SOVIET HISTORY LESSONS

ТЬЕРРИ УОЛТОН    

О ПРОШЛОМ, НАСТОЯЩЕМ И БУДУЩЕМ РОССИИ.

 

Начав писать о коммунизме в разгар правозащитного движения в СССР, Тьерри Уолтон по сей день остается одним из ведущих специалистов в по новейшей истории России.

 

Не сумев в раннем возрасте согласовать идеалы коммунистического учения с реалиями жизни в Советском Союзе, он перешел от изучения инакомыслия к рассмотрению его неизбежного врага: КГБ. 

 

Настойчивость и смелость  поиска со временем сделали Уолтона ведущим международным авторитетом как в области изучения     коммунизма, так и советских спецслужб. Пытаясь понять суть противостояния между свободомыслящими и государством, он в конечном итоге собрал уникальный материал о том, как коммунистическое прошлое Кремля продолжает формировать его текущую повестку — как внутри страны, так и по всему миру.

 

Труды Уолтона  — в настоящее время это более 20 книг, а также тысячи эссе и статей — были переведены на множество языков, а его последняя крупная работа — трилогия под названием “Всемирная история коммунизма” (вышедшая в издательстве  

Grasset в 2015–2017 гг.), быстро получила репутацию одного из лучших современных справочников по данной теме. 

 

В серии бесед с Николя Милетичем в Париже в апреле 2022 года, Тьерри Уолтон вспоминает диссидентское прошлое российской интеллигенции, объясняет причины путинской агрессии и делает прогнозы — в равной степени реалистичные и осторожные. 

 

​

Николя Милетич: Происходит ли ваш интерес к истории в целом — и к истории коммунистического мира в частности — из семьи, или это путь, который вы выбрали для себя сами?

 

Тьерри Уолтон: Такого влияния не было, первопричина — мой личный интерес. Что касается коммунизма, то интерес у меня возник из чувства возмущения несправедливостью: коммунистический мир действительно самый несправедливый из всех существующих, потому что в нем у человека нет никаких прав, а если они есть, то эти права полностью подчинены самоуправной воле партийного государства и тех, кто получает от него свои выгоды.

 

Я всегда считал, что коммунистические общества — самые неравные из тех, что когда-либо существовали, потому что в них горстка руководителей имеет все права, в том числе право принимать решения относительно чьей угодно жизни или смерти. Ни одно общество за всю историю не создало такого рода “законную” власть в таком масштабном охвате, при которой все коммунистические страны ввергнуты в перманентную гражданскую войну со своим собственным народом. Это то, что не имеет исторического эквивалента. Мое возмущение всегда было питаемо этими жуткими характеристиками.

 

Н.М.: Как вы стали журналистом?

 

Т.У.: Я изучал социологию, но без энтузиазма. И мне даже это не пригодилось. В 14 лет (во время президентских выборов 1965 года) я увлекся политикой, особенно текущими событиями. В 16 лет я стал ненасытным ежедневным читателем газеты “Монд”. В то время моей мечтой было иметь дома телетайп AFP (Агентства Франс Пресс), чтобы получать новости в режиме реального времени. В какой-то степени современные технологии и доступ через компьютер к новостным сайтам исполнили мое желание.

 

Тем не менее, я никогда не думал, что сделаю карьеру в журналистике. Я бы сказал, что это произошло само собой. Я пришел в газету “Либерасьон” — в то время небольшую ультралевую ежедневную газету, — чтобы предложить им свои услуги бесплатно. Так я начал писать статьи. Через год я стал сотрудником газеты. И гордился тем, что у меня есть журналистский пропуск.

 

Н.М.: Вы сразу начали писать о советских делах и о Восточной Европе?

 

Т.У.: В основном, да. Работая журналистом в “Либерасьон”, затем на “Радио Франс Энтернасьональ”, затем в еженедельнике “Ле Пойнт”, я всегда занимался вопросами внешней политики.

