода совести, свобода вероисповедания; социальные права и права национальностей: это основные черты движения за права человека. Всё это входит в область свобод, которые, в первую очередь, являются принципиальными, а во-вторых, стали эффективными благодаря нашим собственным усилиям (так сказать, нашему физическому присутствию), даже при опасности потери личной свободы, опасности оказаться в ​​тюрьме. Как только вы освоите это, привыкните претворять гражданские свободы в жизнь, тогда вы начнёте ценить их больше, чем относительное спокойствие предыдущего дня. Вчерашний раб не только почувствует себя свободным человеком, но и фактически станет им. На просторах пустыни появятся крошечные оазисы, и из одного оазиса в другой начинают прокладываться тропы. Это первые свободные профсоюзы, инициативы по защите национальных культур, независимые от государства религиозные объединения и, конечно же, все организации по защите прав человека и, в первую очередь, хельсинкские группы. Это, конечно, также самиздат, который не является в большинстве случаев достижением свободы слова, но служит для защиты всех других свобод и дает защитникам прав возможность выражать себя в любых конкретных рамках свободы, в которых они действуют.

 

"Но вас очень мало!", -- говорят нам. Действительно, по сравнению с населением в 260 миллионов человек. Но раньше не было даже крошечной группы. И никто нас не созывал, никто нас не учреждал: напротив, они прилагали и прилагают непропорциональные усилия, чтобы всё это уничтожить. А потом, когда эта первая небольшая группа начала формироваться и "возмущаться", требовать свободы и осуждать недостатки, ни люди в Магадане, ни в Черновцах, ни шахтеры Донецка не входили в эту небольшую группу. Но они входят в неё сегодня, люди со всех концов страны, хотя в провинции репрессии не заставляют себя долго ждать: там, вдали от глаз иностранных корреспондентов, легко заставить человека исчезнуть в лагере для обычных преступников, или в психиатрической больнице. Итак, есть эта непреодолимая жажда свободы, которая не только сильнее преследований, но и сильнее чувства изоляции посреди аморфной толпы, состоящей не из граждан, а, по сталинской традиции, из винтиков государства.

 

Свобода -- основа основ либерализма. Западные либералы должны быть рядом. Но всегда ли это так на самом деле? У меня есть смелость утверждать, что "небольшая группа" защитников прав человека напоминает западному либерализму о его собственных ценностях, о которых он иногда забывает: о духовных основах свобод; об индивидуальной моральной ответственности за то, как претворить эти свободы в жизнь; личное участие в защите свобод, независимо от партийных решений, идеологий или "внешних условий". Это напоминание об ответственности часто бывает утомительным и тяжёлым: повседневная политическая деятельность слишком затягивает, инерция формального либерализма, лишённая своего содержания, слишком сильна.

 

Я не говорю о "либерально-левых" кругах, как их определил Сахаров, которые, как и наши дореволюционные либералы, только и делают, что боятся показаться недостаточно радикальными. Я говорю о настоящих либералах в правительстве Франции и Германии. В коалициях они находятся внутри партий, "более правых" или "более левых", но результат всегда один: как только они берут бразды правления в свои руки, они оказываются друзьями -- что было бы логично -- не тех, кто мыслит, как они, то есть защитников свобод из СССР (но стоит ли обращать внимание на эту "небольшую группу", это "шумное меньшинство", на этих грязных и голодных осужденных?), а всемогущего режима, подавляющего любое стремление к свободе. Их дружба с советским режимом вышла далеко за рамки продажи стратегически важных материалов и технологий Советскому Союзу, предоставления наиболее выгодных кредитов, что позволило советской пропаганде восторжествовать на страницах учебников, в школах и государственных музеях.

 

Скажу прямо: я встречался с либералами из европейских стран и знаю, что среди них можно найти поддержку. Я просто хотел напомнить, как легко превратиться в "правящую партию" и забыть идеалы либерализма.

Перевод Алисы Ордабай.

