SOVIET HISTORY LESSONS

 Что происходит в сердце фашистской молодежи в России? Рассказывает Иэн Гарнер.

 

Автор: Алиса Ордабай

 

Побывав в разные периоды своей жизни по обе стороны русскоязычной системы образования — сначала в качестве студента в Санкт-Петербурге, а затем работая учителем и обучая русских школьников — Иэн Гарнер, возможно, обладает наиболее полными знаниями о молодом поколении россиян из всех остальных западных историков. Начиная с самых слабо освещённых уголков русскоязычного интернета и заканчивая последними законопроектами Думы, Гарнер знает тему, о которой пишет, как её знает мало кто другой.

 

Его последняя книга — "Поколение Z: Сердце российской фашистской молодежи" (в продаже с 4 мая этого года в Европе и с 1 июля в США) — уже начала привлекать внимание не только экспертов по России, но и кремлевских ботов в соцсетях. Последнее можно рассматривать как свидетельство актуальности темы, и вместо того, чтобы запугать Гарнера, шквал троллинга в Твиттере и Фейсбуке предоставляет ему дополнительный материал для его продолжающихся исследований.

 

Тем не менее, то, что Гарнер обнаружил на сегодняшний день, уже и так в полной мере безрадостно. Исследуя тему, которая до недавнего времени не привлекала внимания англоязычных специалистов, в своей новой книге он знакомит нас с одновременно зловещей и чуждой западным людям вселенной: миром, в котором наполненная ненавистью идеология промывает мозги молодым и малоимущим в России, и где не находится места для памяти о культурном наследии и гуманистических ценностях нации.

 

Хотя Гарнер не является ни психиатром, ни психоаналитиком, а историком, ему, тем не менее, удалось разобраться в ключевых компонентах русского менталитета с той же ясностью, как и лучшим исследователям тоталитаризма до него. Но если Ален Безансон или Франсуаза Том не видят просвета среди цинизма и мизантропии "гомо пост-советикуса", то Гарнер более оптимистичен, полагая, что подвергнутых идеологической обработке россиян можно и нужно вовлекать в дискуссии, информировать и приводить в чувство.

 

"Мы можем выходить в пространство российских социальных сетей, — говорит он мне через Zoom из своего рабочего кабинета в канадском городе Кингстон во время нашего интервью. — Мы можем реконструировать то, что означает быть русским и вложить в это понятие более позитивный смысл".

 

Алиса Ордабай: Иэн, поздравляю Вас с новой книгой! Мне кажется, что каждый факультет русистики каждого университета в мире должен заниматься этой темой. Но никто этого не делает. Как вы думаете, почему?

 

Иэн Гарнер: Это хороший вопрос. В политическом смысле это болезненная тема. С ней трудно разбираться. В названии также звучит ярлык “Россия, фашизм”, что отчасти является провокацией с моей стороны. Университеты не решаются использовать такой язык. Я понимаю, что нужно обсуждать — фашистская она или нет — или какая-то другая, чтобы действительно понять Россию такой, какая она есть, и которая, как мне кажется, сильно отличается от той России, которую мы думали, что знали те же 10 или 15 лет назад. Мне кажется, что люди до сих пор не оценили масштаб произошедших изменений.

 

Другой серьезной проблемой является то, что в течение долгого времени существовало преобладание количественных подходов к такого рода исследованиям — особенно когда речь шла о политологии. В частности, на кафедрах политических наук, откуда поступает большая часть финансирования для исследований, которые касаются международных отношений и экономики.

 

Объяснение имеющегося на настоящий момент поведения через историческую методологию и методологию культурологических исследований до сих пор считается чем-то, чего следует избегать. Что проблематично, когда имеешь дело с вещами, которые не поддаются логическому объяснению, не поддаются рациональному объяснению — то, что имеет место, на мой взгляд, в современной России. Не существует никакой количественной оценки, которую можно бы было применить для понимания того, почему происходит геноцид, или почему могут происходить военные преступления, или почему общество в целом молчит об этих военных преступлениях. Что подводит нас к сложному вопросу — аполитично ли российское общество? И я убежден, что нет.

 

АО: Как Вы думаете, почему мы на Западе только сейчас осознаем, что Россия совершает геноцид? Почему две чеченские войны не вызвали этого осознания? Почему мы только сейчас осознаем, что на самом деле представляет из себя российское общество?