 

Мои первые заметки, написанные для “Либерасьон” в ноябре 1974 года, (серия из трех статей) касались темы репрессий в СССР. Я “освещал”, как мы выражаемся на журналистском жаргоне, новости Восточной Европы, конечно, из-за личных предпочтений и политических убеждений, но особенно еще и потому, что никто не делал этого в газете, штат которой в то время едва насчитывал 30 журналистов. 

 

Мои коллеги были очень левыми, и даже если им не нравился советский блок (который они считали “ревизионистским”, как говорил о нем в обвинительных тонах маоистский Китай, который им нравился больше) им не нравились советские реалии, и они предпочитали о них не распространяться. Так что я мог делать то, что хотел, но не без того, чтобы иногда не вызывать ажиотаж в редакции, потому что мои рассказы о социализме не соответствовали идеалу.

 

Н.М.: Какие книги сыграли особенно важную роль для вашего изначального понимания советского мира и коммунизма?

 

Т.У.: Несколько книг поразили меня своей силой. Во-первых, нельзя пропустить “Архипелаг ГУЛАГ” ‌из-за полноты свидетельств и писательской мощи Солженицына — бесспорно, грандиозного писателя. 

 

Варлам Шаламов, конечно, и его берущие за душу “Колымские рассказы”. 

 

Я много плакал, читая “Все течет” Василия Гроссмана. Мне бы хотелось, чтобы все школьники мира прочли этот роман, как мы читаем “Человек ли это?” Примо Леви. 

 

Когда я прочел “Жатву скорби” Роберта Конквеста, я сказал себе, что после этого автор может умереть спокойно, потому что он выполнил свой долг перед человечеством.

 

Меня также тронули архивные документы сталинского периода, которые собрал Николя Верт в книге “L'Ivrogne et la marchande de fleur” (“Пьяница и продавец цветов”). 

 

Есть еще свидетельство Надежды Мандельштам — “Воспоминания” — и эти строки Анны Ахматовой, которые, как мне кажется, подытоживают страдания эпохи, страдания времен Большого террора: 

 

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): 

- А это вы можете описать? 

И я сказала: 

- Могу. 

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом. 

(Анна Ахматова, из “Вместо предисловия” к “Реквиему”).

 

Xотелось бы добавить, что в отношении Китая, “Надгробие” Ян Цзишэна представляет собой страшный отчет о голоде во время “Большого скачка” 1958-1961 годов, который, согласно источникам, унес жизни от 30 до 50 миллионов человек.

 

Что касается Кубы, “С надеждой в сердце” Армандо Вальядареса. 

 

А о Камбодже Пол Пота, это будет Рити Панх с его книгами “Machine khmere rouge” (“Машина красных кхмеров”) и “L’Elimination” (“Ликвидация”). Что касается документального кино, то его фильмы “S-21, машина смерти Красных кхмеров” и “Дач, хозяин адских кузниц”. 

 

Но можно было бы привести столько других шедевров...

 

Н.М.: Как вы открыли для себя диссидентов СССР и Восточной Европы? Через чтение? Личные встречи?

 

Побудительным событием стали Хельсинкские соглашения, подписанные в августе 1975 года. Обязательство, взятое на себя социалистическим блоком разрешить людям и идеям свободно циркулировать — как это предусматривалось этими соглашениями — было принято за чистую монету интеллектуалами Восточной Европы, которые требовали соблюдения этих правил. Заметно выросли масштабы инакомыслия в Польше, Чехословакии, Румынии и СССР. 

 

У меня была полная свобода действий в газете, чтобы рассказывать об этих диссидентах, и, что важно, публиковать их тексты. “Либерасьон” в то время была единственной французской газетой, которая больше всего поддерживала это инакомыслие, даже не смотря на то, способы наши были наивны. По сей день я горжусь тем, что занимался этим. 

 

Я очень сблизился с теми диссидентскими кругами, которые, находясь в Париже, поддерживали борьбу за права человека за железным занавесом. Благодаря этому инакомыслию я расширил свои знания о советской системе. Я многим обязан тем мужчинам и женщинам, которые научили меня — и это правильное слово — истине о коммунизме. 