For several decades now, the words "liberal" and "liberalism" have been derided and used in our country only with a pejorative nuance. "Corrupt liberalism," "soft-bellied liberal": these are the most widespread formulas, widespread to such an extent that even in the circles of the "opposition," of "dissent," the liberals are judged as pure opportunists who criticize the regime within their own four walls, without ever expressing openly their disagreements, while seeking to build the basis of their own well-being on this very regime.

 

Russian emigre author Viktor Leontovich divides the history of Russian liberalism into its prehistory (from the beginning of the reign of Catherine II to the end of the reign of Nicholas I) and  its real history (of the reign of Alexander II and the end of the Crimean War to the beginning of the First World War). 

 

The first period is characterized by isolated reform attempts by the government in the field of civil rights. The second — by the formation of a broad liberal public opinion. And here, precisely at the beginning of this period full of promises, during the implementation of the reforms — not only reforms granted from above, but also designed in collaboration with a large circle of advisers, which can only be called liberals — new horizons opened up, and new fields of activity for an even wider liberal public opinion. Precisely at this time, those who are called today in the USSR "the democratic revolutionaries" — Nekrasov, Chernyshevsky, Saltykov-Shchedrin — began to maliciously denigrate the liberals. 

 

Saltykov-Shchedrin wrote a story called The Liberal, which speaks of liberals as people whose minds are shrouded in a cloak of "cowardice." The satirical journals of the democratic revolutionaries pounced on the liberals at the very moment when the extension of press freedom would have allowed serious criticism. The liberal criticism spoke of the events and of the concrete problems of life and undertook to unmask, as one said then, all kinds of abuses. What more could one wish for? Why did the "revolutionary democrats" not get involved in this wave of denunciations? In reality, these denunciations could precisely result in timely corrections and in a general improvement of the situation. While for those who rejected the system as a whole (remember that this was during the most liberal years of Alexander II’s liberal reign), who wanted to sweep everything away and rebuild on a clean slate, for them the corrections and amendments, the whole difficult process of liberalizing the society, were unacceptable. 

 

Liberalization could stand in the way of the radical reconstruction of the country, of this revolution that was expected from one day to the next. At that time, the words of The Internationale had not yet been written: "We will destroy the entire world of violence to the ground and then we will build our own new world, and those who used to be nothing will become everything…".

 

I don't know if the "Worse is better" policy maxim was being used at that time. But the lyrics of The Internationale and this maxim represented the logic of those who began by making fun of the practice of denunciations, then made fun of the zemstvo, describing its responsibilities as a "theory of small passettes." Finally, still later, they branded the democratic constitutional party with the outrageous name of "Kadety." And it was always a question of bipolarization: pushing back the liberal forces to the left, toward revolutionary radicalism, or even to the right, to conservative positions, absolutely hostile to any reform as well as to the extension of civil rights.

 

Unfortunately, history has seen the triumph of this bipolar logic. The government, which was being attacked not only by these mockeries, but also by much more radical means, such as bullets and bombs, goes back on the changes already planned. Let us remember that Karakozov shot Alexander II barely five years after the liberation of the serfs and the very year of the introduction of judicial reform and the institution of zemstvo. 

 

And Alexander II was assassinated just as the reform of the state system was being prepared, which is practically the equivalent of the constitution that the revolutionaries said they wanted so firmly. And so it was that the empire could not put itself on the path of constitutional monarchy. (On the other hand, when the constitution was promulgated under Nicholas II, they immediately called it "one-armed": the "all or nothing" mentality triumphed once again). But the logic of polarization was also winning on another level: it propelled the liberals — namely the defenders of the zemstvo and the Kadety who could have constituted the bastion of liberalism — into the radical-revolutionary camp. One felt the obligation to appear progressive, and being "progressive," "left" meant if not wishing for revolutionary changes, then at least being in harmony with those who adopted revolutionary methods, including terror. The result was that the terrorists passed for heroes and martyrs, while their victims fell prey to popular vengeance.