 

ИГ: Если вспомнить первую чеченскую войну середины 90-х, то это был период, когда с точки зрения политического дискурса на Западе политики и общественность в целом были убеждены (конечно, за многими заметными исключениями), что присоединение к международным организациям и участие в глобальной экономике неизбежно приведет к более широким социальным изменениям в России. Поэтому России могут быть прощены ее грехи — потому что она начала участвовать в такого рода структурах в середине 90-х годов.

 

Конечно, была и проблема нежелания видеть, что происходит, потому что Чечня — это маленькая страна. По крайней мере, с точки зрения многих людей. Я не хочу использовать слово “лиминальный”, но было широко распространено мнение, что это своего рода лиминальное пространство, которое и ни здесь, и ни там.

 

Было также ощущение, что с Ельциным можно сотрудничать. Посмотрите, как Тони Блэр полетел на встречу с Путиным еще до того, как тот выиграл выборы. Было ощущение, что мы можем работать с людьми, у которых есть недостатки, но которых можно вернуть “в лоно цивилизованных государств”. Это была, конечно, фраза Ельцина и его министра иностранных дел Козырева.

 

АО: Возвращаясь к названию книги: почему “фашизм”? Почему не “шовинизм”, или “национализм”, или “нацизм”?

 

ИГ: Я злоупотребляю этим словом и знаю, что оно спорно. Но, на мой взгляд, в русскую культуру встроен фашистский элемент. Я не из тех, кто верит, что так было всегда, или что Россия изначально порочна, или что в русской культуре есть что-то предрасполагающее к такому существованию. Но политическая культура последних 22 лет была культурой насилия, культурой, в которой искали группы “других” и обещали населению, что государство может быть обновлено. Эта культура оперирует понятиями о “здоровье” и “болезни”, сообщая идею, что Россия больна, и что если мы сможем освободить население от этого паразита, от этой гадины, от этой болезни, то Россия выздоровеет, и все наши мечты сбудутся.

 

Во-первых, пускается в обиход идея обновления. Но как выглядит это обновление? Обновление выглядит как возвращение во время — или достижение свершения — которое по своей сути антиисторично: это открытие периода истории, где сочетаются элементы советского прошлого и царского прошлого, которые по понятным причинам совершенно противоречат друг другу исторически, потому что одно отрицает другое. Но в обещаемой утопии оба эти временных периода — могущество России, великий золотой расцвет нации — могут воплотиться в реальность. И также в том, как об этом говорится, есть ощущение обещанного избавления: мы создаем что-то новое, мы создаем многополярный мир; мы открываем будущее и в этом есть что-то почти утопическое. И это очень напоминает мне дискурс нацизма.

 

Возьмем, к примеру, фашистскую Италию, которая создала модернизм, но также имела глубокую привязку к образу античного Рима и империи. Конечно, тут идут противоречия. Конечно, фашизм лишен смысла. Помимо насилия, агрессии и других очевидных проблем, это всего лишь политическая философия, за которой нет реальной логики. В этом отношении фашизм отличается от коммунизма. Но я вижу, что эти отличительные черты существуют в том, что происходит сегодня. Одну группу жертв сменили на другую, государство все чаще тоталитарными методами пытается контролировать население, использовать при этом экономику, говорит об образовании, о молодежи, о милитаризации молодежи, о ее социализации. Правительство все чаще использует все возможные инструменты, чтобы сделать вход в будущее через уничтожение “другого” главным смыслом существования нации.

 

АО: Почему, по-вашему, эти идеи находят отклик среди широких масс? Или все же не находят? Потому что по поводу этого вопроса ведутся постоянные дискуссии. Поскольку российское общество остается молчаливым и послушным, очень сложно разобрать, во что на самом деле люди верят и во что они не верят, что они поддерживают, а что не поддерживают. С точки зрения методологии — когда вы писали свою книгу — как Вам удалось установить, во что на самом деле верит общество?

 

ИГ: Что действительно заинтересовало меня в этом дискурсе, так это то, как люди выстраивают свою идентичность. То, как они говорят об окружающем их мире. Не только с точки зрения речи, но, в частности, как они пользуются цифровым миром. Мне кажется, что эта сфера очень мало изучена, когда речь идет о России. Идея заключается в том, что в России все сложнее, чем просто пространство заполненное ботами и троллями, где в информационной сфере все является ложью и никому нет веры.