 

Я также много читал на эту тему. Словом, в те годы — с 1975-го по 1980-й — я сам себя формировал, чтобы потом стать тем, кем я стал, не зная, конечно, кем я собираюсь стать. Думаю, в жизни так часто бывает.

 

Н.М.: Кто из тех, с кем вы встречались, произвели на вас самое сильное впечатление?

 

Т.У.: Прежде всего, женщина, на которой я женился, Наташа Дюжева, молодая русская, которой удалось выбраться из СССР благодаря браку с французским журналистом из AFP. Она была разведена, когда я познакомился с ней. Она была активисткой среди русских диссидентов, и познакомила меня с этой средой, и научила многому из того, что я знаю. Я многим ей обязан. К сожалению, она скончалась в 1990 году.

 

Во время моих поездок за железный занавес, в 1975-1980 годах, я делал много репортажей о Восточной Европе, что также обогатило меня — мои встречи с такими людьми как Яцек Куронь и Адам Михник в Польше, Вацлав Гавел в Чехословакии, Паул Гома в Румынии и другие произвели на меня исключительное впечатление. В Париже также состоялись важные встречи с Натальей Горбаневской, Владимиром Максимовым, и особенно с Александром Гинзбургом.

 

Н.М.: Вы познакомились с Владимиром Буковским в Цюрихе в декабре 1976 года, когда его обменяли на находившегося в заключении лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана. Какие воспоминания у вас остались об этом?

 

Т.У.: Это был ярчайший материал моей карьеры молодого журналиста! В Цюрихе пресса всего мира хотела общаться Буковским после его обмена. Как мелкий журналист небольшой газеты, я априори не мог иметь к нему доступ. Но ко мне хорошо относились парижские диссидентские круги, в частности Наталья Горбаневская, которая играла роль Цербера в Цюрихе, охраняя Буковского. Благодаря ей я смог провести с ним целый вечер.

 

В его гостиничном номере было очень темно, он курил, как пожарный (что он никогда не переставал делать), и говорил, говорил, говорил, чтобы рассказать, как заключенные Владимирской тюрьмы, которую он покинул всего несколькими часами ранее, объявили голодовку в знак протеста против их ужасных условий содержания. Я опубликовал материал об этой забастовке в газете. Не знаю, помогло ли это владимирским зэкам, но я гордился своей ролью, тем, что я выполнил свой долг. Свидетельствовать — это, на мой взгляд, первая обязанность журналиста.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

​

Н.М.: Вы, несомненно, следили за перемещениями Буковского на Западе. Встречались с ним и потом. Ценили ли вы работу, которую он провел в московских архивах, и читали ли его книги, такие как “Московский процесс”?

 

Т.У.: Я несколько раз встречался с Буковским в Париже (он жил в Великобритании после своей вынужденной высылки), мы были довольно близки благодаря моей жене, которая была чем-то вроде талисмана этой диссидентской среды.

 

Позже, в 1993 году, я снова увидел его в Москве, в архиве ЦК, где надеялся получить нужные мне документы. Он пребывал в веселом расположении духа, потому что ему, как знаменитости, архивариусы предоставляли доступ к большому количеству документов, в то время как меня, иностранца, они не жаловали. Следует отметить, что президент Борис Ельцин дал Буковскому доступ к этим архивам для подготовки процесса над Коммунистической партией СССР, который, как мы знаем, так и не состоялся.

 

Буковский радовался, потому что привез с собой сканер, который позволял ему копировать документы таким образом, что архивариусы не понимали, что он делает. (Такого рода техника была очень редкой в то время, и тем более в России в ее состоянии полного хаоса). Короче говоря, он дурачил их, как признался мне во время той нашей встречи. 