 

On the whole, we observed a bipolarization similar to that which we observe today in certain European countries in which there is no center, but only a bipolarization of government forces and the left opposition. While neither the first nor the second (even given that, unlike in Russia, they operate in a liberal society) are able to strengthen its liberal characteristics, to defend and expand civil liberties. Political freedoms remain, but civil liberties today are oppressed by the extension of state power and control in areas that should be exclusively reserved for citizens. In the future, should discontent and impatience bring the opposition to power, not even crumbs of these civil liberties would remain.

 

But these are digressions. The real problem is that of the meaning of the defense of civil liberties in the USSR today, of the historical experience from which the concept of the defense of human rights arose, and not, let's say, the idea of a new revolution or the terrorist conspiracy. Why, risking the label of "progressive liberals" to be stuck on them, our most fiery companions have embarked on the path of "regime liberalization," but in reality have embarked on a path of liberalization of their own sphere of activity, the creation of an ever increasing number of islands of freedom in an environment deprived of all freedom?

 

What was the strategy of the radical revolutionaries that we knew well from the historical point of view, of which the Bolsheviks — who were certainly not the most numerous and the most influential of the radical parties — were to reap the fruits? Exactly the opposite: not in achieving freedom by reducing the lack of freedom (as the Dutch do by tearing land from the sea), but in destroying already weak dams, and by opening breaches for new floods. All this while declaring that the abyss dug by the inundation would sweep the old society (To the center of the earth? Into nothingness?) and that in the deserted spaces, created by the magic wand of the revolution, the promised "reign of freedom" would appear. When all this turned out far from being true, all that remained was to strike the sea with the whip, as the infamous Persian king did. But with more success, because the blows did not fall on metaphorical waves, but on the backs of the living "wrecks of the past." Terror and propaganda, these two pillars of totalitarianism, have reduced society to a slimy swamp.

 

It was for us indisputable that the reigning totalitarianism is inseparable from what preceded it: from revolutionary radicalism, the utopian desire to start from nothing to achieve the "reign of freedom" (first to destroy, and then to build), from the doctrine — also utopian, although claiming to be scientific — according to which everything is determined by external conditions, and that it would be enough to change these conditions for a "new," free man to appear. All the responsibility for the historical dynamics, responsibility for the historical misfortunes and conquests (but above all for the misfortunes) was attributed to anonymous "external circumstances." The sense of personal responsibility, which was often at the basis of  the revolutionary movement, disappeared as soon as one entered its ranks: the concept of blaming the "external factor" gave the revolution a kind of plenary indulgence, made it infallible. We too began with a sense of personal responsibility, but we certainly do not let go of it immediately after having performed the first free act.

 

On learning, in 1956, what had happened under Stalin, we were first assailed with a deep doubt as to the good conscience — not of the executioners themselves (concerning them, we have not had doubts: what conscience could we speak of?), but of those who were silent during the whole period of Stalinist terror. "Where were you, you?" And this question did not exempt us from the questions we asked ourselves. They were in fact men like us, but from a different generation, and if we had been older we would therefore have found ourselves in the same situation later. In the situation where the next generation asks: "And you, where were you?" And if it was not the next generation, it would be our own conscience that would have asked us...

 

These were only impressions, and not yet a course of action. Our impressions alone could lead us to a path similar to that taken by pre-revolutionary Russian radicalism, but here historical experience brought us back to a sense of responsibility. How many remarkable men there were among the populists, revolutionary socialists, social democrats, without excluding the Bolsheviks either! And yet, the anguished desire of clearing up the field to sow their own word, transformed their initial impetus aimed at taking responsibility for the country's destiny, into the most total irresponsibility, into arbitrariness, into bloodshed, in principle of "the end justifies the means." This terrible experience warns us that one must have a sense of responsibility for the present and that it cannot be effaced because of considerations such as, "We work for the future, that is why we do it." In search of a sure path between the irresponsibility of inaction and the irresponsibility of irremediably extremist action, we have found a solution in the position of the citizen.