 

Когда мы обращаемся к работам некоторых историков о 1930-х годах в СССР — и на меня особенно повлиял Йохен Хеллбек, его работа о Сталинградской битве, а также его работы о субъективности и дневниках, которые он изучал — то мы видим, что социальные сети сегодня выполняют функции дневников. Меня очень интересуют постмодернистские идеи Джудит Батлер, перформативность и идея, состоящая в том, что мы можем понимать мысли других людей не только основываясь на том, что они говорят, но и на том, чем они делятся, что им нравится, как они конструируют свой мир в сети.

 

Если хотите прочесть отличную статью, то ученый из Университета Глазго по имени Эндрю Хоскинс написал материал, посвященный персонализированным лентам новостей о войне и об экологии войны в социальных сетях последних нескольких месяцев.

 

Что я сделал для того, чтобы собрать материал для книги, так это нашел ряд лиц, готовых дать мне интервью. Я разослал много приглашений и получил много отказов. Но также — что удивительно — люди даже на крайнем националистическом конце спектра были готовы со мной разговаривать. Может быть, потому, что книга предназначена для более широкой аудитории и включает в себя интервью и биографии разных людей, а также исследование того, как эти люди презентуют себя в Интернете.

 

Главный аргумент, который я привожу, заключается в том, что способ, с помощью которого мы можем понять, как устроена идентичность людей, должен предусматривать серьезное отношение к тому, что они говорят в Интернете. Это отражение их реальной идентичности и их истинных убеждений:  группы, к которым они присоединяются; движения, в которых они участвуют; хэштеги, которые они используют; то, как они подхватывают речь правительства, или то, как они осознанно чуждаются ее.

 

АО: Так что же такое русский фашизм? Чем он отличается от подобных движений, скажем, в Венгрии, Сербии, Германии, Великобритании?

 

ИГ: Я думаю, что большое сходство заключается в использовании социальных сетей. Есть потрясающая книга датского ученого по имени Миккель Расмуссен, которая называется “Фашизм позднего капитализма” и является моей главной рекомендацией в отношении темы глобальных движений, происходящих в фашизме.

 

Расмуссен приводит аргумент, что в социальных сетях вы можете создать симулякр общества, потому что мы живем в реалиях, завязанных на СМИ. Мы живем в наших собственных пузырях социальных сетей, и мы можем создавать и разрушать наши миры одним щелчком мыши, с молниеносной скоростью. Это означает, что нам не нужны традиционные фашистские институты, такие как, например, нацистская партия, для создания фашистского движения. В Соединенных Штатах мы видим, что фашистской партии как таковой нет. Внутри Республиканской партии существуют элементы фашистского толка, но на крайней периферии, а есть онлайн-движения, которые возникают довольно быстро.

 

То же самое и в России. Есть движения, которые появляются, а затем очень быстро разрушаются и испаряются, затем восстанавливая свою личину с молниеносной быстротой. Обитая в этой среде в социальных сетях, они также могут создавать ощущение наличия утопического фашистского мира, о котором я говорил.

 

Я могу жить в мире, где я могу разукрасить свою стену ВКонтакте элементами царского прошлого, а также советского прошлого и некоего “постамериканского будущего”, в котором Россия снова стала великой. Таким образом, мы имеем дело с причудливой перевернутой реальностью, где все что угодно может оказаться правдой, и само время перестает функционировать.

 

Российское правительство пользуется этим, потому что оно использует бесконечное количество групп в Telegram, групп в VK, некоторые из которых явно управляются государством, а некоторые из которых кажутся группами, созданными по инициативе простых людей, и некоторые из которых действительно являются группами простых людей, которые впитали фейковые материалы, производимые государством — все это постоянно пузырится, переливается через край и исчезает. А это значит, что в этом может участвовать любой желающий. Это также делает все это неустранимым, чего не происходило — я думаю — даже в самых тоталитарных государствах прошлого века, где было возможно уйти от окружающего мира: можно было уйти за закрытые двери, закрыть свою дверь и остаться одному. Читать своего…

 

АО: …читать своего Мандельштама или Пастернака…

 

ИГ: Совершенно верно. В своей книге я ссылаюсь на Василия Гроссмана: “Сталинград — величайший момент в истории или величайший момент Советского Союза именно потому, что там нет Сталина, потому что там нет партии, и все отрезаны в своих бункерах, сражаясь в одиночку, в славном воинском духе”.