 

Все эти подпольные сканы послужили материалом для его замечательной книги “Московский процесс”, вышедшей в 1995 году. В последний раз я встречался с Буковским в Сигете, в Румынии, куда он приезжал читать лекцию в Мемориале жертв коммунизма, исключительном месте памяти в Европе, которое я также часто посещал с 2000 по 2010 год.

 

Н.М.: Чем для вас являются советские диссиденты? Какое наследие, по вашему мнению, они оставили после себя? Актуальны ли сегодня их опыт, память об их борьбе?

 

Т.У.: Этот период совпал с началом моей карьеры, поэтому у меня по нему ностальгия. Я всегда восхищался теми мужчинами и женщинами, которые за железным занавесом рисковали своей свободой, а иногда и жизнью, чтобы защитить свои убеждения, “вашу и нашу свободу”, как они говорили. Я считал своим нравственным долгом поддержать их, и, если возможно, помогать им. 

 

Сегодня это восхищение остается неизменным, потому что, если подумать, их подрывная работа, которая иногда казалась такой бесполезной перед лицом советского мастодонта, что ж, эта работа в конечном итоге взяла верх над мастодонтом! В этой битве Давида с Голиафом победил Давид. Так что да, эта борьба имела решающее значение для истории ХХ века, даже если память об этой борьбе сегодня угасает. Я очень восхищаюсь теми, кто сегодня противостоит Путину. Я говорю себе, что они тоже победят в конце концов.

 

Н.М.: Весной 1992 года вы прибыли в Москву и обнаружили, что архивы открываются. В то время вам довелось в них поработать. Что вы искали и что нашли?

 

Т.У.: В то время я работал над подготовкой своей книги о советской шпионской сети, которая перед началом Второй мировой войны проникла во французскую политическую элиту, в частности в круги Радикальной партии, игравшей важную роль во времена Третьей республики. Приехав в Москву, я наивно полагал, что мне откроют архивы КГБ. Я даже побывал в кабинете этой службы, на Лубянке, где меня любезно принял офицер, который дал мне понять, что мне не на что надеяться.

 

На самом деле, архивы КГБ и ГРУ никогда не открывались, кроме как вначале, для потомков жертв репрессированных — тех, кто пострадал во время сталинских репрессий — чтобы они смогли увидеть дела своих родителей. Впоследствии эти архивы тоже были закрыты. Несмотря на эту неудачу и благодаря соучастию бывшего офицера ГРУ, который впоследствии стал моим другом, мне удалось получить некоторые важные документы, которые я представляю в этой книге “Le Grand Recrutement” (“Великая вербовка”), опубликованной в 1993 году.

 

Я продолжал возвращаться в Москву и несколько раз ездил туда, чтобы (за отсутствием доступа к архивам КГБ) работать в архивах МИДа. Советские дипломаты имели близкие связи с КГБ, и им приходилось ему подчиняться, отчитываться о своих действиях. Так что эти архивы оказались очень богаты на информацию о множестве контактов, которые советский дипломатический персонал имел с журналистами, политиками и бизнесменами во Франции для проведения своих операций влияния. Материал, собранный в Москве, позволил мне написать книгу “La France sous influence” (“Франция под влиянием”), которая охватывает послевоенный период до 1970-х годов. Такая же работа должна быть проделана и в отношении сегодняшних реалий…

 

Н.М.: Ваша книга “Le KGB en France” (“КГБ во Франции”) открыла многим людям глаза на реальность советского шпионажа во Франции. Какие откровения в вашей книге вызвали шок? На ваш взгляд, сегодня ФСБ так же эффективна и активна, как КГБ времен холодной войны?

 

Т.У.: Эта книга, изданная в 1986 году, имела успех, потому что я впервые раскрыл миру факт существование крота в Управлении “Т” (научно-технический шпионаж) КГБ — офицера, работавшего на французские службы. Благодаря разоблачениям “Farrewell” (позывной шпиона, настоящая фамилия — Ветров) западные страны смогли узнать о масштабах добычи, которую получал КГБ в эти годы “разрядки”. 