 

In my book To Build a Castle I described this laborious search for a path, and then the adoption of the position of the citizen which then became (in 1965) the basis of the movement for the defense of civil rights which was taking shape. I would like to quote here a passage from the book: "We reject the regime not because it calls itself socialist — there is no law defining socialism and therefore citizens are not obliged to know what it is — but because it is based on coercion and lawlessness, tries to impose its ideology on people by force, and obliges everyone to lie and by hypocrites. We wish to live in a state ruled by law, where the law is unshakable and the rights of all citizens protected, where it would be possible not to lie without risking the loss of our freedom. So let us live in such a state. We, the people, are the state. Whatever we are will mold the character of the state. … We are obliged to submit to nothing but the law. So let us defend our laws from being encroached upon by the authorities. Of course, there is a great deal in Soviet law that is absolutely unacceptable. But not even the citizens of free countries are completely satisfied with their laws. When citizens don’t like a law, they seek by legal means to have it reformed."

 

Of course, the approach to the position of a citizen was not only provoked by emotional factors and by theoretical debates, but also to a large extent by the experience of the previous years. It was probably only in the second half of the Sixties that we recognized the fact of the existence of Samizdat as the realization of the right to freedom of expression, but for many years already, by participating in self-publishing, we had translated this freedom into action: we read and we gave others to read, not what was graciously allowed by power, but what seemed necessary to us. We did not yet appeal to the constitutional right to organize meetings and demonstrations when we organized recitals of young poets in Mayakovsky Square, but we did so spontaneously, without asking anything of anyone; we made this right effective. We were certainly no less aware of our positive experience than of the negative historical experience of others: it was now obvious that we could obtain all the freedoms ourselves, without waiting for the regime to liberalize and grant us what in fact only exists on paper. And the sense of personal responsibility suggested this to us: not only can we, but we must. At that moment, when one is no longer a passive defender of freedom, but when one concretizes it daily, one becomes aware of his full right to denounce the power for lack of application, or for violation of internal laws that it imposed itself and international agreements that it itself had signed, and to demand respect for human rights from the government. This is how our movement for civil rights is born, which can be traced back to December 5, 1965, when one of our slogans challenged the government to "respect one’s own Constitution."

 

In the West, adherents of the Soviet human rights movement have been called "dissidents," which in this case means nothing; on the other hand, it was necessary because, even in our country, there was not for a long time definition, nor self-definition, until the term pravozachitniki ("defenders of rights") was implanted, a term that unfortunately cannot be translated with such conciseness into foreign languages. When we were still looking for a definition — more outside than inside of the movement — we used either the term "democrats" or the term "liberals." But neither the first, nor the second, took root. The second was in my opinion more relevant, but it was less suitable than the first for the reasons I have given: tradition (historically dangerous) has made it so that vulgar opportunists are called liberals (and it is in this sense that A. Zinoviev uses this term in his books).

 

In essence, the concept of human rights as a program of action is closer than any other to the liberal conception of the State and of society. But with the essential difference that it is not a political concept. Not that it is apolitical, but it is simply NOT political. In a certain sense, it is broader than the "political," it does not have for its object the homo politicus, but the man in the fullness of his own rights, and above all of the rights which protect his private life from the public and political interference. In another sense, it is more restricted than the "political" insofar as it ignores certain spheres of the issue, either because they result from it, or because they are not always as constraining as they seem.  Whether the advocacy movement creates the preliminaries for consideration and — in the future — for translating these "unscheduled" issues into action is another question.