 

А сегодня это невозможно, потому что все постоянно читают, взаимодействуют со своим смартфоном. Если вы не хотите быть частью движения, то все равно оказывается, что вы дружите с кем-то из школы, что у вас есть брат в ВК, ваш немного эксцентричный дядя присутствует в Одноклассниках, и внезапно этот фашистский мир врывается в ваш, потому что они поделились постом, и вы не можете продолжать держать свой пузырь в изоляции от языка государства и языка фашизма — будь то произведенного самим государством или этим гражданским волюнтаризмом, порождающим новый язык. И это чрезвычайно затрудняет возможность — особенно для детей, на которых обращено внимание этой книги — сопротивляться этому натиску.

 

АО: Многие европейские исследователи, в частности во Франции, говорят о моральном крахе российского общества. То, что вы описываете — эту мешанину идей из царской России и идей o “былой славе” России времен Советского Союза — неужели от этого у вас не создается впечатление, что само знание истории России, знание русской культуры, тоже находится в состоянии коллапса, потому что русские не знают своей истории, не знают своей культуры? Еще в начале 1970-х Ален Безансон писал, что обычный советский человек понятия не имеет, о чем на самом деле “Преступление и наказание”, не знает, о чем “Идиот”. Не кажется ли Вам, что это положение вещей достигло своего пика, когда у народа начинает рушиться весь свод знаний о самом себе, наравне с разрушением моральной структуры общества?

 

ИГ: Здесь, на самом деле, два вопроса. Первый — это вопрос о морали. Конечно, мораль — это относительное понятие.

 

АО: Когда мы говорим о гуманистической традиции в русской культуре — о Толстом и Достоевском, — люди действительно понятия не имеют, о чем “Преступление и наказание”.

 

ИГ: Произошло такое искажение этого материала…

 

АО: Именно, с помощью системы образования.

 

ИГ: Этот материал подвергся обработке пропагандой до такой степени, что все рассматривается через государственную призму милитаризма и постоянной войны: “Война есть мир". Но если разобрать “Войну и мир”, то это пацифистский роман. Это роман, в котором говорится о том, как избавиться от воинского эго и о том, что война бессмысленна. Но когда ее приходится вести, то это не лучший вариант для государств и для националистов. Тем не менее, посмотрите, как сегодня в России рассматривают Толстого, где “Война и мир” просто становится свидетельством мессианского исторического предназначения России спасти мир от европейских захватчиков: “Слава богу, что есть правительство и слава богу, что есть царь, или Путин сегодня”.

 

Все люди, с которыми я разговаривал — даже люди самых крайних убеждений, люди, которые добровольно идут на фронт, которые работают в СМИ, публикуя в интернете грубо оскорбительные посты и видео, — все эти люди по-прежнему искренне убеждены, абсолютно убеждены, что они поступают правильно, что их действия по призыву к стиранию Украины с лица земли и уничтожению украинцев нравственно правильны: что они спасают русских, потому что русские находятся под угрозой. “России угрожают теневые силы, которые действуют, чтобы разрушить нашу страну”. Это все совершенно оторвано от реальности — это безумие. Гуманистическая традиция России оказалась искажена и ее язык заимствуется для того, чтобы оправдывать преступления.

 

Возвращаясь к Вашему вопросу о Чечне в 1990-х годах — именно так государство поясняло, почему пришлось совершить вторжение: “Мы спасаем людей из-за проблем с правами человека”. То же произошло и в Грузии. Посмотрите, как в связи с Грузией в 2008 году они обратились к ООН: “Грузины убивают тысячи осетин, тысячи этнических русских — это геноцид”. Этот гуманистический язык, язык международной правозащиты был использован для искажения реальности и включения ее в контекст, оторванный от настоящего мира.

 

АО: Здесь с Вами не согласятся многие комментаторы и исследователи России. Аркадий Бабченко, например, сказал бы: “Они знают правду. Они не верят ни единому слову пропаганды. Они знают, что им никто не угрожает. Они точно знают, что происходит — таким же образом, как люди прекрасно знали, что происходило при Сталине, но просто делали вид, что не знают. Они просто делали вид, что верят, что сосед, которого расстреляли на прошлой неделе, был врагом народа”. Как бы вы ответили на этот тезис?

 

 

 

 

​