 

Когда я опубликовал эти разоблачения, Ветров уже был выявлен, а затем казнен. Более 200 шпионов КГБ были высланы из стран по всему миру благодаря документам, переданным Ветровым. 

 

Так вот, обладает ли сегодняшняя ФСБ качествами вчерашнего КГБ, я не знаю, потому что я перестал пристально интересоваться этими шпионскими вопросами, чтобы посвятить больше времени изучению истории коммунизма.

 

Я просто отмечу, что грубые ошибки, которые всплыли в последние годы — это была работа ГРУ, военного шпионажа, который во времена Советского Союза имел более высокую репутацию — серьезность, эффективность — чем КГБ. Поэтому можно предположить, что раз ГРУ делает больше ошибок, чем раньше, то ФСБ, вероятно, тоже совершает больше ошибок, даже если мы об этом не знаем. 

 

Поскольку, с другой стороны, путинская Россия представляется Западу менее опасной, чем СССР в свое время, ФСБ, несомненно, легче манипулировать определенным количеством жителей западных стран. Тем не менее, вторжение в Украину открыло глаза наивным, и есть надежда, что теперь вербовать шпионов для работы на Россию будет труднее.

 

Н.М.: Мы помним многолетнюю слепоту некоторых западных интеллектуалов в отношении коммунизма. Наблюдаем ли мы подобное явление с Путиным?

 

Т.У.: Нет, это не одно и то же, хотя существует связь между двумя видами слепоты, вчерашней и сегодняшней. Во времена СССР именно коммунистическая идеология делала людей глухими и слепыми. Надежда, питаемая утопией, мешала нам видеть реалии социализма. Более того, существовали коммунистические партии, которые транслировали московскую пропаганду по всему миру и тем самым маскировали эту социалистическую реальность. Сегодня это уже не так.

 

С другой стороны, Путин воспользовался — отчасти — вчерашней слепотой: мы долгое время отказывались видеть, каков он на самом деле, потому что в сознании людей сохранились остатки представления о коммунистическом “рае”, и это служило ему защитой. Более того, воинственно настроенный Путин, который обещал убивать террористов “даже в сортире”, этот Путин нравился ряду жителей Запада, которые считают, что демократии слишком слабо реагируют на исламизм.

 

Путин также представил себя защитником западных ценностей, что радовало всех, кто беспокоится относительно эволюции наших обществ, особенно в сфере нравов. Я намеренно использую прошедшее время, потому что и здесь война, развязанная против Украины, изменила ситуацию: становится все труднее восхищаться Путиным. Однако, не будем питать иллюзий: в мире всегда будут люди, которые предпочтут диктатуру демократии, войну миру, государство и его порядок человеческой свободе. Поэтому всегда будут находится такие Путины, которые будут радовать людей и вызывать у их восхищение. 

 

Н.М.: Вы потратили годы на написание своей книги “Une histoire mondiale du communisme” (“Всемирная история коммунизма”). Уходит ли путинизм корнями в Советский Союз и русский коммунизм?

 

Т.У.: Путинизм имеет свои корни, но не все они находятся в истории Советского Союза. Во-первых, карьера Путина на службе в КГБ, то есть, напомним, всемогущего политического сыска, неизбежно оставила на нем свои следы и советские рефлексы в нем: жестокость, бесчувственность, авторитаризм. КГБ обладал всеми правами. То, как Путин правит, является его наследием. 

 

Как всякий непреклонный коммунист, Путин был национал-коммунистом. Национализм всегда служил резервной идеологией коммунизма, запасным колесом, если хотите, для дальнейшей мобилизации народов, которые ясно видели, что обещанный коммунистический рай — это бутафория. Все коммунистические партии мира, были они во власти или нет, играли на националистической струне, чтобы компенсировать банкротство марксизма-ленинизма, банкротство его обещаний, его иллюзий. 