 

Let us take a classic example: the problems of multi-party systems and of parliamentary democracy. In the liberal conception, these political freedoms serve precisely as a mechanism for updating civil liberties. The movement for the defense of rights has claimed neither the first nor the second, and this is certainly not because we are supporters of the one-party system, or opponents of free elections. On the contrary, some oftentimes have founded their own parties (tiny and clandestine) — an attempt to fit into the system of "elections without a choice" by trying to present independent candidates, but these attempts to realize purely political forms of the freedom mechanism remain marginal. Nevertheless, the struggle for civil rights continues and their partial application takes place outside these classic mechanisms.

 

In a civil society of which the liberal state is the political embodiment, all citizens are not necessarily liberals, but all have a sense of equal rights and equal responsibility. In our opinion, the greater part of society at best, harbors a confused desire for fuzzy "freedom," but no civil liberties. People have really lost the taste for it, accustomed as they are to being maintained, to being the slaves of the State, to whom everything — bread and freedom — "is given", or "is not given" , and if everything "is given," as we are used to saying, "one should not look into the mouth of a horse which one received as a gift horseback gives." And therefore one can accept in the place of bread a hard and wet mass, resembling clay, and in the place of freedom, the lies of the newspapers about "the freest and most democratic country in the world."

 

When we have a rebuilt civil society at least in broad outline, it is not difficult then to create political institutions for the defense of civil liberties. Rebuilding this society is painful, long work, for which a single generation may not be enough, and therefore thankless. But this reconstruction is starting to appear as the future result of the efforts of the movement for the defense of human rights. Freedom of expression, freedom of conscience, freedom of worship; social rights and rights of nationalities: these are the essential features of the movement for the defense of human rights. All this constitutes the domain of freedoms which are, in the first place, of principle, and which, in the second place, have been made effective thanks to our own efforts (to our physical presence so to speak), even at the risk of losing our personal freedom, at the risk of ending up behind bars in prison. Once you get the hang of it, get used to translating civil liberties into action, then you start to appreciate them more than the relative tranquility of the previous day. The slave of yesterday not only feels himself a free man, but he is actually becoming one. In the vastness of the desert, tiny oases appear, and trails begin to form from one oasis to another. These are the first free trade unions, the initiatives for the defense of national cultures, the religious associations independent of the State and, of course, all the organizations for the defense of human rights and, in the first place, the Helsinki groups. It is of course also samizdat, which is not primarily an achievement of freedom of expression, but which serves to defend all other freedoms, and gives the defenders of rights an opportunity of expressing themselves, within whatever concrete framework of freedom in which they operate.

 

"But you are a very small group!" we are told. Indeed, we are, compared to a population of 260 million. But in the old days, there wasn't even a tiny group. And no one summoned us, no one constituted us: on the contrary, they have made and are making disproportionate efforts to destroy it. And then, when this first small group began to form and to "scold," to claim freedom and to denounce the deficiencies, neither the men of Magadan, nor those of Tchernovitsy, of the mines of Donetsk were in this little group. And they are there today, they come from all corners of the country, although the repressions do not take long in the provinces: it is easy there, far from the eyes of foreign correspondents, to make a man disappear in a camp for common criminals or in a psychiatric hospital. So there is this irresistible thirst for freedom, not only stronger than the persecutions, but also stronger than the feeling of isolation in the midst of an amorphous crowd composed not of citizens but, in a Stalinist fashion, of the cogs of the the state.

 

Freedoms are the basis of the foundations of liberalism. Western liberals must be close, very close. But is it always so in reality? I have the boldness to assert that the "small group" of defenders of rights reminds Western liberalism of its own values, which it sometimes happens to forget: the spiritual bases of freedoms; individual moral responsibility for how to translate these freedoms into action; personal participation in the defense of freedoms, without reference to party decisions, ideologies, or "external conditions." This reminder of responsibilities is often tedious and heavy: daily political activity is too absorbing, the inertia of formal liberalism, empty of its content, is too strong.

 

I am not talking about "liberal-leftist" circles, as defined by Sakharov who, like our pre-revolutionary liberals, are only afraid of not appearing radical enough. I am talking about genuine liberals, those in government, in France and in Germany. In coalitions, they are found within parties "more to the right" or "more to the left," but the result is always the same: once they hold the reins of power, they turn out to be friends — which would be logical — not of those who think like them, that is to say of the Soviet defenders of freedoms (but is it worth it to draw attention to this "small group," this "noisy minority," to those dirty and hungry convicts?), but of the all-powerful regime, which stifles any desire for freedom. Their friendship with the Soviet regime went far beyond the framework of selling strategically important materials and technology to the Soviet Union, granting the most advantageous credits, allowing Soviet propaganda to triumph in textbooks, schools and state museums.

 

I will say things bluntly: I have met the liberals from European countries and I know that it is possible to find support from them. I just wanted to recall how easy it is to turn into a "governing party" and forget the ideals of liberalism.

ConversationPhoto.jpg
"Мы, родившиеся и выросшие в атмосфере террора, знаем только одно средство защиты прав: позиция гражданина". Владимир Буковский в июне 1979 года в Институте Американского Предпринимательства. 
FinancialTimes.png
"Запад дал миллиарды Горбачеву, и сейчас из них невозможно найти ни одного доллара". Интервью Владимира Буковского газете The Financial Times, 1993 г. 
Boekovski1987.jpg
"Мир как политическое оружие". Владимир Буковский о связях компартии СССР и движением за мир в США и Западной Европе. 
zzzseven.jpg
"В Советском Союзе только человек, которому грозит голодная смерть, решится на такую крайность, как забастовка". Выступление Владимира Буковского на конференции Американской федерации труда. 
nabokov.jpg
"Героическая речь Буковского в защиту свободы, произнесенная во время суда, и пять лет его мучений в отвратительной психиатрической тюрьме, будут помниться еще долго после того, как сгинут мучители, которым он бросил вызов." В. Набоков.
valladares.jpg
"До тех пор, пока существует символ, народ не побеждён. Пуля в спину -- не решение, потому что символы бессмертны". Владимир Буковский об Армандо Вальядаресе.
bujak.jpg
"В Вас я нашёл человека, который является и русским, и, одновременно, европейцем". Збигнев Буяк в переписке с Владимиром Буковским. 
kaminskaya.jpg
"Героизм становится естественной, единственно возможной для человека формой его поведения. Это дано немногим. Владимиру это было дано". Адвокат Дина Каминская о Владимире Буковском.
bells.jpg
"Звон множился в гранях росы, тонул в тумане и вызывал умиление в сердцах православных". Рассказ Владимира Буковского, опубликованный 1967 году в журнале "Грани".
delaunay.jpg
"А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе."
Вадим Делоне Владимиру Буковскому.
darknessatnoon.jfif
"Чем труднее достичь цели, тем больше жертв нужно принести, и тем ужаснее средства, которые становятся оправданными". Предисловие Владимира Буковского к книге Артура Кёстлера "Слепящая тьма".
havel7.jpg
Альберт Жоли -- бизнесмен, общественный деятель, друг Джорджа Оруэлла и соратник Владимира Буковского по организации Resistance International -- вспоминает о Буковском в своей книге "A Clutch of Reds and Diamonds".
yeltsin.jpg
First hundred days of Yeltsin. Vladimir Bukovsky explains why reforms in Russia failed following the 1991 coup. 
Batshev.jpg
Writer Vladimir Batshev recalls the day he spent in an enthralling conversation with Vladimir Bukovsky
zZurich02.jpg
Vladimir Bukovsky's first days in the West. Chronology and interviews.