 

Осиротивший без коммунизма Путин сохранил в себе ментальные структуры националиста. В качестве доказательств: он ненавидит Ленина, чей интернационализм, по его мнению, разрушил Россию, и обвиняет его в том, что он предпочел осуществить свои мечты о мировой революции вместо того, чтобы консолидировать страну. С другой стороны, Сталин в его глазах — национальный герой. Для Путина Великая Отечественная война обеспечила престиж СССР в ХХ веке, а значит, и России. Отсюда его постоянные ссылки на эту войну, отсюда его бред по поводу “денацификации” Украины, как будто его мысли остановились на 1941-45 годах.

 

Н.М.: Что касается войны в Украине, как вы видите развитие событий? Для Украины и для России?

 

Т.У.: Есть опасность, что Путин, пережив крах свей мечты завоевать Украину, напряжет все силы и применит запрещенное оружие — химическое или ядерное, — что может сбросить с рельсов этот все еще остающийся локальным конфликт. 

 

Возможно, с другой стороны, что эта война продлится долго, благодаря огромному сопротивлению украинцев, и что восток страны превратится в гноящийся нарыв, который всегда может лопнуть и, следовательно, будет представлять из себя долгосрочную угрозу для остальной Европы и даже для всего мира. 

 

Путин перешел в состояние, из которого сам не знает, как выбраться. Опасность всех войн состоит в том, что, хотя мы знаем, как они начинаются, мы не знаем заранее, чем они могут закончится.

 

Я вижу дальнейшее развитие событий в пессимистичных тонах: в первую очередь, относительно украинцев, которым предстоит еще долго противостоять свирепому врагу; относительно европейцев, потому что мир, который мы знали с 1945 года, разрушен; и, наконец, относительно всего мира, потому что есть много стран, которые хотят отомстить Западу. Они могут, благодаря этой войне, объединиться, чтобы положить конец демократиям. Я не говорю, что они победят — я даже думаю обратное, — но в какое состояние это приведет планету и человечество? Вот что тревожно и драматично.

 

Н.М.: Означает ли вторжение в Украину крупный исторический сдвиг в международных отношениях?

 

Т.У.: После распада СССР было много разговоров о конце истории. Но мы, скорее, являемся свидетелями возвращения к истории с картинами войны, которые мы надеялись больше никогда не увидеть. Понятно, что дата 24 февраля 2022 года знаменует собой переломный момент в международных отношениях. Существует опасность того, что ложный мир, который мы знали со времен Второй мировой войны — мир ложный, потому что с тех пор не было ни дня без войны на планете — что этот ложный мир перерастет в настоящую войну. 

 

Не будем забывать, что коммунистический Китай мечтает о мировом господстве. У него это, естественно, не получится, но намерение это у него есть. Китайское правительство во всех подробностях изучило то, как пал СССР и не повторит тех же ошибок. Они ни пяди не уступят в том, что касается идеологии, власти, полного могущества коммунистической партии. Словом, всего, из чего состоит коммунистический строй. Если в ближайшие годы ситуация в Китае ухудшится — а это уже происходит, если мы всмотримся в то, как идет его нынешняя эволюция, — то тогда коммунистическая власть без колебаний пойдет на риск (как Путин в Украине), чтобы избежать краха. В таком случае они могут выбрать войну. И тогда у них будет и война, и крах, перефразируя Черчилля.

 

Подводя итоги, мы не покончили с коммунизмом, как мы полагали в 1991 году, потому что все это — его последствия.

 

Н.М.: Как вы думаете, какое будущее ждет Путина?

​

Т.У.: Ради блага человечества мы должны надеяться, что он как можно скорее исчезнет с мировой арены: это единственное будущее, которое я желаю, чтобы было у нас. Я не говорю, что те, кто придут ему на смену, будут лучше. Но, по крайней мере, это позволит нам перетасовать карты и, кто знает, возможно вернуться к прежнему состоянию. Сомневаюсь, но будем надеяться.

​

Н.М.: Насколько, на ваш взгляд, важен для французских избирателей вопрос связей между Путиным и Марин Ле Пен?

 

​

 

​

​

​