VBBirthday.jpg
"Буковский был таким гигантом, что даже в самой толще тюремного мрака встречал темноту светом. Такой силы был его огонь, что долго находиться рядом и оставаться прежним не было возможным". Алиса Ордабай о Владимире Буковском.
Pankin.jpg
"С окрашенным миролюбием скепсисом он подержал в руках и полистал паспорт, который я ему протянул после обмена обычными для первых минут знакомства фразами". Борис Панкин, посол России в Великобритании, вспоминает о Буковском.
krasnov.jpg
 "В 1967 году следователь, закончив дело о демонстрации, главным инициатором которой был Владимир, сказал: 'Если бы я мог выбирать сына, я выбрал бы Буковского' ". Анатолий Краснов-Левитин о Владимире Буковском.
WP.jpg
"Длинная тень пытки". Статья Владимира Буковского в газете Washington Post о тюрьме Гуантанамо Бэй и причинах, по которым ни одна страна не должна изобретать способы легализировать пытки.
why-i-still-listen-to-radio.jpg
Vladimir Bukovsky on Radio Liberty 2018
knigi.jpg
A Companion to Judgement in Moscow
ukraina.jpg
Vladimir Bukovsky on Ukraine 112
psychiatry.jpg
Vladimir Bukovsky's foreword to Abuse of Psychiatry by Sidney Bloch and Peter Reddaway
future.jpg
The Political Condition of the Soviet Union. Vladimir Bukovsky sums up Russia's ideological crisis in his enduringly perusasive 1987 essay. 
bujak.jpg
Vladimir Bukovsky in correspondence with Zbigniew Bujak on liberty, national identity, and solidarity
Frolov.jpg
Against All The Odds. Vladimir Bukovsky's foreword to Andrei and Lois Frolovs' book about their transatlantic love story
psychiatry.jpg
Диагноз: Инакомыслие. Предисловие Владимира Буковского к книге Сиденя Блоха и Питера Реддауэя.
troikasamokish.jpg
Провал Америки. Владимир Буковский о проводимой США политике изоляционизма и умиротворения в отношении СССР.
Bukovsky3.gif
Журнал Terra Nova беседует с Буковским, часть II. Алекс Федосеев беседует с Владимиром Буковским об урезании прав человека в Великобритании в своем втором интервью для журнала Terra Nova. 
batshev_v.jpg
Владимир Батшев. Легендарный СМОГист Владимир Батшев вспоминает о дне, проведенном в разговоре с Владимиром Буковским в 1965 году.
yeltsin.jpg
"Старая номенклатура руководит всеми исполнительными функциями этого предположительно нового "демократического" государства". Аналитическая статья Владимира Буковского о первых ста днях правления Ельцина.  
pacifists2.jpg
"Пацифисты против мира". Владимир Буковский о "борьбе за мир" как о мощном оружии в руках коммунистов. 
pMgpqIwrM72scK0IG9dz--4--0wg8g.jpg
"Тремя днями ранее, два офицера КГБ, мужчина и женщина, пришли в квартиру Нины Ивановны и сказали ей, что их депортируют вместе с сыном, и что у неё три дня, чтобы собрать вещи". Репортаж Людмилы Торн из первого дома Буковских в Швейцарии. 
bethell.jpg
"Он стал одним из её советников по Советскому Союзу, подспорьем в её готовности бросать вызов коммунизму при любой возможности." Лорд Николас Бетэлл рассказывает о том, как познакомил Владимира Буковского и Маргарет Тэтчер.
American.png
Vladimir Bukovsky heads a discussion at the American Enterprise Institute
troikasamokish.jpg
America's
Crack-Up. A US foreign policy essay by Vladimir Bukovsky
Kontinent[6913].jpg
Vladimir Bukovsky on censorship in his letter to Radio Liberty
darknessatnoon.jfif
Vladimir Bukovsky's foreword to Arthur Koestler's Darkness at Noon
Kontinent[6913].jpg
"Западные СМИ рассматривают своих сотрудников не как приказчиков в лавке, а как людей, отдающих свои творческие силы делу". Письмо Буковского руководству радиостанции "Свобода" о недопустимости вводимой ими цензуры. 
korchnoi.jpg
"Мир готов уступить во всем, лишь бы мировой бандит наконец насытился и угомонился". Вступление Владимира Буковского к книге гроссмейстера Виктора Корчного. 
© Copyright
bottom of page